Андрей Виноградов
Быстрый экономический рост укрепляет репутацию партии.
Фото Reuters
Модернизация не случайно стала новым курсом национально-государственного строительства в России. Cтратегии, которые применялись для преобразований последнюю четверть века, не дали ожидаемых результатов. Выбор их при этом ограничивался известными рецептами – взять историческую инициативу на себя слабая власть не отваживалась. Достигнутая за последние годы внутренняя стабильность добавила власти уверенности. Пришло понимание бесперспективности копирования и буквального воплощения западных рекомендаций. Особенно это настроение усилилось после того, как на Востоке, который традиционно не воспринимался в качестве объекта для подражания, появился положительный опыт модернизации.
Одной из первых успешную стратегию модернизации продемонстрировала миру Япония. Позитивный опыт модернизации был и в России. Реформы Петра, проводившиеся под влиянием Западной Европы, а через два столетия социалистическая революция, вдохновленная марксизмом, вывели Россию в число ведущих держав и именно в этом качестве вписали себя в историю. Но негативный осадок даже от таких, в целом успешных, преобразований остался. Рывки, совершенные ценой огромных усилий и жертв, не выводили страну на путь устойчивого развития. По прошествии определенного времени модернизационный цикл сменялся угасанием, утратой достижений и вел к новым лишениям. И тогда, к разочарованию, выяснялось, что принесенные жертвы были напрасными и лишь провоцировали очередную волну потерь как плату за желание вырваться вперед. Почему модернизация в России всякий раз оказывалась обратимой, а деградация превращается в форму национального бытия? Выяснить и устранить эти причины – задача любой власти.
Модернизация как мобилизация
Позитивный опыт модернизации позволяет выделить некоторые ее закономерности: во-первых, успешные модернизации проходили при жизни одного поколения и, во-вторых, чаще совершались авторитарными режимами. Однако авторитарная власть очень часто и не справлялась с задачами модернизации.
Только первая волна модернизации в Западной Европе была естественно-историческим процессом. Все последующие были продиктованы стремлением приблизиться к существующему мировому уровню и поэтому не могли не быть мобилизационными. Мобилизация осуществлялась в разных формах, но ее обязательной чертой была ведущая роль государства, которое принимало на себя инициативу и ответственность за ход преобразований. Поэтому начало модернизации всегда связано с яркими политическими фигурами лидеров, способных увлечь идеей. Их уход означает, как правило, возникновение трудностей в проведении модернизации, а чаще – ее угасание.
Проблема преемственности власти в России, которая возникла после 1917 года, так и не получила удовлетворительного разрешения. Несмотря на то что в результате революции политическая система радикально изменилась, основные черты передачи власти остались прежними. Новый лидер приходил, как правило, только на смену ушедшему из жизни. На протяжении всего срока правления на лидера замыкались все важнейшие государственные решения, а сам он оставался практически бесконтрольным. Главная черта наследственной передачи власти – пожизненность – сохранилась. Вместе с ней были созданы предпосылки для восстановления неэффективной системы принятия государственных решений и контроля за их исполнением.
Однако это произошло не сразу. На протяжении длительного времени динамизм власти и государственной политики обеспечивала выработанная на Западе и адаптированная к российским условиям революционная теория, которая консолидировала и мобилизовывала общество на достижение высоких социально-экономических целей. По мере их достижения теория устаревала, ее влияние ослабевало, что создавало благоприятные условия для вытеснения динамичного партийно-государственного аппарата бюрократической системой. Главная задача такой системы – закрепление достигнутых результатов и поддержание стабильности, а наиболее простой способ решения этих задач – сдерживание инициативы и инноваций. Социально-политический динамизм был исключительной прерогативой власти. Не менее важным было и то, что в таком государстве не могли мирно существовать два авторитета одновременно. Рано или поздно между идеей, положенной в основание государства, и властью неизбежно возникал конфликт: идеология санкционировала высшую власть, но одновременно ограничивала ее свободу. В обществе возникало неразрешимое противоречие между императивом ускоренного развития, признаваемого официальной идеологией, и консервативной политической системой, не способной такой динамизм обеспечить.
Говорим – партия, подразумеваем – партия
Так было и в СССР, и в Китае. Старт реформам в том и другом случаях дали смерти лидеров – курс на реформы определился соответственно через два года три месяца после кончины основателя КНР Мао Цзэдуна и два года четыре месяца после смерти Брежнева.
