Информационные взрывы – это только начало

«Говорят, что простудившимся на холодной войне по два компота наливать будут...» Фото Reuters

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия Соломонова отвечает Никита Исаев, кандидат юридических наук, политолог, руководитель движения «Новая Россия», директор Института актуальной экономики. 

– Никита Олегович, в последнее время, участвуя в политических телешоу, вы уже не один раз говорите об опасности возникновения серьезных военных конфликтов, вплоть до третьей мировой… Откуда такая тревога у человека, который по возрасту не застал пресловутой холодной войны?

– Я родился в 1978 году, поэтому окончание холодной войны все-таки застал. Школьником начальных классов. Самое яркое, что вспоминается мне из того времени, – это когда я два или три раза попадал в пионерский лагерь в августе, когда проводились памятные мероприятия, связанные с американскими ядерными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки. То есть 6 и 9 августа лагерь оглушал рев сирены, нас собирали в зале или под тентом, и начинались представления, связанные с трагедией 1945 года в Японии. Дальше помню журнал «Крокодил», в котором было множество карикатур, высмеивающих планы американской военщины по завоеванию мира.

И вот уже зрелым человеком пару лет назад я посетил Северодвинск, где базировались наши атомные подводные лодки класса 941, так называемая «Акула». Я застал то время, когда их уже, по сути, списывали с вооружения. Тем не менее когда ты стоишь на палубе такой субмарины и представляешь, что под тобой полный арсенал зарядов, способных уничтожить полмира, то ощущение, мягко говоря, специфическое.

– В свое время физик Роберт Оппенгеймер после первого испытательного ядерного взрыва, выйдя из укрытия, сумел выдавить из себя только одну фразу: «Мы сделали работу за дьявола».

– В этом смысле ядерные арсеналы – сдерживающий фактор. Но риски, как мне кажется, растут. Во-первых, потому, что растет число стран, обладающих ядерным оружием и средствами доставки. Кроме этого, сегодня в различных районах мира есть такие опасные противостояния, которые могут вылиться в глобальные военные действия, когда начнет втягиваться все большее число стран. И где та норма, по которой можно измерить – это уже мировая война или еще только региональная?

Ситуация сравнима с Первой мировой, в начале которой никто и не думал о применении химии в военных целях. Но в апреле 1915 года немцы первыми применили химическое оружие против французов, используя для этого отравляющий газ хлор. И сделано это было в нарушение Гаагской конвенции 1907 года.

У истоков этого изобретения стоял Фриц Габер, немецкий химик, еврей по происхождению. В 1918 году он получит Нобелевскую премию. Правда, не за смертельные газы, а за участие в разработке синтеза аммиака. В 1933-м Габер с приходом Гитлера к власти будет вынужден бежать в Англию. Но запущенная им в 1915-м «война химиков» привела к гибели на фронтах Первой мировой почти 90 тыс. человек. Поэтому сегодня надо отдавать себе отчет в том, что всякое потенциальное оружие обладает высочайшей фатальностью своего применения.

Еще одним фактором риска является ослабление структурности, системности международных отношений, когда усиливается вхождение мира в состояние повышенной неопределенности. Это происходило и происходит не только при нарушении баланса сил, но и при неумении и нежелании лидеров стран налаживать коммуникации, искать точки сближения и т.д.

А переформатирование сил и влияний все равно никуда не исчезнет, просто на картине мира будут исчезать старые страны-лидеры и возникать новые. Так, например, случилось с Англией, когда она после депрессии 1873–1896 годов потеряла статус мирового лидера, но компенсировала это войной против бурских республик (1899–1902), которую Ленин связал с началом эпохи империализма.

А вот Русско-японская война из-за безрассудных действий императора Николая II была нами проиграна. «Не Россию разбили японцы, не русскую армию, а наши порядки или, правильнее, наше мальчишеское управление 140-миллионным населением в последние годы» – так в свое время эту политику оценил Сергей Витте.

– А если взять нашу политическую элиту, то как у нее, на ваш взгляд, обстоят дела с пониманием сегодняшней международной реальности?

