Александр Архангельский
После такого музея цирк отдыхает.
Фото PhotoXPress.ru
Если подходить к культуре с высоких позиций, то, конечно же, она предназначена для разговоров о вечном. Но, не получив от нее ответа на вопрос попроще – за что она как целостная система отвечает здесь и сейчас, – мне кажется, невозможно выстраивать современную культурную политику.
Совершенно очевидно, если сегодня Россия хочет быть конкурентоспособной и развиваться в мире на равных с передовыми цивилизованными странами, то она должна являть собой сложно организованное общество для сложно устроенных людей.
И главная сила, которая отвечает за формирование столь адекватной времени сложности, называется культурой. Под ней в данном случае мы понимаем не только набор искусств, но и всю сеть общественных институтов, которые порождают, сохраняют, восстанавливают, модернизируют, а нередко и разрушают – все возможные смыслы и ценности.
Художественные прогулки в политическом сквере
А теперь давайте вспомним, о чем мечтало просвещенное сообщество на излете перестройки, когда Россия вступала в новый период своего развития. Оно думало о том, что наконец-то культура перестанет быть центром социального существования. Этот тезис повторялся из статьи в статью, и все, кто читал в то время газеты, понимали, о чем идет речь. О том, что в советское время культура в целом и литература в частности подменили собой парламент, Церковь, университетскую трибуну и другие институции. Поэтому, думала просвещенная публика, когда мы наконец-то заживем как люди, статус культуры должен вернуться на то место, которое она занимает в других, нормально развитых странах. То есть возвращение в «нормальность» связывалась с понижением роли культуры в обществе таким образом, чтобы автоматом поднялась роль тех же парламента, Церкви, университета. Ну а резвая литература перестанет лезть в чужие дела и естественным образом вернется в то состояние, которое изящно обрисовал еще Владимир Ильич Ленин: писатель будет пописывать, а читатель – почитывать.
Эта тема активно обсуждалась лет пять. А затем прошло еще 20, и в России началось новое политическое брожение. И что же мы наблюдаем? А видим мы то, что на нынешних маршах, митингах, «прогулках по бульварам» писателей больше, чем политиков. Мало того, по примеру литераторов в процесс уже включились художники, музыканты и прочие гуманитарии.
А кто стал главным и первым по счету оппонентом прогулки писателей, за которыми пошли тысячи москвичей? Какой-нибудь служитель правопорядка? Да нет же. Противником оказался тоже писатель. Эдуард Лимонов. Причем выступил он как сторонник более жесткой оппозиционной тактики.
В итоге выходит, что, описав исторический круг, мы вернулись в ту же точку. Нормального парламента нет. С Церковью, которая была авторитетом для всех россиян, большие проблемы. Университеты не стали автономными, а значит, не могут быть источником преобразующих общество идей и очагом свободомыслия. А вот литература, писатели – эти снова заряжены энергией. Можно по-разному оценивать то, что нынешние писатели создают. Но вот в чувстве времени, в понимании происходящего они вновь оказались выше многих.
На это преимущество можно смотреть с грустью. А можно и с надеждой – значит, те перестроечные модели оказались настолько жизнеспособными, что они воспроизводятся снова, несмотря на переход эпох и смену номенклатурных элит.
Кому-то может нравиться писатель Борис Акунин, кому-то нет. Кто-то любит стихи Льва Рубинштейна, а кто-то его вообще не читал. Это не имеет ни малейшего значения. Важен авторитет писателя как такового.
Тут надо вспомнить эпоху, когда в центре русской истории оказывалось, с одной стороны, крестьянство, а с другой – русская аристократия. В центре того конфликта первыми сходились в спорах именно писатели народного и аристократического направлений.
А сейчас, когда в центре протестных событий оказался средний класс, то писатель для этой части общества (как он сам себя позиционирует) – Борис Акунин – появился перед своими читателями на площади.
Такое прошлое и настоящее наводит на мысль о том, что как раз в культурной политике (или в отсутствии ее) содержатся многие объяснения того, что нас не устраивает в окружающей жизни.
Наше прошлое в наших руках
Если мы пошире посмотрим на культуру, присутствующую здесь и сейчас, то найдем в ней несколько сложных, противоречивых, но сосуществующих явлений.
Мы вдруг обнаружим, что сегодняшняя политика государства в этой области представляет собой усердную работу с обломками чужих культурных парадигм.
Первым пунктом в этой деятельности значится то историческое наследие, что нам досталось от дореволюционного, аристократического периода. Это усадьбы, региональные музейные комплексы, памятники и т.д.