Новые лидеры, оказавшиеся во главе реформ, вновь превратились в важнейших субъектов политического процесса, но их авторитет зависел уже исключительно от личных успехов и не поддерживался верностью идеологии. В России, оставшись один на один с историческим вызовом, ни Горбачев, ни Ельцин не смогли подтвердить обоснованность своих претензий на историческую инициативу и лидерство. Их попытки укрепить позиции за счет формулирования новой государственной идеологии – «общечеловеческих ценностей», «социализма с человеческим лицом» или «новой национальной идеи» – не удались. Запрос на перемены нарушил механизм преемственности власти. Оставшись без идеологического оправдания, политическая, а вслед за ней и общественная система были разрушены.
В Китае стартовые позиции были существенно иными. Вернувшееся накануне реформ из изгнания старшее поколение руководителей во главе с Дэн Сяопином не занимало высших партийных постов, но имело безупречную репутацию и высокий престиж в правящей партии. Традиции политической культуры Китая сохраняли за лидером важную практическую роль вне зависимости от занятия официальных постов. Это позволило Дэн Сяопину использовать личный авторитет для укрепления партийного механизма, а не для его дискредитации (как это происходило в СССР в годы перестройки).
КПК сумела разделить партийную идеологию вообще и политические ошибки прежних лидеров партии в частности. Принципиальная оценка культурной революции, роли и места Мао Цзэдуна в истории страны в значительной степени реабилитировала Компартию и лишила ее идейных противников критических аргументов. Монополия Компартии на политический авторитет была восстановлена. Идеология была сохранена в качестве стабилизирующего фактора. Реформы в идейно-политической сфере проходили на фоне быстрого экономического роста, укреплявшего авторитет КПК и Дэн Сяопина. Конфликт между авторитетами – идеологией и высшим политическим руководством – был разрешен. Сохранив идеологическую преемственность власти, Дэн Сяопин не дал поводов усомниться в легитимности существующего политического механизма и сохранил возможность для его реформирования в будущем.
Однако преклонный возраст ветеранов, возвратившихся во власть, заставил их задуматься о смене. И наперекор сложившейся традиции они уже при жизни нашли себе преемников, передав им высшие посты в партии и государстве. Так в авторитарной системе КНР появились сменяемость и свое «разделение властей», которые придали высшему руководству необходимый динамизм. К началу XXI века этот алгоритм формирования нового состава высшего руководства был институализирован в новый для авторитарной власти механизм преемственности. Он включает отказ от пожизненного занятия постов и обязательную сменяемость руководителей, закрепленную законодательно. Кроме того, в Китае отказались от канонизации уходящего лидера в документах КПК и КНР («идеи Мао Цзэдуна», «теория Дэн Сяопина», «важная идея Цзян Цзэминя») – такая канонизация наделяла уходящего лидера высшим авторитетом, позволяет ему санкционировать передачу власти преемнику. Установилась процедура постепенной передачи постов новому поколению и идейно-политической канонизации нового лидера.
 А преемственность вообще укрепляет позиции. Фото Reuters |
Это не все. Эффективная авторитарная власть в отличие от эффективной демократии базируется на профессионализме высших чиновников. КПК, которая с 2000 года провозгласила себя представителем всей китайской нации и китайского народа, а не его отдельной части, естественным образом превратилась в постоянно действующий механизм отбора и селекции кадров для органов государственного управления.
С низового уровня эта система предъявляет строгие требования к профессиональным, личным и деловым качествам претендентов на высшие посты, отсекая некомпетентных людей. Такая практика восходит к традициям императорского Китая – там авторитетом пользовался высший узкий слой шэньши (дипломированных государственных мужей), принадлежность к которому всегда наделяла легитимностью. В современном Китае эти функции взяла на себя партия. Именно многоступенчатая система формирования кадрового резерва стала отличительной чертой современной китайской политической системы – нового китайского авторитаризма, который если еще не получил мирового значения, то, во всяком случае, уже получил мировое звучание – «пекинский консенсус».