– За всех сказать не берусь. Но думаю, что фраза «Все под контролем» сюда явно не подходит. Года два назад я делился своей тревогой с одним известным политиком и политологом, который понял мою озабоченность. Но затем добавил, что публично говорить о таких наблюдениях «как-то не принято».

Получается, что даже люди, несущие ответственность за государственную политику, допускают возможность апокалиптического развития событий. А как же нам при этом не встревожиться? На исходе 2017 года мы имеем тлеющий конфликт на юго-востоке Украины, ситуацию с войной нервов между США и Северной Кореей, горячие конфликты в Сирии и Ираке. В Центральной Америке вызывает беспокойство расшатанная Венесуэла. Добавим к этому замороженные конфликты в Приднестровье и Южной Осетии. Вызывает беспокойство и Западная Европа…

– Означает ли это, что нам до всего есть дело?

– Это говорит о том, что наши основные интересы затрагивают постсоветское пространство, что записано в доктрине нашей внешней политики. Но даже это пространство мы не контролируем и не можем быть эффективными посредниками в урегулировании тлеющих конфликтов. Пример тому – Нагорный Карабах.

Что уж говорить о дальних странах, вызывающих не меньшую тревогу. Хотя сегодня понятия близости и дальности уже не самые главные. Потому я и перечислил те регионы, где, на мой взгляд, кроется опасность как для мирных соседей, так и для дальних стран.

У китайцев путь всегда шелковый. Даже когда он железный. Фото Reuters

Конечно, я не упертый алармист, и в глубине сознания у меня есть надежда на то, что до глобальной катастрофы дело не дойдет. Но иррациональный хаос и вакуум взаимопонимания – это очень серьезные угрозы. Особенно на фоне исторического вопроса, кто или что будет в наибольшей мере влиять на развитие мира в нынешнем веке.

Потому что на неопределенность накладываются процессы, явления и действия, вызванные как текущей политикой отдельных стран, так и общими континентальными проблемами. Взять хотя бы ту же Европу…

– Что вы имеете в виду?

– А то, что, к примеру, Европу сегодня уже сильно «передавили». Те же Соединенные Штаты. Казалось бы, какое им дело до проблемы айфонов в Ирландии или ситуации с «Мистралями» во Франции, с фирмой Siemens в Германии? Наконец, с ужесточением требований по европейским санкциям для России. Это же отразится прежде всего на энергетической безопасности самой Европы.

А возьмите процессы и события внутри Евросоюза – вроде брекзита в Англии или референдума в Каталонии… Все это связано с жестким доминированием условий и правил Североатлантического партнерства над внутренними европейскими проблемами.

Но сегодня-то Европа и по покупательским способностям, и по объему международной торговли, и по доле своего внутреннего валового продукта в мировом валовом продукте выше Соединенных Штатов Америки. Сегодня Европа – это четверть мировой экономики (24,97%), а США немного отстают, создавая 24,3% мирового ВВП.

Другое дело, что за Америкой стоит доллар, и она делает основные вложения в бюджет НАТО. Но все эти преимущества теряются в результате чрезмерного и, по сути, реакционного давления США на Европу.

Кроме европейского роста в Евразии продолжает стремительно набирать темпы Китай. Сейчас его экономика занимает 14% от всей мировой. Но к 2050 году КНР планирует стать мировым лидером по всем необходимым для этого статуса показателям.

У Китая, как известно, есть программа «Один пояс – один путь». Она включает в себя Экономический пояс Шелкового пути, предполагающий три трансевразийских экономических коридора. «Северный» – из Китая через Центральную Азию и Россию – в Европу. «Центральный» – от Китая через Персидский залив и Средиземное море к Центральной и Западной Азии. И «Южный» – из Китая через Юго-Восточную и Южную Азию к Индийскому океану.

Ну, а Морской шелковый путь XXI века предполагает два маршрута: один – от побережья Китая через Южно-Китайское море в Южно-Тихоокеанский регион; другой – через Южно-Китайское море и Индийский океан соединит приморские районы Китая с Европой.