Второе – обломки советской культурной эпохи. В основном дома культуры, кинозалы в маленьких городах, несравнимые со столичными мультиплексами, региональные театры, филармонии и т.д.
Эта увлеченность прошлым наводит на одну мысль; хотим мы этого или нет, следует вывод: в имперской России, как и в Советском Союзе, культурная политика была. Былые модели сегодня можно принимать или не принимать, но они обладали целостностью, логичностью и с точки зрения инфраструктуры были абсолютно понятны.
Эта ясность объясняется тем, что те культурные построения начинались с общей большой идеи и только потом обращались к частной управленческой системе по созданию инфраструктуры.
Это крайне существенно – шли не от инфраструктуры к идее, а ровно наоборот.
Строительство Дома культуры как центра районной жизни не являлось смыслообразующей идеей. Это было лишь следствие советской культурной политики, которая не выясняла – хочет или не хочет человек окультуриваться до общего уровня. Политика работала по знаменитой советской формуле «не хочет – заставим, не умеет – научим».
К ней, повторяю, можно относиться по-разному, но так было.
И вот от этого энергичного прошлого настоящей власти достались всего лишь обломки. Поэтому постсоветское руководство нашло свою культурную стратегию в том, чтобы по мере сил и возможностей сохранять это наследие. А как иначе, если никакой иной культурной политики не появилось до сих пор.
Иногда отсутствие новой стратегии объясняется нехваткой средств. Эта версия не выглядит очень убедительно. По федеральной целевой программе «Культура России», рассчитанной на семь лет, из разных источников будет выделено около 200 млрд. руб. (из них 186,6 – из федерального бюджета). По мировым меркам – не очень большие деньги. Но в сравнении с тем, что отписывали на это дело раньше, рост заметен. А вот модернизации культурной политики что-то не видать.
А раз так, то отпущенные деньги проще употреблять на святое и благородное сохранение культурного наследия. А так как славное прошлое было у нас повсюду, то отпущенные средства ровным слоем «размазываются» по всей стране. И потому никакого движения в неясное будущее не происходит. Какие библиотеки и музеи есть, такие пусть и будут. Эта логика напоминает любимый образ девочек-подростков: «Любовь – это чемодан без ручки, который трудно нести, но жалко выбросить».
Мама, я ушел играть в музей
Тут, наверное, стоит задуматься – а что, собственно, должно быть задачей государственной политики в области культуры? Я думаю, совсем не то, чем культурная администрация пыталась заниматься все эти годы – поддержанием в порядке былого культурного хозяйства.
Эффективность государства в этой тонкой области выявляется в другом. В том, какие правила и возможности оно определяет для культуры, какие направления перед ней ставит, чтобы затем соответствующие негосударственные институты стали над этим работать.
Мне кажется, что такая схема вызвана сегодня усложнением человеческого сознания и тем изменением картины мира, которое мы в России все еще плохо замечаем, о чем не устают повторять режиссер Кирилл Серебренников и социолог культуры Даниил Дондурей.
Эти процессы мы поймем лучше, если посмотрим на способ существования культуры, не имеющей почти никаких программ поддержки в самой либеральной, но жестко рыночной стране.
Так вот американцы сформулировали для себя простой принцип: мы поддерживаем не культуру, а бизнес, поддерживающий ее. И эта четко выстроенная модель привела к тому, что сегодня в США действуют около 25 тыс. благотворительных фондов поддержки культурных проектов. То есть не государство ставит цели, оно лишь определяет рамки, условия, в которых свободно развиваются культурные процессы.
На что идут деньги? Не на сохранение всеми силами старых культурных парадигм, а на вхождение в современность. И это ни в коем случае не означает уничтожения того, что было. Прошлое должно задышать, ожить и войти в сегодняшний день наравне с новыми проектами.
Это касается и таких архаичных институтов, какими по определению являются музеи и библиотеки. Теперь фондами поддерживаются лишь те структуры, которые освободились от представления, что музей – это храм, а библиотека – хранилище мудрости.
Перефразируя базаровскую формулу, можно сказать, что у беспокойных американцев современный музей – не храм, а мастерская. Место, где можно не ходить на цыпочках, а общаться с экспонатами так, чтобы их трогать, приводить в движение, испытывать. Другими словами, музей – это теперь такое пространство, в котором современный человек, играя, вживую осваивает прошлое.
Есть и иные, например европейские, модели культурной политики, в которых государство играет более значительную роль. Но и там, если присмотреться, действует так называемое правило длинной руки – когда власть вправе ставить некие программные задачи. Но она не имеет отношения к тому, по каким критериям и кому надо оказывать поддержку.
