Наказание свободой

Гражданское общество требует ограждения. Фото Sergei lnitsky/EPA/TACC

Страна отмечает славную дату – 30-летие начала обновления под лозунгами ускорения и гласности, а затем и перестройки. Взоры нашей либеральной интеллигенции и всего прогрессивного человечества вновь обращены к «политической весне» 1985 года. В условиях заморозков воспоминания о глотке свободы по-прежнему греют душу людям доброй воли – и, наоборот, выводят из себя отпетых консерваторов и реакционеров. 

Но по прошествии 30 лет открываются новые, более широкие горизонты в представлениях о том, чем была та «вторая оттепель» в истории страны с ее резко континентальным политическим климатом. А такая ретроспектива, в свою очередь, по-своему очерчивает для нас возможности политических изменений в будущем, после «развитого путинизма». Сегодня говорить об этом рано, но завтра (когда все случится) будет поздно.

Масштабы и длительности

На бытовом уровне понимания происходящего политически значимые события и целые периоды быстро отливаются в застывшие клише. Горбачев «развалил СССР», Ельцин «расстрелял парламент»... Сегодня Путин «присоединил Крым», а завтра с таким же напором будут говорить об упадке, необратимых потерях, геополитическом фиаско и рисках дезинтеграции. 

Помимо метафорической заштампованности здесь видна еще одна черта стиля – его упрощенная, плоская хронометрия. Время события очерчивается здесь «от и до», между календарным началом и концом, а его содержание сводится к поверхностной политике – к тому, что Фернан Бродель называл «пылью истории». Такое изложение сводится к перечислительной хронике поступков власти (в узкой трактовке этого слова, близкой к понятию «начальство»). 

Более развернутый подход предполагает, что исторически значимые события начинаются задолго до и завершаются существенно позже того, как они «случаются». Каждое из таких событий имеет свой исторический размер, и он тем больше, чем сильнее влияние и глубже изменения. Великие события готовятся историей исподволь, порой веками, и имеют в ней долгое «послевкусие». На карте истории вокруг них можно очертить силовое поле, вне которого неясно, что из чего возникло и к чему привело. В осмыслении прошлого такое поле обычно отстраивается назад постепенно, начиная с «современности» и заканчивая самыми отдаленными началами и концами. 

Перестройку 1980-х также можно увидеть как локальное событие, а можно рассмотреть в большой истории политических колебаний в России, в затяжной хронике метаний страны между свободой и порядком, произволом и правом, обновлением и консервацией, раскрытием и окукливанием, изоляцией. 

Для примера достаточно вспомнить, как «отрастало» назад наше историческое сознание в осмыслении сталинизма. Сначала это было отрицание культа и связанных с ним преступлений, иногда на уровне простой фактографии. Затем возникла идея осмыслить «сталинизм без Сталина» – понять тоталитаризм в более общем виде, независимо от сугубо личностных черт вождя. Далее сначала робко, а потом и от души прошлись по Ленину, который в начале оттепели, наоборот, рассматривался как светлый антипод Сталина и даже как его жертва (Михаил Шатров с его «Диктатурой совести» и «Дальше… дальше… дальше!» как знаковая фигура начального антисталинизма).

Далее назад со всеми остановками: Маркс и его «доктринальные ошибки», отечественный революционаризм, европейский рационализм с его слишком идеальными моделями, просветительство с его злостным профетизмом – и так вплоть до критики отвязанного гуманизма Нового времени и самих основ техногенной цивилизации, породившей на излете Высокого модерна социумы-машины, произведенные по тотальному проекту. Аминь. 

 Перестройка в этом плане является событием рангом ниже: ее можно рассматривать как эпизод в более общем процессе десталинизации, к тому же близко не завершенном. Однако и у нее есть корни и провозвестники. У нас это перестройка далеко не первая и, бог даст, не последняя. Некоторые даже доживут. 

