Юрий Соломонов  |
| Рыцарям печального образа – в объезд. Фото Depositphotos/PhotoХPress.ru |
На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает декан факультета социальных наук МВШСЭН («Шанинка»), директор Центра социологических исследований РАНХиГС и главный редактор журнала «Социология власти» Виктор ВАХШТАЙН.
– Виктор Семенович, начнем с простого, понятного нам обоим: у социологии и журналистики один объект наблюдений. В чем мы схожи и где наши пути расходятся?
– Наши пути разошлись примерно 100 лет назад. Хотя исторически социология – это действительно гибрид философии с журналистикой. Скажем, у истоков американской социальной науки стояли как раз журналисты. (Классик чикагской школы Роберт Парк и вовсе был газетным репортером.) В Штатах социология формировалась в рамках либерально-протестантской доктрины «улучшения мира»: язвы общества нужно изучать, бичевать и врачевать. Но у этих людей помимо несомненного журналистского драйва было и еще кое-что – запрос на нормальное философское образование. Когда американские журналисты ехали в Европу учиться философии, они становились социологами, потому что начинали писать о волнующих их проблемах – преступности, миграции, бедности, гетто – на языке европейской социальной теории. И это второй наш исток – высоколобая университетская философия. Там тоже были свои «медийные пасынки» вроде Георга Зиммеля, которого в приличные университеты долго не пускали, и он зарабатывал на жизнь популярными лекциями. Но в массе своей европейские социологи-интеллектуалы куда больше вдохновлялись «Критикой» Канта, чем критикой современного им общества.
Так возникло любопытное встречное движение журналистики и философии: журналистам был нужен строгий теоретический язык для понимания нового дивного мира, а философы жаждали вырваться из университетского заточения и быть «ближе к жизни». С приходом нацистов к власти многие европейские интеллектуалы оказались в США, где альянс социологов-философов и социологов-журналистов окончательно сложился.
Раздающиеся сегодня призывы – быть ближе к народу, просвещать неразумное общество, трансформировать исследования в расследования, свести социологию к «методически оснащенной журналистике» – выражают архаичное, но по-человечески очень понятное стремление вернуться к корням.
– А что значит – вернуться?
– Например, отбросить всю это философскую заумь и погрузиться в гущу народной жизни. Или обрушиться на коллег-эскапистов за нежелание «решать реальные проблемы реального общества». Или свести социологическое образование к формуле «методика работы с большими данными + навыки журналистского письма».
Например, экс-президент Международной социологической ассоциации Майкл Буравой создал доктрину публичной социологии, которая в России была воспринята как призыв устранить дистанцию между журналистикой и социальной наукой.
– Я читал, как он, будучи в Москве, отправился поработать на завод «Каучук», а затем в Сыктывкар поехал – тоже на какое-то предприятие. Просто русский народник какой-то. У нас в советское время это называлось «журналист меняет профессию». После такого примера неизбежен вопрос: а социология как наука – она для кого?
 |
| За эту казнь вымышленного героя зрители требовали судить писателя Джорджа Мартина. Кадр из сериала «Игра престолов», 2011 |
– Как наука – для себя и ни для кого больше. Вы либо занимаетесь наукой, потому что это интересно само по себе, либо выбираете другую профессию – журналиста, политика, революционера на худой конец. Подобно любой академической науке, социология имеет очень много «отростков» в публичную сферу. Но их лучше рассматривать как самостоятельные, отпочковавшиеся формы жизни.
– Вы занимаетесь социологией повседневности. Это направление ближе к реальным социальным проблемам?
– Нисколько. Наоборот, это порождение герметичной философии. Дело в том, что до определенного момента социология, находившаяся под влиянием неокантианской традиции, пренебрежительно относилась к миру обыденных, банальных, рутинных действий. (Макс Вебер и вовсе называл ее «выхолощенной повседневностью».) А с 30–40-х годов благодаря феноменологической философии Эдмунда Гуссерля мы начали именно в этом мире искать основания социальности – способности людей к совместному существованию. «Повседневность» стала ответом на фундаментальный философский вопрос.
– То есть вначале исследователь должен поставить фундаментальный вопрос, а потом искать на него ответ в реальной повседневности?
– Совершенно верно.
– Но лично вас, как я знаю, занимают такие вещи, как социология оружия, социология игрушек, социология подозрения…
– Но не сами игрушки, оружие и подозрение, а те теоретические сюжеты, которые открываются в исследованиях этих феноменов. Социология – это дисциплина, которая решает фундаментальные вопросы на конкретных наблюдаемых кейсах.