 Утром они скажут: «Хорошо посидели». Фото Андрея Алексеева/PhotoXPress.ru |
Французом можешь ты не быть
Примером может служить история возрождения французского кинематографа, который вдруг ощутил, что его триумфальная эпоха пребывания в центре европейской культуры заканчивается.
Здесь надо сказать, что нечто подобное позже пережили и мы.
Нельзя не признать, что советская модель кинематографа – при всех его издержках и идеологических барьерах – работала. Советское кино было одновременно и элитарным, и массовым. Многие его фильмы отличало гуманистическое содержание, и они пользовались успехом, как говорится, и в мировом масштабе.
Таким образом, мы имеем дело с двумя моделями – российской и французской. Обе переживали кризис.
Что в этой ситуации было предпринято в России? Была создана национальная программа поддержки кинематографа. На ее основе стала оказываться помощь тем художникам, чьи работы показались наиболее перспективными.
Но кому и чему отдается предпочтение?
Мы, например, видим, что на особом счету находятся фильмы-биографии. Не исключено, что здесь учитывается советский опыт поддержки героических биографических картин Сталиным.
Конечно, эта тема патриотична, популярна, но сейчас мы о другом. О том, что деньги на поддержку вкладываются по государственной программе прямиком в производство.
У французов несколько иная модель. Ее разработал знаменитый министр культуры Жак Ланг. Она заключалась в простом и удивительном для нас правиле: «Французским является любое кино, снятое на деньги французского налогоплательщика в интересах французского зрителя».
Это автоматически вводит в национальное кино любого режиссера любой страны, готового снимать фильмы для французов на их деньги.
Так Отар Иоселиани становится французским художником, как и в свое время молодой Павел Лунгин. Счастливый шанс получают во Франции румыны, и их отечественный кинематограф за счет этого совершает сильный рывок вперед.
Конечно, всех, кто отправлялся работать на французское кино, из стран бывшего соцлагеря помимо прочего привлекала свобода творчества, которая до сих пор так трудно дается в условиях постсоветского сознания.
Творческая свобода во французском исполнении определяется так: государство выделяет для проекта средства и не имеет отношения к принятию творческих решений. Никаких критериев, по которым власть могла бы решать, кому давать деньги, не существует. Это и есть правило длинной руки.
И третий принцип – художники могут сами определять, что поддерживать. Но распределять деньги они не могут. Это делает чиновник. Но он, в свою очередь, не выставляет и не задает критериев. Власть лишь задает рамку и отходит.
А теперь представьте себе наши государственно-чиновничьи пожелания в условиях поддержки французского кинематографа. «Патриотическое содержание», «актуальность выбранной темы»…
Все! Как говорится, «кина не будет».
Если же посмотреть на французский кризис в целом, то основные средства поддержки пошли даже не на производство. А прежде всего на тотальную рекламу и на продвижение отечественных фильмов в разряд культурных ценностей соотечественников. Поэтому серьезных средств потребовали и долгоиграющие показы французского кино во французских кинотеатрах. Стремительным сборам голливудских фильмов во Франции были противопоставлены длительные демонстрации отечественной кинопродукции. Поэтому картины в течение нескольких месяцев окупались, что было косвенным подтверждением роста зрительского и интереса, и патриотизма.
Все эти усилия привели к тому, что французский кинематограф перешел на свободное дыхание, уже не нуждаясь в кислородной подушке от государства.
О книгах – читаемых и чтимых
У нас же по-прежнему остается неизбывным желание государства управлять всем напрямую. Хотя не очень понятно, зачем, как и во имя чего это делается.
Впрочем, в первой из предвыборных статей Владимира Путина, насколько я ее понял, есть ответ на этот вопрос. Культура нужна сегодняшней властной элите для того, чтобы сохранялся статус-кво.
Одна из идей той статьи довольно широко обсуждалась. Речь шла о списке 100 книг, которые должен прочитать каждый россиянин.
Казалось бы, что плохого?
В свое время в Англии был проект «Большое чтение». Там тоже было отобрано 100 книг, любимых нацией. И такое же количество предложил Владимир Владимирович.
Но английский проект имел некоторые отличия. Там общество само отбирало книги, которые ему нравились на данный момент. Получалось, что сегодня это одни книги, завтра другие. То есть просто поддерживается любовь общества к чтению. А что кому читать – это уже выбор людей. И это динамичный выбор людей.