Здесь нет нужды приводить все схожие эпизоды борьбы с косностью и несвободой в России и рисовать график этих колебаний. Достаточно того, что вычитывать историю «глотков свободы» в относительно полном и сочувственном виде гражданам России теперь приходится из канонических, идеологически выверенных учебников... советского периода, в том числе эпохи сталинизма. В новой «свободной России» (в отличие от старой тоталитарной) свободу не любят и не преподают. В той идеологии было лицемерие – в этой и того нет. 

Один из основателей соц-арта Эрик Булатов увидел происходившее так. Фото Reuters

 Далее историческое поле события может быть распространено не только вширь, но и вглубь. Под событийной «пылью истории» скрываются медленные, но и более основательные движения. Проходя через эти уровни, как через своего рода культурный слой исторического процесса, анализ докапывается до обыденных практик и структур повседневности, изменяющихся в темпоритме «длинных волн» незаметно для невооруженного глаза, подобно движению часовой стрелки. В этой связи надо не только увидеть перестройку в общем графике смены политических векторов, но и проработать одновременные изменения в повседневных практиках – в отношении к идеологии (прежде всего латентной), в хозяйственной деятельности и микроэкономике (в том числе теневой), в отношении к воспитательным и дисциплинарным техникам. А также в системах одежды и моды, обустройства жилья и предметно-пространственной среды, питания, образования и здравоохранения, психологии и телесности, обмена информацией, употребления горячительных напитков, курения табачных изделий, отношений между полами (формальных и неформальных), девиантного поведения и приличествующего ему наказания, отношения к миру (к иностранному и иностранцам), к деньгам и культуре добычи предметов первой, второй и всякой другой необходимости.

«Политическое» (в узком смысле слова) вне этого понято быть не может. 

 Когда-нибудь будущий российский адепт французской исторической школы «Анналы» всем этим всерьез займется, а пока имеет смысл хотя бы держать в поле зрения эту почти непаханую территорию.   

30 лет нестрогого режима

 Пока на этом пространстве видны лишь отдельные реперы. Для перестройки одним из них, несомненно, является хрущевская оттепель. Был доходчивый лозунг «Сталин – это Ленин сегодня». Если по аналогии, то ли Хрущев был «Горбачевым завтра» (с блокировкой спереди), то ли Горбачев оказался «Хрущевым вчера» (с инерцией, тянувшей назад)... Как бы там ни было, это родственные явления, в которых значимы и схожесть, и различия. 

На событийном уровне хроника периода выглядит так: хрущевская оттепель сделала попытку отрицания сталинизма, потом эту десталинизацию на ходу свернули, ввергнув страну в застой, который, в свою очередь, завел страну в тупик, выходом из которого и стала перестройка (как попытка). Можно рисовать графики (поэтически ушибленный прохановец назвал бы их «синусоидой суицида»). 

 Но если копать глубже, графики эволюции общества на разных уровнях сдвигаются относительно друг друга. 

 Был доклад XX съезду. Были ранее немыслимые по связям и формату визиты («Никита Сергеевич Хрущев, Иосиф Броз Тито с супругой Иованкой Броз посетили кафе «Прохлада»). Был фестиваль молодежи и студентов. Была оттепель в культуре и чуть – в экономике. Джаз и стиляги, чужое кино и абстракционисты-«пидорасы». Наконец, было расселение коммуналок в малогабаритные хрущевки, что сделало для глубинной десталинизации больше, чем доклады и кадровые перестановки наверху (если учесть, например, либеральные идеи того же Берии). 

