Ольга Малинова
Скачок в капитализм: первый президент РФ Борис Ельцин получает свой ваучер. Фото РИА Новости
В далеком 1996 году вскоре после своего переизбрания на пост президента Борис Ельцин призвал россиян к поискам новой национальной идеи. Три года назад, выступая с первым после четырехлетнего перерыва посланием Федеральному собранию, Владимир Путин поставил задачу преодоления «дефицита духовных скреп». Почему оба лидера вспомнили о необходимости укрепления общественных ценностей вскоре после завершения напряженных избирательных кампаний? Случайное ли это совпадение?
Видимо, нет. Ведь выборы – это всегда проверка политической системы на прочность: даже если никто не оспаривает правила игры, а фавориты известны заранее, в начале электоральной кампании невозможно знать наверняка, какой расклад сил сложится по ее итогам и каким будет новый политический курс. Что не менее существенно, действия участников электоральной гонки способствуют углублению идеологических расколов. Поэтому, когда все остается позади, наступает время переключить общественность на поиски того, что «нас объединяет».
Таково общее правило. Но случай России – особый. Распад СССР породил целый комплекс глубоких социальных и ментальных изменений, обычно именуемый «кризисом идентичности». Он обусловлен не только необходимостью заново искать ответ на вопрос «кто мы?», но и борьбой противоположных точек зрения на этот счет. В данных обстоятельствах взывать к тому, что «нас объединяет», не так-то просто. С одной стороны, это может принести национальному лидеру желанные «очки». С другой – может обернуться демонстрацией его бессилия. В расколотом обществе трудно найти символы, способные вызывать позитивный эмоциональный отклик у большинства и послужить «точками кристаллизации» гражданской солидарности. Однако если лидер не может предложить таких символов, призыв к единству «повисает в воздухе». У Ельцина это не получилось. Путину в нулевых годах это отчасти удалось, но за счет создания эклектической и весьма противоречивой комбинации символов, что позволяло решить проблему технически (точнее, политтехнологически), но не по существу.
Строго говоря, слова и дела национальных лидеров – всегда значимый инструмент «политики идентичности». Лица, говорящие от имени государства, так или иначе формируют образ стоящего за ним сообщества – приписывают ему определенные качества, заявляют о его ценностях и принципах, напоминают о его прошлом и т.д. Их высказывания часто привлекают всеобщее внимание и становятся предметом обсуждения – особенно если они касаются сюжетов, относительно которых существуют разные мнения. Кстати, именно поэтому политики такого ранга нередко избегают определенности в том, что связано с пониманием «духовных скреп». Давая повод считать, что, принимая позицию одной из сторон спора, они рискуют потерять поддержку другой. Впрочем, «незанятие позиции» порой чревато утратой контакта с публикой. Приходится решать, какое из двух зол – меньшее.
В последние годы Путин и другие политики стали охотнее говорить на темы, связанные с идентичностью. Причем не столько в смысле поисков национального «я», сколько в контексте его защиты от угроз извне. Значит ли это, что кризис идентичности преодолен и определенности в представлениях о «нас» стало больше?
Вряд ли среди современных государств найдутся такие, которые не участвуют в конструировании идентичности стоящих за ними сообществ. Для этой работы существует целый набор инструментов. Например, правила, устанавливающие гражданство, государственные символы, учебные программы разного уровня образования, по которым изучаются история, литература, география и прочие важные для формирования представлений о таком сообществе предметы и многое другое.
 |
| «Разрешите прямой вопрос из зала...» Фото Reuters |
Конечно, всякое государство – не единственный участник такой политики идентичности. Оно конкурирует в каком-то смысле с другими социальными агентами, которые тоже производят определенные представления о сообществе, включенном в государство. Но любой человек любой современной страны согласится, что государство в определенном смысле является исключительным игроком на этом поле.
В условиях сложившейся политической картины мира доминирующей является интерпретация таких сообществ в качестве наций. Это значит, что все сообщества, стоящие за государством, так или иначе должны быть соотнесены с идеей нации. Они должны рассматриваться либо как нации, либо как наднациональные, либо как определенные составляющие части нации. При этом не всем сообществам легко вписаться в эти рамки.