– Вы могли бы привести конкретный пример?
– Возьмем старый вопрос социологической и правовой теории: что значит быть субъектом собственного действия? Для юриста это вопрос о границах ответственности. Если у вас был мотив, если вы отдавали себе отчет в том, что делаете, если понимали последствия своих действий, значит, вы – вменяемы. То есть буквально: вам можно вменить ответственность за содеянное. Социолог ставит вопрос похожим образом: что значит действовать социально?
И социологическая теория приходит к аналогичному ответу: социально то действие, которое осмысленно и соотнесено с действиями других людей. Сам смысл не принадлежит индивидуальному субъекту. Но человек, действуя рационально и рефлексивно, вкладывает в свое поведение смысл, и тогда поведение становится поступком, действием, деянием. Это позиция веберовской теории действия.
А дальше начинается кошмар… Возьмем, к примеру, Дон Кихота. Он одновременно и сражается с великанами, и портит мельницы. Он субъект? Вообще-то да. Он точно знает, что он делает, у него есть мотив, он разумен и отдает себе отчет в последствиях – он рассчитывает на героическую победу над силами зла. Проблема не в смысле его действия, а в обстоятельствах того мира, в котором он действует. Этот мир иллюзорен. Получается, Дон Кихот совершает сразу два действия: благородную попытку остановить наступление великанов и порчу чужого имущества. Как его судить?
Философ Уильям Джеймс предложил занимательную концепцию множественных миров. Есть миры безумия, коллективных заблуждений, научных теорий и литературных произведений, наконец, мир сновидений… а есть мир повседневности. И каждое действие должно оцениваться исходя из того, в каком мире оно совершено.
– Но есть же еще художественные миры Сервантеса, из которых возник Дон Кихот…
– О да. И мы вряд ли станем судить Сервантеса за совершенное Дон Кихотом. Хотя есть забавные прецеденты, когда фанаты саги «Песнь льда и пламени» подали в суд на ее создателя Джорджа Мартина за «убийство» единственного положительного персонажа – Эддарда Старка.
Но вот уже менее забавный сюжет. В 1843 году в Лондоне бывший мелкий предприниматель из Глазго по имени Даниэль Макнотен подкараулил на Даунинг-стрит Эдварда Драммонда, личного секретаря премьер-министра Великобритании Роберта Пиля, и выстрелил тому в спину. Как выяснилось, Макнотен страдал манией преследования: ему казалось, что правящая партия регулярно подсылала к нему шпионов и довела до разорения. Смертельный выстрел предназначался не Драммонду, а самому Пилю.
Обвинение сочло, что, несмотря на частичное помутнение, обвиняемый все же действовал сознательно и как ответственный субъект понимал последствия своих действий, а потому должен понести заслуженное наказание. Адвокат Александр Кокберн настаивал на том, что подсудимый не контролировал свои действия, а потому не может нести за них ответственность.
Присяжные приняли сторону защиты: Макнотен был признан невиновным по причине помешательства. Он скончался в психушке 22 года спустя. Получается, он не был субъектом своего действия?
– У приговора, что вы процитировали, есть логика. Думаю, она верна…
– Но значит ли это, что обвинение ошиблось? Ведь Макнотен действовал как сознательный субъект. Подобно Дон Кихоту, он отдавал себе отчет в своем действии. Просто обстоятельства этого действия были порождены его больным воображением. А потому королева потребовала от специально созданной комиссии сформулировать ряд четких критериев, по которым подсудимый может быть признанным виновным, если у него не все в порядке с головой. Так появились «правила Макнотена». Суд теперь обязан предположить: а что, если все нафантазированное преступником – правда? – и выносить решение исходя из обстоятельств этого иллюзорного мира. То есть если вам в бреду кажется, что ваш сосед – агент-инопланетян, пытающийся сожрать ваш мозг, и вы его убиваете, вас должны отправить на принудительное лечение. Но если вы вообразили, что у вашей жены роман с соседом, и вы его убиваете – вас будут судить по всей строгости закона (при том же самом диагнозе). Кстати, если бы самого Макнотена судили по правилам, названным позднее в честь него, его бы казнили.
Спустя полстолетия после выстрела на Даунинг-стрит в Гарварде была издана книга Уильяма Джеймса «Принципы психологии» – работа, сильно повлиявшая на всю философию ХХ века. Одна из ее глав называется «Восприятие реальности». В ней Джеймс впервые обосновал тезис о множественности относительно автономных (но подобных друг другу) миров. Потом эту идею перенес в социологию Альфред Шюц, и мы до сих пор пользуемся ей, когда, например, изучаем виртуальную реальность.