 Застой многое из этого свернул, но в очень разной мере. Если сравнить страну на входе в брежневский застой и на выходе из него (то есть непосредственно в преддверии перестройки), мы увидим разительные отличия на уровне бытового сознания и обыденных практик – структур повседневности. То, что не успело оттаять внизу за время хрущевской оттепели, медленно, но верно продолжало оттаивать под коркой так называемого застоя. В итоге страна вышла из стагнации совершенно другой. Она очень изменилась в том, что касается всех слоев «упаковки личности», производства индивидуального и отторжения коммунального. Как самовыражалась одна моя подружка того времени: «Я не хочу быть членом никакого коллектива». Очень застойное высказывание – и, кстати, не совсем оттепельное. Это к вопросу о волнах, слоях эволюции и длительностях. Изменения в слоях асинхронны, и это многое объясняет.   

Плюс 30 лет – с правом переписки

 Горбачев возник как активный размораживатель. Чуть позже китайцы придумали компромиссную схему для Гонконга, Макао и Тайваня: «Одно государство, две системы». Помощники Горбачева могли бы родить не менее эпохальный лозунг: «Две системы, одна планета». 

 Прорыв, прежде всего в идеологии, был подготовлен освоением новой философической материи: «глобальные проблемы», «общечеловеческие ценности», «исследования человека». Все это выбивало из примитивной партийности и жесткой идеологической привязки. Не частый, но классический случай, когда целенаправленная идейная работа готовит почву для больших разворотов (кстати, к вопросу о «Вопросах философии» того времени). Та же гласность была подготовлена методичной работой прогрессистов в партийных организациях и в партийной литературе высшего номенклатурного звена. Если бы не это, нынешние любители Ильина и Бердяева и сейчас подъедались бы на идеях федосеевых и константиновых под надзором сусловых и трапезниковых. Впрочем, примерно этим они и сейчас занимаются. 

 Отдельная история – это оттепели в культуре, прежде всего в литературе и кинематографе, отчасти в ИЗО и архитектуре. Потеплело и в более легких жанрах, например, в поп-музыке или бытовом дизайне. Культурный слой вновь оттаивал, готовя настоящий паводок. 

Но в глубине повседневности и обыденного сознания процессы и здесь развивались асинхронно. Номенклатура и народ обуржуазились именно за время застоя – хотя и очень по-разному, если понимать под этим не только образ жизни верхов, но и массовую погоню за дефицитом как нулевой уровень отхода от советского аскетизма. 

Дальше события развивались стремительно и на разрыв. В идейной среде становилось все больше свободы, но в самом простом обеспечении материального существования проблемы нарастали лавинообразно. Забитого человека можно долго держать голодным и раздетым, но человека, идейно выпущенного на свободу, надо все же как-то кормить и одевать, поить и снабжать куревом. 

 Размораживание экономики не поспевало за оттепелью в политике и идеологии. Это было логично: в системе «идеологического идеализма» экономика не может опережать изменения идеологии. Более того, оборотная сторона той же идеологии, а именно ее верность якобы историческому и не вполне диалектическому материализму, предопределила усиленную инерцию именно в экономической сфере. Считалось, что именно здесь приходится сдавать святое правоверного марксизма – экономоцентризм, критику частной собственности и рыночной стихии в целом. 

Считается, что паразитарную, рентную систему советского периода обрушило падение цен на нефть. Но не менее значимы и субъективные факторы. 

Горбачев виртуозно вел КПСС на выход. Мягкий, слегка постмодернистский эклектизм его натуры позволил партии подготовить собственный демонтаж. Генсеку хватало аппаратной и политической мудрости, например, поручить руководство сокращением партаппарата такому отъявленному консерватору, каким был Егор Лигачев, а не знаковому либералу и прогрессисту типа Георгия Шахназарова. В результате никто даже не подумал возмущаться, все взяли под козырек и в срок отрапортовали «своему человеку». Партия сказала «надо» – аппарат ответил «есть!». 

Но та же фигура Лигачева сыграла зловещую роль в судьбе системы. Впору писать трактат на тему «Антиалкогольная кампания 1985 года в СССР, ее социально-политические последствия и всемирно-историческое значение». Энтузиастов трезвости ничему не научил опыт ни зарубежный, ни аналогичных отечественных кампаний 1918, 1929, 1958 и 1972 годов. Это издевательство над людьми приближается к якобинскому террору с его немыслимыми театральными эффектами. 