Конкуренция и авторитеты
В России отсутствие на протяжении 1990-х годов надежных политических инструментов поддержания стабильности на фоне тяжелого экономического положения и идейной дезориентации грозило повторением 1991 года. Очередные выборы могли стать катализатором распада. У власти оставался минимальный ресурс легитимности, речи о полноценной преемственности не было. Смена власти в тех условиях предполагала последующую легитимизацию, но предложить ее алгоритм власть уже не могла. Ставка была сделана на личные, профессиональные и деловые качества преемника.
Владимир Путин оправдал надежды. Ему удалось то, что не удалось Горбачеву и Ельцину, – обеспечить смену курса, сохранив преемственность власти, и проложить путь от хаоса к порядку, а не от порядка к хаосу, как это делали его предшественники. Его успешное правление стало важнейшим шагом в реконструкции стабильной политической системы. Этими успехами были вызваны разговоры о продлении срока его полномочий. Однако он, передав власть Дмитрию Медведеву, избежал восстановления пожизненной системы и создал предпосылки для придания стратегическому курсу динамизма в длительной перспективе. Власть стала сменяемой, то есть появился выбор между плохой и хорошей властью, а не между властью и хаосом, как это было в 1996 году.
Однако нравственного авторитета, чтобы контролировать общественно-политические процессы, могло не хватить. Поэтому авторитет был подкреплен не только государственным постом премьера, но и поддержкой партии, гарантирующей конституционное большинство в парламенте. В сущности, Путин воспроизвел политический алгоритм Дэн Сяопина с его главными структурными компонентами:
– он приобрел личный авторитет, который был канонизирован ведущей политической партией и нижней палатой парламента в курс, получивший название «план Путина»;
– это позволило сделать власть сменяемой;
– оставаясь национальным лидером и сохранив пост высшего должностного лица, он смог превратить сменяемость в фактор стабильности.
Последнее, что осталось сделать России, – институализировать механизм преемственности. В Китае на это ушло более 20 лет. Многое еще предстоит. Во-первых, в отличие от Китая в России отсутствует отлаженный механизм отбора кадров на высшие посты, до сих пор это результат субъективных предпочтений, и поэтому здесь нельзя гарантировать положительный результат. Создание такого механизма невозможно вне развитых политических институтов. Существующая политическая конфигурация сложилась, когда перед властью стояла важная историческая задача – стабилизировать ситуацию и зафиксировать промежуточные итоги реформ. Возглавив партию конституционного большинства в парламенте и государственной бюрократии, новый президент консолидировал власть, создав более эффективную по сравнению с 1990-ми политическую модель. Но этот результат носил явно переходный характер и его, вероятно, не устраивал. Именно поэтому, так и не став членом этой партии, он, как затем и Медведев, сохранил принципиальную возможность для дальнейшего развития этой политической конструкции и создания механизмов политической конкуренции. Однако, сохранив свободу от партии и партийного контроля, они понизили меру своей ответственности за партийное строительство и кадровую работу.
Есть и вторая задача – сформулировать новую идейную платформу национального единства, придумать формулу желания быть первыми. Пока попытки предложить ее ядро, включая «суверенную демократию» и «план-2020», не увенчались успехом. В период президентства Путина эта задача остро не стояла, но ее решение необходимо – без нее государство теряет идентичность, а власть – стабильность. Не только успехи Китая и глобализация, но и мировой кризис внесли коррективы в ее содержание, показав слабости нынешних мировых лидеров. На этом фоне китайская политическая модель, которая последние 20 лет постоянно совершенствуется, успешно решает возникающие задачи. Новая политическая идея в России обречена воплощать и либеральные ценности как дань началу реформ, и особенности национальной культуры, и специфику конкретных политических задач.
Вектор движения в правильном направлении обозначен. Модернизация – это способ преобразований, который не характеризуется приверженностью строгим идеологическим нормам и позволяет сохранить национальную специфику и особенности национальной культуры. В ее основе лежат научно-технические инновации и эффективная политическая система.
Модернизация имеет шанс превратиться в стратегический курс развития России при соблюдении ряда условий. Но самым главным из них является качество власти. «Кадры решают все!» Это должно стать главным лозунгом приближающейся избирательной кампании, которая, вероятно, приведет к выбору нового главы государства на 12 лет – срок достаточный, чтобы решить все основные и многие второстепенные задачи и сделать модернизацию России необратимой.
Дарья Гармоненко