За примером такой сложности далеко ходить не надо – достаточно обратиться к опыту определения идентичности постсоветской России. Казалось бы, налицо солидный запас «строительного материала». Есть многовековая история государственности. Есть русский язык, который является если не родным, то своим и знакомым, используемым большинством населения. Есть сходные обстоятельства социализации, обеспеченные советскими институтами по крайней мере старшим поколениям. И тем не менее идентичность сообщества, стоящего за сегодняшним российским государством, приходится строить заново, причем на основе того, что осталось от прежней советской модели.
Что в имени тебе моем…
Известное выражение «Как вы лодку назовете, так она и поплывет» в нашем случае как нельзя кстати. Сегодня для названия конструируемого сообщества у нас есть разные термины. По Конституции РФ, это «многонациональный народ Российской Федерации». Представителей этого народа называют «россиянами», или «русскими», или «гражданами России». У каждого из этих понятий есть свои смысловые нюансы. Такая практика именования весьма симптоматична, она свидетельствует о том, что представления сообщества о себе еще не до конца сформировались. Но если мы соглашаемся с тем, что государство – это генеральный конструктор идентичности стоящих за ним сообществ, видимо, полезно было бы посмотреть на опыт этого созидания.
Если принять за правило, что в сложившейся системе координат сообщество, стоящее за государством, соотносится с идеей нации, то возникает интересный вопрос: является ли нацией сообщество, стоящее за нынешним российским государством?
Увы, на этот счет мы пока имеем не ответ, а периодически затухающую и затем вновь вспыхивающую дискуссию. При этом конституционная формула «многонациональный народ Российской Федерации» не устанавливает однозначности, а лишь дает возможность для двоякой интерпретации.
С одной стороны, сам термин «многонациональный», безусловно, исходит из советской традиции, рассматривавшей в качестве национальностей этнические группы, составляющие население государства и обладающие определенными национальными притязаниями и возможностями.
С другой стороны, в качестве субъекта рассматривается не механическая сумма этих групп, а некое целое – «многонациональный народ». И это, казалось бы, дает основание для интерпретации этого субъекта как нации, определяемой в гражданских терминах.
Эта двойственность конституционной формулировки достаточно точно отражает состояние умов. Сегодня в России ни политики, ни эксперты, ни население, если судить по опросам общественного мнения, не пришли к консенсусу – как следует называть это сообщество, стоящее за российским государством. Как оно соотносится с идеей нации и кто является таковой в Российской Федерации?
Пока такой ясности нет, отечественные политики в полной мере используют эту неоднозначность в своих выступлениях, озвучивая то, что хотела бы услышать та или иная аудитория. Особенно это очевидно в ходе различных предвыборных кампаний.
Казалось бы, некоторую ясность в вопрос терминологии внесла принятая в конце 2012 года президентским указом Стратегия государственной национальной политики. В тексте этого документа написано: «многонациональный народ Российской Федерации (российская нация)». Таким образом, концепция предполагает рассматривать эти вещи как синонимы. Казалось бы, вот она, определенность: мы – «российская нация».
Но если мы посмотрим на общественный дискурс, на риторику официальных лиц, то легко обнаружим – согласия нет и в помине. Это, вероятно, понял и Владимир Путин. В своих выступлениях он теперь часто говорит о сообществе, стоящем за российским государством, как о цивилизации. И такое, цивилизационное, определение основы российской идентичности из уст президента страны, безусловно, добавляет новый поворот к старой дискуссии.
Таким образом, спустя более 20 лет после распада Советского Союза в этом первом ключевом вопросе: как нас называть? – определенности так и не наступило.
Нет ясного ответа и на другой, не менее важный вопрос: кого и по каким критериям следует относить к сообществу, стоящему за современным российским государством. Казалось бы, Конституция дает на этот вопрос вполне однозначный ответ: граждан РФ. Но опять же, в системе представлений. Однако, если посмотреть на речи политиков и представления, бытующие в обществе, все не так однозначно – есть и другие потенциальные критерии принадлежности.