– Что в этом смысле привнес в исследования Интернет?
– Прежде всего то, что теперь люди куда чаще, находясь в одном мире, действуют в другом. Нашим предкам для этого требовалось сойти с ума или хотя бы заснуть. А нам – просто достать смартфон.
Мой любимый пример: до недавнего времени в игре Second Life, вы обладали возможностью проиграть свои виртуальные деньги в виртуальном казино. Но эти виртуальные «линден-доллары» покупались на вполне реальные доллары мира повседневности. А потому ФБР начало преследование создателей онлайновой вселенной за организацию игорных притонов. То есть, признав, что игрок, находясь в воображаемом мире компьютерной игры, должен руководствоваться правилами мира реального (например, не играть в азартные игры, которые запрещены на большей части территории США), американские власти вернулись к «правилам Макнотена».
Удивительная особенность джеймсовских миров состоит еще и в том, что все эти миры – здравого смысла, науки, литературы или безумия – блокируют ваши сомнения в их собственной реальности до тех пор, пока вы находитесь «внутри» них. Охотник на покемонов действует в игровом мире, но находится в храме. Покемон Вапореон для него куда реальнее закона об оскорблении чувств верующих. Но можем ли мы положа руку на сердце сказать, что люди, коллективно погружающиеся в мир религиозного переживания, сохраняют больше связей с верховной реальностью повседневной жизни, чем охотник на покемонов? Не является ли мир сакрального такой же «дополненной реальностью», как и мир Pokemon Go? А потому не стоит удивляться, что фанаты литературной саги «Песнь льда и пламени» так серьезно требуют судить автора за убийство одного из главных героев.
– Но как они это мотивируют?
 |
| Недалек тот день, когда у покемонов появится игра «Человек гоу» Фото Reuters |
– С почтительным возмущением: «Это уже не ваши герои, товарищ Дж. Р. Мартин! Мы в них коллективно верим!» И когда число верующих перевалило за несколько миллионов человек, автор уже не может убивать героев по своему усмотрению… Звучит комично, но за такими прецедентами стоят серьезные философские проблемы, связанные с изменениями структуры человеческой повседневности (в том числе в результате развития средств коммуникации).
Впрочем, сами виртуальные реальности для социологов повседневности – не отдельный предмет исследования. После эпохальной статьи Альфреда Шюца «О множественности реальностей» (1945), которая стала, по сути, библией феноменологической социологии, исследователи начали анализировать то, как устроено наше существование в разных мирах – безумия, театра, игры, сновидений и, наконец, в мире научных теорий.
Поэтому с появлением виртуальной реальности у социальной науки уже был язык для объяснения, изучения этого феномена. Нам было ясно, что виртуальная реальность – просто еще одна страта жизненного мира, в которой есть что исследовать. Особенно широкий спектр возможностей дает современный город.
– Почему именно город?
– Потому что именно здесь миры приходят в столкновение, накладываются и «вкладываются» друг в друга, возникают и исчезают с невиданной ранее скоростью и интенсивностью. Когда человека начинают преследовать за ловлю покемонов в храме, у нас возникают вопросы к российскому законодательству. Но когда несколько сот человек синхронно бросают машины около нью-йоркского Central Park, перекрывая движение, и бегут в парк охотиться на особо редкий вид виртуального животного, вопросы возникают уже у городских властей. И у социологов. Потому что раньше мы исходили из того, что джеймсовские миры замкнуты и между ними нет никаких потайных проходов. Скажем, вы читаете книгу в метро. События книги не отразятся на вашей поездке – ну разве что вы пропустите свою остановку. Но вот появляются навигаторы, которые предлагают вам маршрут, исходя из «собственного» видения города. Причем не обольщайтесь: маршрут, который вам предлагается, необязательно самый быстрый, зато он наилучший из возможных с точки зрения оптимизации транспортных потоков. (Навигаторы сегодня максимизируют коллективное благо – разгребают пробки на дорогах, – а вовсе не индивидуальное благо каждого отдельного водителя.)
Раньше мы знали, что есть мир искусства и есть мир повседневности. Однако Петр Павленский создает на Малом Конюшенном мосту художественную реплику киевского майдана и оказывается в суде за «пробой диэлектрика» между двумя мирами. Художник Павел Альтхаммер превратил на месяц жизнь населения Любляны в параноидальный ад: ежедневно нанятые им актеры воспроизводили на главной площади города рутинные сцены из городской повседневности: одни и те же люди в одно и то же время в одном и том же месте совершали самые обычные действия – катались на роликах, кормили голубей, читали газету на лавочке, играли в петанк и громко обсуждали политику. На третью неделю местные жители стали звонить в полицию и спрашивать: «Что здесь происходит?»