Лучше пирамида в бильярде, чем пирамиды в мировых финансах. Иллюстрация Depositphotos/PhotoXPress.ru

Боюсь, что при таких транспортных коммуникациях, выстроенных Поднебесной, американцам там уже делать нечего. Иными словами, США вряд ли смогут договориться с Китаем по проекту, о котором шла речь еще при Обаме в 2009 году. Это была идея стратегического союза Вашингтона и Пекина.

Такое объединение в будущем вряд ли возможно. Хотя в нынешнем месяце были анонсированы торговые соглашения на 253 миллиардов долларов. Но это всего лишь рыночные отношения, а не стратегия.

– А что же на фоне этих процессов надо делать России?

– Вопрос короткий и потому непростой. Итак, есть три игрока: Китай, Европа, США. И есть Россия, которая еще видит себя на этой же мировой шахматной доске фигурой, равной другим глобальным игрокам…

– Россия еще видит себя или уже видит себя такой?

– А вот это непонятно. С одной стороны, нам удалось добиться от саудитов фактически арестов принцев, которые поддерживали американцев в игре на понижение стоимости нефти, нам удалось заключить предварительные контракты с Турцией и с той же Саудовской Аравией на поставку вооружений. Мы продолжаем поддерживать проиранскую позицию фактически в пику американцам. То же самое можно сказать и о нашей прокитайской позиции. Продолжается работа по «Северному потоку» и по турецким газовым магистралям…

Американцы тоже не дремлют: Европа уже отвечает нам, что не нуждается в «Северном потоке – 2». В Гданьск уже пришла первая нефть из США. Теперь все зависит от того, как быстро Америка развернется на европейском энергетическом рынке, где наши нефть и газ являются единственными товарами, поддерживающими российскую экономику. Не меньшую озабоченность вызывают у России китайские соглашения с США.

– Когда вы берете слово на телевизионных политических шоу, наши профессиональные патриоты не открывают в вас «агента Госдепа» или «пятую колонну»?

– Теперь уже все меньше. Дело же в том, что таковы правила игры, по которым участники разделены на «патриотов» и «либералов».

– Первые, как мне показалось, считают вторых просто извергами рода человеческого. Чем, наверное, изумляют тех же просвещенных европейцев...

– Повторяю, таковы правила игры. Роль «патриотов» в том, чтобы объяснять действия власти, ее политическую, экономическую, социальную деятельность, ее заботу о безопасности родины и все прочее, что должно радовать то большинство граждан, которое поддерживает политику государства и ее лидера.

У нас считается, что если из 100% населения исключить детей, не интересующихся политикой, то остальных можно разделить следующим образом: 85% – это те, кто за Путина, включая парламентские оппозиционные партии. Потому что они все говорят главе государства «да». Остальные же 15% – те, кто против нынешнего президента. Из них 10% – те самые либералы, что выступают за европейский выбор. Эта цифра, плавающая в своих пределах. Бывает время, когда она увеличивается. А бывает и наоборот. Но никогда эта оппозиция в России не придет к власти. Потому что либеральный максимум в 30% был достигнут при крушении СССР.

И это была не заслуга демократов. Совок, иждивенчество, пустые пропагандистские лозунги при пустых прилавках достали многих. Но все равно это было не большинство. Потому что Россия – это страна, которая по самоопределению всегда левая.

Но правые 10% меня тоже не вдохновляют. Эти люди не имеют никакой убедительной аргументации в свою пользу. Критиковать воровство, коррупцию, высокие расходы на оборону и низкие на социальные программы – это набор политических штампов. Еще 5% – это маргиналы вроде монархистов, националистов, «болотников».

– Но вы же были и в «Единой России», с ее государственностью, и в «Родине» с ее национализмом… Почему ушли?

– Пока работал на госслужбе, с 2007 по 2011 год, действительно был в «Единой России». Тогда партия еще реально стремилась к преобразованиям, готовила соответствующие стратегии – та же Стратегия 2020, различные региональные программы… Были понятный идеологический вектор и – хотя бы отчасти – конкурентная политическая система как на федеральном, так и на региональных уровнях.