 Дальше шло по нарастающей. Дефицит товаров первой необходимости, серый и черный рынок, квотирование распределения, все более напоминавшее карточную систему... Духовное раскрепощение плохо вяжется с талонами на все. К кануну радикальных реформ общество подошло подготовленным, в том числе вопиющими разрывами в номинальной политике наверху – и нарастающей деградацией системы на уровне обеспечения повседневности. Верхи уже не очень хотели, а низам создавали обстановку, в которой они уже просто не могли. 

Немного терпения, и Ельцин довольно скоро получил бы во владение оголодавшую и озлобленную страну и без развала СССР (который все равно бы распался, но позже и иначе). Кроме того, Гайдару не пришлось бы в таком объеме брать на себя ответственность за критическое положение, в целом сложившееся еще накануне реформ. Своим своевременным, хотя и не вполне самостоятельным уходом Горбачев спас КПСС не только от полной дискредитации, но и от ярости народной. Зюганов проявил похожее понимание момента, когда в середине 1990-х самоустранился от шанса на взятие власти, а с ней и ответственности за все тяготы смены модели. 

 Ельцин в этом плане фигура вообще драматическая. Он не вовремя взял власть, но и не вовремя ее отдал. Он взял на себя ответственность за агонию старой системы, но перед уходом не воспользовался плодами при нем же подготовленной стабилизации. Теоретически он мог вынудить Горбачева до дна испить чашу обвала системы, но мог бы и не отдавать Путину все заслуги выравнивания экономики, начала умиротворения Чечни и пр. С точки зрения политической конъюнктуры ему надо было брать власть чуть позже, но и не отдавать ее так рано. 

Гласность обогатила труд землекопов. Иллюстрация © РИА Новости

 При Путине асинхронность в движениях между оперативной политикой и «историей повседневности» воспроизвела своего рода перестройку наоборот. При Горбачеве политика оттаивала, но система жизнеобеспечения входила в штопор. При Путине, наоборот, конъюнктура на рынке сырья (прежде всего углеводородов и металлов) обусловила ощутимое повышение уровня жизни и глобализацию ее стиля, но она же позволила выпустить пафос модернизации в свисток и развернуть политический процесс в сторону медленного, но неуклонного замораживания.

Перестройка была обречена, поскольку все хуже обеспечивала расковывающееся население, – модель, сформированная при Путине, обречена в силу того, что сделала ставку на зажим населения, привыкшего более или менее процветать и ждать улучшений. Разрешать это внутреннее противоречие системы приходится переходом в режим хронического ЧП, поддерживаемого международными инцидентами, по-простому говоря, войной. Срабатывает крайне эффективно, но проблема в том, что в наше время войны столетними не бывают. К тому же в мире давно уже воюют не за земли, а за мозги, не за территории, а за информацию и знание. И мировая экспансия уже давно стала прежде всего культурной, информационной, интеллектуальной, технологической и пр., а не территориальной.   

Известно, что победители в войнах, как правило, в итоге проигрывают, поскольку остаются со старой техникой, вывезенной в режиме репараций, тогда как побежденные вынужденно обновляются. Мы же оказываемся в том же положении по итогам простой конфронтации: привычка к «победам» мешает работать, в ожидании трофеев и вовсе люди перестают делать изделия. 

 К тому же постоянное нагнетание внутренней и внешней напряженности всегда сопровождается скрытыми или явными, но почти неизбежными в таких условиях преступлениями. В самом мягком случае такие периоды заканчиваются докладом преемника о последствиях культа. Для начала. Каждый такой период неизбежно переходит в стадию активного поиска субъектов отпущения. 

К новой оттепели с нечистой совестью? 

 Политические заморозки, которые мы сейчас переживаем, изменили не просто политическую конъюнктуру, но сами представления о возможной исторической траектории. 