Все помнят старый анекдот про ковбоя, который из зрительного зала застрелил актера, игравшего Отелло. Ковбой так погрузился в мир театрального представления, что просто не мог не отреагировать на происходящее на сцене, как если бы это и было верховной реальностью. Убийцу повесили и похоронили рядом с убитым. На могиле одного написали «Лучшему актеру», на могиле другого – «Лучшему зрителю». Но в современном городе такие перестановки, накладки и переносы происходят регулярно. Качели на Триумфальной площади превращают рутинное общественное пространство в игровую площадку. Три московских кладбища в ближайшие годы должны измениться до неузнаваемости: там появятся WiFi, удобные пуфики и сцены для чтения публичных лекций. Где заканчивается один мир и начинается другой, уже не очень понятно.
Вот такие устойчивые формы человеческой коммуникации (принадлежащие разным мирам) называются фреймами. А механизм переноса содержания из одной формы в другую – транспонированием.
– Не очень понятно…
– Мы сейчас с вами проводим интервью. Контекст, в котором мы находимся, четко структурирован. Это очень жесткий фрейм: мы сидим за столом друг напротив друга, комната относительно изолирована, нам ничто не мешает, а главное – мы оба знаем, что это интервью…
– Вполне доходчиво. А если кто-то случайно войдет?
– Если он потом выйдет, это не нарушит границ фрейма. Мы просто прервемся. Хуже будет, если я сейчас закину ноги на стол и закурю. Это разрушит фрейм интервью. А если вы сейчас уберете диктофон и скажете, что интервью было частью научного эксперимента или художественной акции, это будет транспонированием, переносом, помещением в кавычки. Иногда границы фрейма начинают размываться. Например, маркетинговая фокус-группа – тоже довольно жесткий фрейм: люди сидят за круглым столом и обсуждают качества некоторого товара. Но, скажем, фокус-группа про водку – настоящее испытание для модератора. Семь взрослых мужиков, которые сидят за круглым столом и методично дегустируют алкоголь, уже через 20 минут переходят от обсуждения свойств товара к разговорам о политике, жизни и собственной биографии. Фрейм незаметно мутирует.
Сегодня такие мутации чаще всего связаны с развитием новых технологий. И социология пытается их осмыслить на своем языке, увы, как всегда отставая от своего объекта «на одну войну»…
– В вашем применении выражение о войне скорее метафора. Но у вас есть личный интерес к социологии оружия. Что за этим стоит?
– Это не личный, это научный интерес. Исследователи фреймов традиционно исходили из того, что материальные объекты всегда приписаны к какому-то конкретному миру и этот мир определяет их социальное использование. Есть настоящие пистолеты и есть игрушечные пистолеты. Есть домашние питомцы и есть их игровые копии – тамагочи. Но, во-первых, выяснилось, что масса объектов занимают промежуточное положение между мирами. К примеру, электронные сигареты или травматическое оружие.
Сегодня в некоторых странах, где разрешено ношение настоящего оружия, «травматы» запрещены. (Предполагается, что, стреляя из пистолета, вы знаете, что делаете и осознаете последствия, а стреляя из «травмата», не до конца уверены – насколько он не игрушечный.) Во-вторых, есть юридические системы, которые распространяют на игровые «копии» те законы, которые определяют использование «оригиналов». Несколько человек уже лишились прав за вождение автомобилей в нетрезвом виде, несмотря на то что эти автомобили были детскими игрушечными электрокарами.
В Великобритании и США действуют запреты на ношение реалистичного игрушечного оружия, и бывший североирландский террорист Майкл Стоун не так давно получил вполне реальный срок за нападение на одного из лидеров ИРА с игрушечной «Береттой» 38-го калибра. (Хотя в суде он заявил, что это было всего лишь художественной акцией.) Наконец, в-третьих, мы перестали понимать, где вообще начинается и заканчивается некоторый материальный объект.
1 мая 2013 года Коди Уилсон распечатал на 3D-принтере специально сконструированный пистолет The Liberator, полностью состоящий из пластиковых деталей (за исключением бойка – его можно было сделать из гвоздя). Файл для распечатки оружия он выложил в Интернет. Через два дня американские конгрессмены потребовали применить к Уилсону акт 1988 года о необнаруживаемом огнестрельном оружии, но попытка провалилась. (Ведь он его не покупал и не продавал, а просто распечатал, слив файл в Интернет.)