У нас же предлагаются 100 книг, которые должны стать каноном, форматирующим сознание. То есть доминирует идея не чтения как выбора, а чтения как нормы. Конечно, эту норму наверняка определит не власть, а экспертное сообщество. Потом список утвердят, и это уже станет неким каноном. Прочел 100 нужных книг – и ты уже правильный россиянин.
Повторюсь, ничего страшного в том списке не будет и быть не может: нашей великой литературы хватит и на сотни списков. Эта история вообще не про книги, а про отношения между властью и обществом.
А если уж государство так озабочено проблемой чтения, то куда важнее не нормы чтения составлять, а способствовать модернизации, пожалуй, самой архаичной культурной сферы, которую составляют российские библиотеки.
Правда, при попытках говорить на эту тему чиновники от культуры, как правило, пускаются в разъяснения. Дескать, вы даже не представляете, с какой дремучей страной нам, несчастным, приходится иметь дело. А не сломав эти архаические институты, мы ничего не сможем сделать. А начнем рушить старое, сразу же получим кризис доверия.
Но парадокс в том, что самым ярким примером того, как архаический институт, поставленный перед выбором между модернизацией и исчезновением, являются как раз библиотеки.
Мало кто знает, что одна из самых живых и современных библиотек в стране находится в городе Октябрьске Ямало-Ненецкого автономного круга. И так вышло не потому, что «Газпром» помог. А потому, что нашлись люди, которые сумели выбить эти средства – об их усилиях нужно рассказывать отдельно.
Чем отличается эта библиотека от обычной, советской. Вы входите в советскую и оказываетесь в череде дверей и узких коридоров. Вы входите в современную библиотеку и попадаете в светлое пространство, где практически нет дверей. Стеклянные перегородки создают тишину для каждого посетителя. А отсутствие стен вызывает ощущение общности. Это взаимодействие создает особое отношение к книге и чтению.
И это все сделано благодаря частной инициативе, что и вызывает лично у меня умеренный оптимизм.
Кстати, об архаичности библиотек. Да, его типичный штат – это женщины средних лет, ответственные за функционирование книгохранилища, чьи потребности раньше выражались в одном: дайте денег и не мешайте нам жить так, как мы привыкли. Но, оказавшись вдруг втянутыми в невесть откуда возникший проект, они вполне вписались в новый формат, который и библиотекой-то не назовешь. Книгохранилища вдруг превратились в центры интеллектуальных дискуссий, где неизбежно появляются мультимедийные залы, интернет-кафе и многое другое, будящее в людях новые интересы. И женщины, попавшие в это новое пространство, усложняются сами и усложняют практику вокруг себя. Теперь они начинают просить, чтобы к ним в глубинку приезжали интересные, сложные люди для лекций, диспутов, встреч с читателями.
Как не запасть на рейтинг
Другие институции, которые отвечают или могли бы отвечать за вхождения в современность, – это, несомненно, образовательные учреждения, причем не только школа, но и университет.
Что касается последнего, то здесь пока все выглядит тревожно и печально.
Нет ни автономии университета, ни самоуважения университетского сообщества, ни его открытости миру. Единственное, что есть – это зашоренность на рейтингах, которые для каких-то целей, может, и важны, но на глубинные процессы никак не влияют. Что случится, если кто-то оказался на 12-м месте, а ты на 13-м? Возможно, это важно для естественных наук. Для гуманитарных наук – вряд ли.
Но нам почему-то очень важно, входит ли родина в список трех сотен лучших университетов или ей не хватило всего трех пунктов.
Для меня очевидно, что Россия никогда не войдет ни в какие приличные рейтинги, если в ней не будет университетской автономии. Если университетское сообщество не будет само выстраивать свою образовательную политику на основе экспертного мнения, а не по указующему чиновничьему распоряжению.
И такая потребность в свободе на самом деле есть потребность в сложном человеке и сложном, мыслящем обществе.
Увы, сложное всегда трудно и исполнить, и понять. Власть же, как мне кажется, то и дело тянется к неслыханной простоте, считая культуру своего рода хозяйством, по сути, его не зная.
Я как-то присутствовал при споре нескольких вполне внятных, знающих дело и за короткий срок сумевших многое изменить в Москве чиновников. Выясняли, сколько же в Москве театров. По одной версии получалось 312. А по другой – 80.
Причем дискуссия коснулась лишь столицы.
Там же всплыла интересная цифра. Оказывается, дотация государства к стоимости одного театрального билета составляет в столице 8 тыс. руб. В стране, разумеется, меньше, но намного ли?
Кто бы еще подсказал, сколько в стране театров…