 Если смотреть на процесс извне и издалека, трудно отрицать интегральную тенденцию к росту свободы. Это так при всех оговорках про новые, не столь очевидные формы закрепощения, про периодические откаты назад и даже про окончание направленной, векторной истории как таковой. При всех колебаниях смены оттепелей подморозкой было ощущение некоторой необратимости политической эволюции, все далее уводящей от трагедий тоталитаризма.

Можно и нужно было прогнозировать откат назад, но такую меру движения вспять предположить было трудно. Да и сейчас мы пребываем в положении, когда едва ли не каждый день делает реальным и даже обыденным то, что еще вчера казалось немыслимым даже при такой эволюции режима. Даже при полном отсутствии иллюзий психологически трудно было предположить, что уже в начале этого года лидеров оппозиции будут так театрально убивать в двух шагах от Кремля. И сейчас впору объявлять конкурс на прогноз следующей дикости, которая сейчас кажется совершенно немыслимой, а завтра будет описываться как закономерный и единственно возможный итог предшествующей политики. Реальность порой опережает самые мрачные фантазии. 

 Но с такой же вероятностью можно прогнозировать и наступление в обозримом будущем новой оттепели – хотя бы потому, что нынешний вектор по всем параметрам представляется не имеющим убедительной сколько-нибудь длительной перспективы, проще говоря, тупиковым. Даже в самых благонамеренных сочинениях нынешней идеологической и пропагандистской обслуги «завтра» откровенно купировано. Тема будущего закрыта. Если Россия и «встает с колен», то это движение кажется потенциально нескончаемым: этот организм только на это и способен, будучи не в состоянии ни ходить, ни стоять, ни даже просто спокойно сидеть. 

 Страна входит в новый период нагнетания асинхронности между политикой и жизнью. Хрущевская свобода не успела надежно закрепиться в практиках повседневности. Застой, наоборот, замораживая верх, не справился с потеплением внизу. Перестройка давала свободу, но лишала хлеба, а отчасти и зрелищ верховной власти, что работало на ее дальнейшую резкую десакрализацию. Этот тренд продлился в ельцинизме, но при нем же сменился на противоположный. В итоге возникло некоторое подобие синхронизации политического и идеологического раскрепощения вверху и либеральной эволюции практик повседневности внизу. 

Постъельцинский период внутри себя ухитрился упаковать и начальную оттепель с попытками институциональных реформ начала 2000-х, и последующий сравнительно сытый застой, и подобие ускорения и гласности в период местоблюстительства Медведева... Путин побывал и Хрущевым, и Брежневым, на четыре года выпустил на арену некое подобие Горбачева, а теперь, видимо, решил снова стать Сталиным – с единоличием власти, «порядком», репрессиями, Победой и даже Ялтой. 

Однако это неизбежно оборачивается новым витком рассинхронизации высокой политики и низа повседневности. Если вчера общество подкармливалось сырьевой рентой, то сегодня его больше закармливают победами над врагом и мнимыми высотами духа. 

Горбачев не вынес противоречия между повышением качества политики и снижением уровня жизни до почти карточной системы. Сейчас уровень публичной политики зашкаливает снизу, но качество жизни еще не успело опуститься до заслуженной отметки. Еще какое-то время можно будет затягивать пояса, издавая при этом восторженные звуки, но это ненадолго. А дальше новая развилка: либо очередная оттепель с потугами на гласность, ускорение и модернизацию с восстановлением разрядки вплоть до конвергенции – либо полный закат Евразии с возникновением мрачного политического порядка фашизоидного типа, каких мы еще в истории не видели. 

Но и это в любом случае ненадолго. «Длинные волны» истории, раскрепощающие общество внизу, быстро не разворачиваются, а то и вовсе необратимы. Сейчас многим застит глаза салют победы, но когда дым рассеется, ничего этого на площадке уже не будет.