Они отчасти схватываются двумя терминами, которые есть в официальном обороте, – это возникшее в 1990-х понятие «соотечественники» и введенное в нулевые годы выражение «русский мир».
Оба термина указывают на людей, проживающих за пределами страны, но по основаниям языка и культуры так или иначе связанных с ней некими узами, что в определенном смысле делает возможным их отнесение к категории «мы». Игра этими понятиями временами создает неопределенность в определении идентичности.
Весной 2014 года президент РФ Владимир Путин сказал о том, что русский народ является, возможно, одним из самых больших разделенных народов в мире, тем самым подтвердив растяжимость критериев принадлежности к категории «мы».
Политика, которую российское государство проводит в постсоветские десятилетия, безусловно, является ответом на очень непростые вызовы, с которыми сталкиваются страна и общество. Неопределенность с идентичностью в каком-то смысле функциональна: она помогает сглаживать конфликты между разными подходами, представленными в общественных дискуссиях. Вместе с тем она может рассматриваться как подтверждение зыбкости представлений о «нас», стоящих за современным Российским государством. Она сохраняется несмотря на то, что призывы к «сохранению своей идентичности» в последние годы стали звучать чаще.
Это славное, изменчивое прошлое
Одной из основных опор идентичности современных политических сообществ являются представления о прошлом, разделяемые большинством. И общество, стоящее за современным российским государством, в этом смысле не является исключением: конструирование его идентичности, безусловно, включает в себя то, что можно было бы назвать политикой памяти, то есть деятельность, направленную на формирование и утверждение определенных представлений о прошлом сообщества. Этой работой занимаются разные социальные агенты: профессиональные историки, журналисты, литераторы, кинематографисты и люди других профессий. Свою лепту в этот процесс вносят политики.
Ведь им так или иначе «по долгу службы» приходится иметь дело с прошлым. Политики часто апеллируют к прошлому. Это не случайно: история издавна считается не только источником уроков, которые надлежит усваивать, но и хорошим способом обосновать современные позиции или действия. Что даже более существенно – принимать решения, формирующие инфраструктуру коллективной памяти, такие как учреждение праздников и подготовка празднований, переименование улиц, площадей, станций метро, установления памятников и т.п.
 |
| День Победы был и остается главным праздником в современной истории страны Фото Reuters |
При этом политики, с одной стороны, ограничены репертуаром «пригодного» для политического использования прошлого, а с другой – могут этот репертуар расширять. Память о коллективном прошлом может быть для них и ценным ресурсом, и объектом символических «инвестиций». Правда, такие инвестиции требуют времени: результаты сегодняшних решений принесут плоды, когда новое станет привычным.
Однако не всякие исторические события и фигуры – подходящий материал для политики идентичности. Чтобы быть «пригодным» для данной цели, прошлое должно отвечать ряду условий.
Во-первых, события должны быть узнаваемыми, известными массовой аудитории. Причем лучше, если знание о них опирается на разные источники. Знания должны приходить не только из школьных уроков истории, но из фильмов, литературы, из живого общения с очевидцами-современниками и т.д. Именно в этом случае они способны вызывать необходимый эмоциональный резонанс.
Во-вторых, события прошлого должны представлять нас в позитивном свете. Причем в данном случае «что такое хорошо и что такое плохо» – дело отнюдь не произвольное. События прошлого «позитивны» для сообщества, если они соответствуют определенным культурно закрепленным фреймам, топосам, смысловым схемам. Например, героическое прошлое, великий вклад в культурное наследие человечества и т.д. Но в некоторых случаях весьма успешно может работать и фрейм поражения – это хорошо показал в своей недавней книге Стивен Мок. Эти фреймы меняются. В последние десятилетия их репертуар расширился за счет морального признания статуса коллективных жертв (холокоста, геноцида, репрессий).