В 2007 году я победил в партийном конкурсе «Профессиональная команда страны». Стал заместителем министра по делам молодежи России. Затем трудился на Кавказе как директор департамента Минрегиона России. Да, работал внутри системы, потому что я за эволюционный подход. Но в какой-то момент пришло понимание, что социальные лифты больше не работают, принцип «лояльность выше профессионализма» определяет ситуацию в системе, да и выборы начали превращаться в профанацию. Я вышел из партии власти, решив бросить ей вызов от социально-демократических сил на думских выборах 2016 года. Эти силы, как мне тогда казалось, олицетворяла партия «Родина», где я возглавил президиум политсовета. Но, к сожалению, эта партия не рискнула занять смелую позицию по отношению к партии власти и существующей политической системе. К тому же национализм «Родины» показался мне весьма зауженным и потому опасным.

Вообще все, что мы сейчас видим, это не существующие в общественном сознании политические партии. Сегодня подавляющее большинство губернаторов, выбранных в регионах, отражают не свой политический или хозяйственный профессионализм, а рейтинг президента Путина. Поэтому многим становится понятно, что такая политическая система уже не работает. Вопрос в том, сколько еще времени она будет выдаваться за живую и действующую модель.

Мне кажется, что после выборов 2018 года произойдет вынужденное переформатирование системы. А это значит, что появится возможность создания новой политической реальности и живых современных партий. Во всяком случае, я собираюсь в этом процессе участвовать.

– С какой программой и целью?

– Это должна быть сильная социал-демократическая площадка, но включающая в себя обязательный набор ценностей свободы и принципов рыночной экономики. Например, реальное, работающее право частной собственности, защищаемое государством и его законами. То же самое касается рынка и предпринимательства. Конечно, такая партия должна будет бороться за ослабление роли государства в экономике, в политических и социальных процессах, в усилении гражданских институтов общества. Ближе всего к ней скандинавская модель, которая предполагает социальные обязательства государства перед обществом. Конечно, в СССР распределительная функция сделала много для того, чтобы народ принял иждивенчество за социализм. Но бросаться в другую крайность мы тоже не намерены. Мы должны нести ответственность и за 43 миллионов пенсионеров, и за 20 миллионов малоимущих, находящихся на критическом уровне жизни. Наконец, за уродливую систему пенсионного обеспечения, ставшую такой из-за вечного дефицита федерального бюджета… Тот же самый Китай, который в свое время воспользовался в том числе и наработками нашей косыгинской реформы. Сегодня он имеет экономику, в которой частный сектор занимает 70%.

– Тут одно объяснение: это китайцы. А у нас ваши оппоненты могут спросить, что же такого интересного узнал Исаев про социал-демократию, если до него самые разные умы брались за эту идею и ничего не получалось…

– Да, брались. Поэтому, по сути, все уже придумано. У нас на Руси трудности не в мыслях, а в их реализации. А точнее, в присутствии политической воли. То же самое тормозит у нас и борьбу с коррупцией. А последнее обстоятельство означает только одно: если ты руководитель, самая светлая голова, с кучей идей и благородных замыслов, но при этом не контролируешь деньги, то ничего не получится.

– Грустно. Давайте лучше вернемся к проблемам человечества. Изменится ли в скором будущем наш мир, обретет ли устойчивость или так и будем пугать друг друга неопределенностью?

– Я думаю, что мир разделится или переформатируется следующим образом. Китай скорее всего сможет договориться с Евросоюзом и войти в тесное сотрудничество с ним через программу «Один пояс – один путь». Пекин уже вложил в евразийское развитие около 300 миллиардов долларов. А к 2027 году инвестиции во все иностранные компании должны достигнуть 1,5 триллиона долларов. А это больше, чем был американский план Маршалла, в рамках которого в сопоставимых ценах США вложили около 800 миллиардов долларов в Европу. Такие вложения могут быть оправданы только одним – мощным экономическим и политическим союзом, который изменит расклад сил в мире.

В этом случае Соединенным Штатам придется искать себе других эффективных партнеров. Естественно, при всех опасениях США заинтересованы в России. Она им важна не столько как экономическая держава, а скорее как страна, которая перестала бы считаться потенциальным врагом, располагающим паритетным ядерным оружием.

Но это во-первых. А во-вторых, Россия – это страна, которая находится между двумя геополитическими игроками – Китаем и Евросоюзом. Поэтому для США мы представляем важную сдерживающую силу. И это понятно. Россия начиная с Наполеоновских войн была чем-то вроде наемной военной силы для участия в больших военных конфликтах.