Однако уже 8 мая американские власти все же добились изъятия чертежей с сайта, применив норму о международном обороте оружия: из тех 100 тысяч человек, которые скачали файл, подавляющее большинство сделало это не с территории США. А 11 мая журналисты одной британской газеты распечатали пистолет Уилсона и в порядке эксперимента прокатились с ним из Лондона в Париж на поезде. Ни один детектор его не обнаружил.
Как видим, три вопроса теории множественных миров – о промежуточных объектах, о связи «копий» с «оригиналами» и о границах вещей – имеют отношение к игрушкам и оружию.
– В своих публикациях и лекциях вы часто обращаетесь еще к одной научной теме – социологии доверия. В социологических опросах это человеческое качество, можно сказать, имеет постоянную прописку. Тотально применяется при выявлениях степени текущего доверия – к власти, политике, науке, магии, Америке, супружеской жизни. Но что в феномене доверия ищет фундаментальная теория?
– Она связывает этот феномен с вопросом Томаса Гоббса: как так вышло, что люди, не будучи по природе социальными существами, с трудом, но все же уживаются друг с другом? А вырастающая из нее эмпирическая социология пытается понять – как разные виды доверия связаны друг с другом. Например, мы в проекте «Евробарометр в России» уже пять лет замеряем три типа доверия: межличностное (доверие знакомым людям), институциональное (доверие судам, полиции, банкам, системе здравоохранения) и обобщенное (доверие незнакомым людям, людям вообще). Экономисты, к примеру, показывают, что чем выше уровень обобщенного доверия – людям в целом, тем лучше для экономики страны. Мы же обнаруживаем, что чем сильнее доверие людей друг другу, тем ниже уровень доверия институтам, особенно государственным. Впрочем, это очень российская история.
– А как же доверие к президенту?
– Нет-нет, президент в России – это не политический, а сакральный институт. Доверие к нему вообще ни с чем не коррелирует. Зато есть интересные взаимосвязи между межличностным доверием и обобщенным.
Недавняя история: женщина передала кучу детской одежды некоторому фонду помощи детям Луганска. Через неделю увидела все эти вещи на «Авито». Заказала. Доставила их та же особа, которая приезжала забирать одежду для луганских детей.
Сегодня доверие незнакомым людям – это общественное благо. Еще 100 лет назад некоторые правовые системы «кодировали» такое преступление, как незначительное мошенничество. Обманутый разделял часть ответственности с обманщиком. Поэтому герои Марка Твена и О'Генри представлены в выгодном свете: они лишь наказывают глупость и легковерность недалеких обывателей.
Но сегодня мошенник на доверии совершает преступление не против конкретного обывателя – он подрывает веру в людей и тем самым совершает преступление против социального целого. Доверие «национализируется». Ваше доверие больше не принадлежит вам.
– Но, наверное, свои глобальные коррективы внес в эту проблему Интернет? Вот уж где поле для всякого рода анонимных, аморальных действий, новых видов мошенничества…
– Именно. Интернет создает квазидоверительные отношения между огромным количеством незнакомых людей. Среди ваших «френдов» совсем немного тех, кого вы лично знаете в реальной жизни. Социальные сети расширяют наши круги коммуникаций, но расширяют ли они при этом наши круги доверия?
Для социологов ключевое различие: обобщенное доверие/межличностное доверие. Пропасть разделяет злоупотребление доверием незнакомого и знакомого человека. Но как быть с интернет-сервисами? Если Интернет – большая деревня, можем ли мы сказать, что граница между обобщенным доверием (человеку вообще) и межличностным доверием (конкретному человеку) тоже в скором времени станет пунктирной?
– Как все-таки возникает тот или иной философский вопрос, поиски ответов на который создают свое направление в научной социологии?
– Мы с вами сегодня затронули два таких философских вопроса – Гоббсову проблему (ключевую для всей социологии) и проблему Уильяма Джеймса (основную для социологии повседневности). Между ними есть любопытные пересечения, но это отдельный разговор. Тут главное помнить, что философские вопросы появляются не просто из отвлеченного и умозрительного стремления понять этот мир, они рождаются в напряженной борьбе идей, моделей мышления и языков описания.
– Но кроме теоретической социологии лично у вас есть много работы в публичном поле – лекции, публикации в СМИ, участие в форумах и дискуссиях, где обсуждаются темы, интересующие широкие массы…
– Главное, чтобы такая нескучная практика не подменяла собой науку. Это во-первых. А во-вторых, вы сами сказали в начале беседы, что у социологии и журналистики есть свои перекрестки.