И в-третьих, чтобы быть пригодным для конструирования макрополитической идентичности, прошлое не должно быть предметом борьбы по принципу игры с нулевой суммой. В противном случае оно может быть использовано для сведения счетов с противниками, но скорее разделяет сообщество, нежели сплачивает его.
Если посмотреть с этой точки зрения на наследие прошлого, доставшееся постсоветской России, то придется признать, что при всей огромности имеющегося исторического материала событий, которые бы соответствовали приведенным критериям, не так много. Другими словами, задачей российской политической, и не только политической, элиты, безусловно, была трансформация, реконфигурация и в каком-то смысле расширение символического репертуара политически пригодного прошлого. В постсоветской России политическая элита работала над этой задачей, и можно выделить несколько этапов такой деятельности.
Первый этап – это 90-е годы, первые годы ельцинских реформ, когда прошлое использовалось в рамках того, что я бы назвала критическим нарративом (понимая под этим смысловую схему, связывающую настоящее с прошлым и будущим). Новая Россия представлялась по контрасту со старой Россией как устремленная в светлое демократическое и «европейское» будущее. В основе этого сравнения была концепция осуждения тоталитарного прошлого.
Это было важно и выигрышно. Потому что на контрасте с таким ужасным прошлым оправдывались сложные, тяжелые экономические и политические реформы начала 90-х годов. Одновременно достаточно амбивалентно выглядело и более старое прошлое – дореволюционная Россия. В ее отношении довольно силен был лейтмотив о том, что дореволюционная Россия не справилась с «грузом проблем», сопряженных с модернизацией, что и обусловило трагедию Октября 1917 года. Большевики взяли власть и опрокинули страну в утопию советского социализма со всеми присущими ему инструментами подавления свободы и демократии. На таком критическом фоне получалось, что «настоящая» Россия строится только сейчас.
Концепция новой России нуждалась в подкреплении в виде инфраструктуры памяти, закрепляющей вехи новейшей истории. Однако с этим с самого начала не сложилось. Роль «мифа основания» могло бы отыграть подавление августовского путча 1991 года. Попытка так называемого ГКЧП отстранить от власти президента СССР Михаила Горбачева потерпела поражение прежде всего потому, что ему противостояли демократически настроенные граждане. Но «демократы» упустили момент для закрепления памяти об августе 1991-го в качестве «мифа основания» новой России: возможность учреждения праздника по горячим следам не была использована, а позднее трагические события октября 1993 года, происходившие почти в том же месте, сделали такую перспективу невозможной. В результате в качестве знакового момента новейшей российской истории было выбрано принятие новой Конституции 1993 года – именно это событие стали подавать как момент основания новой России.
По разным причинам концепция новой России оказалась непрочным основанием для постсоветской идентичности. Она отторгалась значительной частью общества. И что более существенно – ее не удалось подкрепить успехами в деле реформ. Поэтому в середине 1990-х годов официальная смысловая схема отечественной истории стала корректироваться. В 1996 году властью был взят курс на консолидацию общества. Одним из символов этого стало переименование праздника 7 ноября – он стал Днем примирения и согласия. Решение было запоздалым, хотя, если думать о перспективе, создавало смысловую основу для сближения «демократического» и «левопатриотического» нарративов, в которых Октябрь представал великим и трагическим событием. Это предполагало перенесение акцента на память о жертвах с обеих сторон.
Однако переименование праздника не сработало. Во-первых, потому, что серьезных и систематических изменений сценариев празднования в целом по стране не было. Во-вторых, в условиях жесткого противостояния новая идея праздника не нашла поддержки – противостоявшие стороны не захотели идти на примирение, им казалось невозможным помнить о жертвах, забывая о палачах.