Еще раньше Русь сама нанимала тех же половцев против Мамая, хазар или ливонских рыцарей. В современной истории Россия, начиная с опасений за свою территорию, участвовала в самых разных военных разборках, включая Первую и Вторую мировые войны.

Поэтому с нами нелегко, и я думаю, что сегодня для США есть и другой вариант – это союз с Индией, которая является одним из главных конкурентов Поднебесной. А это сопоставимая с Китаем по территории и населению страна, демонстрирующая, несмотря на социальные контрасты, стремительный экономический рост с применением наукоемких технологий. К тому же Индия давно заинтересована в создании собственного аналога Великого шелкового пути – именно в противовес Китаю.

Вот таким мне представляется глобальный расклад сил и планов, между которыми находится Россия. Разумеется, перед ней будут ставить свои вопросы как один, так и другой из обозначенных мной и реально возможных блоков. 

– Дайте же наконец, Никита Олегович, мудрый совет и родной стране…

– Соединенные Штаты, как и Евросоюз, представляют одну, европейскую, западную ментальность, которая всегда нацелена на разговор с понимающими их партнерами, умеющими вести дискуссию в одной ценностной парадигме. Поэтому если говорить о диалоге с Западом, то Россию при отсутствии в ней реальных демократических институтов, прав и процедур там будут продолжать бояться.

В этом смысле лично я возлагаю большие надежды на то, что после 2018 года будет происходить такая ненасильственная трансформация политической системы, при которой здоровые силы общества обретут веру и желание работать прежде всего на свою страну.

– А насколько вы сами вовлечены в такую работу сейчас? Наверняка же знаете аргументы своих критиков, которые считают, что созданные вами Институт актуальной экономики и движение «Новая Россия» существуют лишь в виртуальной реальности. А такой экономикой и политикой нынче может заниматься каждый…

– Относительно виртуальности сформированных мною структур. Я являюсь основателем и лидером общественно-политического движения «Новая Россия», также я руковожу Институтом актуальной экономики.

Что касается движения. В настоящее время я не принимаю участия ни в каких выборах – от муниципальных до президентских. Причина одна – мое глубокое недоверие к нынешней выборной системе, и я не вижу возможности сегодня ее хоть как-нибудь изменить. Потому что выборы делаются под ту реальность, которая сегодня воспроизводится с помощью прежде всего массовых коммуникаций.

Естественно, что в такой виртуальности не может быть реальной конкурентной борьбы, при которой должна быть понятная людям критика власти. Когда ее нет, то у избирателя нет и выбора. Отсюда гражданская пассивность и неверие в позитивные изменения.

А изменения нужны. Причем только эволюционным путем. 100-летие русской революции нам об этом напомнило. А современный опыт уличных действий доказывает, что общество таких вариантов борьбы не поддерживает. Именно поэтому грядущим выборам нужен реальный конкурент Путину. Представим, что Владимир Владимирович наберет более 80% голосов. Разве не повод противникам называть нас восточной тиранией? 65–70% вполне достаточно для уверенной победы. И для стабильности системы и легитимности выборов. Поэтому нужен конкурент, способный занять второе место с 10–15% голосов. Без такого кандидата довольно внушительная масса населения «дремлющего протеста», не поддерживающая ни нынешнюю власть, ни псевдооппозицию, так и останется брошенной и, по сути, лишенной легитимного политического участия. Занявшему второе место на выборах можно нарисовать два возможных пути: создание реальной оппозиционной силы либо интеграция в существующую систему не в диверсантской роли, а в целях сохранения ее равновесия и, собственно, сохранения путем эффективной трансформации.

Свою же гражданскую позицию я вижу в том, чтобы со всех возможных дискуссионных площадок влиять на власть, убеждая ее в необходимости перемен до того, как кризис доверия населения еще не достиг критической черты. Я это делаю через экспертные мнения, политические заявления, политологические дискуссии, работу в регионах, встречи с губернаторами и т.д. И с теми губернаторами, кто понимает, что критика – залог эффективной работы, мы всегда находим общий язык. Поскольку общественный контроль является залогом доверия граждан к институтам государственной власти.

Относительно «Новой России» то, когда обозначится четкий образ президентских выборов и предполагаемая политика власти на следующий срок главы государства, тогда можно будет говорить и о планах активизации нашего движения, обновлении программ и целей.

Сегодня могу лишь сказать, что сервильной партией мы в любом случае не будем. Уже хотя бы потому, что в России уже есть однопартийная система, состоящая из нескольких всем известных партий.

Что же до Института актуальной экономики, то в ряде регионов мы помогаем местным властям в разработке социально-экономических программ. Нами разработана программа социально-экономического развития «Новый НЭП: национальная экономическая политика». Она включает в себя три основных этапа: антикризисный план, призванный остановить негативные процессы в экономике и дать средства для дальнейшего развития, мобилизационный план, в период реализации которого должны произойти основные перемены в экономике, позволяющие выйти на опережающие темпы развития, и долгосрочная Стратегия-2100, задающая ориентиры последующего развития. Мы обращались в том числе и к опыту Норвегии, с которой Россия схожа в чрезвычайной зависимости экономики от цен на нефть. Там грамотное использование резервов позволило незамедлительно снизить финансовую нагрузку на предпринимателей, поддержав бизнес и экономику. В самом тяжелом переходном 2015 году экономика Норвегии не только не просела, но даже выросла на 1%. И этот рост обязан развитию нефтегазового сектора экономики.

У меня лично и у моих соратников довольно широкие связи с регионами и их руководителями. Также мы открываем общественную дискуссию с людьми, занятыми в разработке иных программ, – Алексей Кудрин, Борис Титов. Это необходимо для поиска наилучших решений.

Я присутствую в федеральных СМИ, на телеэкранах, чтобы донести свою позицию. И востребованность ее подтверждается дальнейшим тиражированием и цитированием моих заявлений в СМИ, в том числе международных. Кроме того, обладая доступом ко всем федеральным СМИ как востребованный эксперт, было бы неправильно не использовать ее для продвижения идей и ценностей, заложенных в собственных проектах – в том числе и института, и движения.

– А что означает девиз института «Просто о сложном»?

– На мой взгляд, часто ошибка людей, которые считают себя сильными экономистами, заключается в том, что они путают экспертную площадку, где ведут дискуссии, круглые столы, конференции, с массовой аудиторией. Все-таки сыпать терминами, доказывать: стагнация или тенденции роста – это не народу объяснять, почему вчера утром подорожал хлеб. Потому что простой человек интересуется такой экономикой, которая объясняет ему на простом языке порой очень сложные вещи. Или элементарные глупости, сделанные политиками или экономистами под прикрытием мудрых словечек. Вот таким переводом сложной экономики в простые понятия и объяснения мы занимаемся с момента основания института 19 января 2015 года.

Что же касается критики наших медиатехнологий и деятельности именно в виртуальном пространстве, то упрекать в такой работе любого человека сегодня просто смешно. Нет, я скорее горжусь виртуальной частью нашей работы.

Взять хотя бы социальные сети или Telegram-каналы. Telegram сегодня – единственный канал коммуникации, позволяющий обходить стену цензуры, «методички» и установки власти, транслируя реальную объективную критику. И этим для нее опасен как на федеральном, так и на региональном уровне. Сеть управляемых мною региональных telegram-каналов является занозой для ряда губернаторов, ведь все понимают, что telegram-каналы выдают объективную оценку, критическую информацию, и аналитика выходит оттуда в белые СМИ и наполняет весь эфир, который губернатор уже не может проконтролировать. Все это – ограничение возможности власти управлять федеральной информационной повесткой.

Пока прямая блокировка Telegram для власти не целесообразна: нет смысла из-за относительно узкой «элитарной» аудитории. Но когда он получит массового читателя, будут приняты меры. Скорее всего не прямой запрет, а более экологичные инструменты – предположу, что этой альтернативой станут другие массмедиа, которые могли бы заменить Telegram, но быть менее радикальными и жесткими. Как действовать в таком случае, мы тоже знаем. Но это уже будет совсем другая история…