В итоге, как ни старались интерпретаторы разных событий, по-прежнему наиболее пригодным для использования элементом для политики памяти была и осталась Великая Отечественная война. С самого начала нового Российского государства властвующая элита настойчиво искала способы интегрировать память о войне во вновь складывающийся исторический нарратив. Родилась новая формула Победы – Ельцин и его соратники представляли войну как великий подвиг народа, а не государства и Коммунистической партии. После ряда экспериментов в середине 1990-х годов сложился современный канон празднования Дня Победы, в центре которого – ежегодный парад на Красной площади (в СССР парады 9 мая проводились лишь в юбилейные годы, а после Парада Победы 1945 года двадцать лет и вовсе не устраивались). Проведение в 1995 году исторической части парада на Красной площади было знаком частичного возвращения советских традиций. Тогда же Красное знамя Победы президентским указом было закреплено в качестве элемента государственной символики. В нулевые годы память о Великой Отечественной войне стала центральным элементом официальной смысловой схемы отечественной истории. При этом интерпретация этого символа изменилась: война рассматривается как главное событие в истории «тысячелетнего» Российского государства, определяющее главный стержень нашей идентичности.
С приходом на пост президента Владимира Путина вектор политики памяти стал меняться. Знаком перемен стало принятие в нулевых годах конституционного закона о государственной символике, объединявшего символы разных эпох. Результатом этих перемен стала не только частичная реабилитация советского прошлого, но и отказ от позиционирования России как новой.
В декабре 2002 года, выступая с речью по случаю Дня Конституции, Владимир Путин впервые говорил о «тысячелетней российской государственности» как основе строительства новой России. А в 2003 году он назвал распад СССР «величайшей геополитической катастрофой», что означало отказ от ельцинской концепции национального прошлого. Вместе с тем новый нарратив был намечен «в пунктирных линиях» и нуждался в более глубокой проработке. Это сказывалось в практике использования прошлого, в частности в риторике Путина и позже Медведева: вспоминали те исторические моменты, которые соответствовали трем обозначенным выше критериям.
К сожалению, такой подход к работе с прошлым, хотя и позволяет решать конкретные, сиюминутные политические задачи, не очень продуктивен с точки зрения выстраивания новой идентичности. Для этого необходимо целостное переформатирование нарратива о прошлом. Проблема здесь в том, что тысячелетняя история России – это в значительной степени пустая метафора. Событий, пригодных для политического использования, в пафосно обозначенном тысячелетии не так уж много. Напомню – событий, которые соответствовали бы критериям узнаваемости, позитивности и неконфликтности.
Большое значение имеет то, что прошлое, о котором идет речь, действительно является предметом острой политической борьбы. В обществе существуют разные интерпретации и на уровне экспертного сообщества, и на уровне политиков, и на уровне массового сознания. И для того, чтобы можно было выстроить новый нарратив связно и последовательно, необходима достаточно серьезная работа.
Необходимость такой работы была осознана властвующей элитой в самое недавнее время. На это указывает целый ряд решений, одним из них является знаменитая история с разработкой единого учебника истории (обернувшаяся в итоге принятием Концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории). Правда, историки справедливо сомневаются в реализуемости идеи единого учебника: история слишком сложна, чтобы ее можно было рассказать «с одного голоса». А попытка унифицировать ее сверху – плохое решение проблемы. Тем не менее сама постановка вопроса свидетельствует об изменении отношения властей к политике памяти: от использования прошлого по принципу меню a la carte – к стимулированию усилий по формированию более или менее связного нарратива. Будущее покажет, каким будет результат этих усилий.
С одной стороны, государство может сыграть позитивную роль интегратора различных версий коллективного прошлого, побуждая профессионалов – прежде всего историков, но также журналистов, преподавателей, писателей, кинематографистов и проч. – к поискам «точек согласия». С другой стороны, власть может пойти по легкому пути символического (а в некоторых случаях не только символического) насилия, навязывая идеологически удобную схему. Проблема в том, что это не снимает проблемы многоголосия, и рано или поздно официальная схема окажется отвергнута – как это было в СССР в годы перестройки. Создание прочного разделяемого нарратива требует кропотливой работы по сближению конкурирующих версий коллективного прошлого, созданию «точек согласия», мест «соприсутствия» разных памятей об одном и том же прошлом. Однако готовы ли власть и общество двигаться к преодолению хоть и досадной, но привычной и «политтехнологичной» неопределенности?
