Алексей Макаркин
Многие россияне, детство которых пришлось на годы правления Брежнева, ностальгируют о временах, когда не нужно было думать о том, что с тобой будет завтра. Фото РИА Новости
Брежневское время, закончившееся четыре десятилетия назад, потом называли то застоем, то золотым веком. На самом деле оба этих определения являются эмоциональными характеристиками герметичной (насколько возможно – полностью не может закрыться даже Северная Корея) от внешних влияний эпохи, о которой многие до сих пор искренне сожалеют. Что понятно: речь идет о стране молодости и стабильности, сверхдержаве в рамках биполярного противостояния с США.
В годы правления Леонида Брежнева государство искренне пыталось предоставить гражданам набор благ, которые оно считало целесообразными и полезными. И оставляло за собой право контролировать жизнь получателей этих благ. Фильм на эту тему снял Элем Климов – «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен», вышедший на экраны за неделю до прихода к власти Брежнева. Там благами и контролем занимается начальник пионерлагеря Дынин в исполнении Евгения Евстигнеева – по его высказываниям, разбросанным по фильму, можно понять, что это отставной военный (помните его обличение в адрес непослушных обитателей лагеря: «симулянты, самострелы»), а еще раньше – один из первых пионеров («спали в самодельных шалашах, готовили пищу на костре, сами таскали воду, сами стирали»). Он добросовестно следит за благоденствием своих подведомственных, которым подробно перечисляет набор предоставленных благ: «Какие вам корпуса понастроили, какие газоны разбили. Водопровод, телевизор, газовая кухня, парники, цветники, мероприятия!»
Примерно такой набор обеспечивал народу Брежнев – человек с непростой биографией, вступивший в комсомол в 16 лет, прошедший войну и рисковавший жизнью: в одном случае его выбросило за борт корабля взрывной волной, в другом он был ранен. На сверхдоходы от нефти «понастроили» не только пионерлагеря, но и новые микрорайоны со стандартным набором типовых социальных учреждений: поликлиника, школа, детский сад. В городах их дополнял кинотеатр, в поселках – Дом культуры. Герметичный мир был привлекателен не только новым строительством и постепенным – до поры – улучшением условий жизни, но и своей предсказуемостью и набором минимальных, но твердых гарантий – человеку не надо много думать о завтрашнем дне: он скорее всего будет таким же, как сегодняшний. И в то же время можно планировать жизнь своих детей (окончит школу, поступит в институт, получит хорошую работу). В герметичную эпоху это обыденно и даже скучно, но когда человек неожиданно оказывается на свободе без государственной опеки, он нередко мечтает вернуться туда, где «все просто и знакомо».
Даже двоемыслие в таком мире было в значительной степени герметичным – альтернативой официальной советской идеологии являлось советское же цинично-прагматичное отношение к идеям и собственности («все вокруг колхозное – все вокруг мое» – значит, можно без всяких угрызений совести вынести с завода нужные в хозяйстве детали). Цинизм распространялся во всех социальных стратах, в том числе и в госаппарате, и в интеллектуальном классе. Олег Янковский блистательно показал на экране два нередких типа циников: готовый на все ради карьеры мелкий чиновник в фильме «Мы, нижеподписавшиеся» и провинциальный архитектор, надрывный интеллигент в «Полетах во сне и наяву».
Впрочем, в герметичном мире был полузапретный плод, который в рамках распространенного двоемыслия оказывался слаще официально рекомендованного. Можно было слушать записи Высоцкого – а если повезет, то попасть на его полуофициальный концерт в советском НИИ, где высокое начальство закрывало глаза на вольнодумие начальства среднего. Или же обменять тома Дюма-отца на «Мастера и Маргариту». Можно было и ходить в церковь, гордясь потихоньку своей приобщенностью к сакральному. Разумеется, это не относилось к членам партии и комсомола, школьным учителям, преподавателям идеологических дисциплин, а также ко всем, кто ориентирован на карьеру. Библия, кстати, тоже была полузапретна, достать (именно так: она, как и многое другое, являлась дефицитом) ее было сложно, если не располагать близкими знакомствами в церковной среде.
Конечно, в герметичном мире обладание плодом запретным в отличие от полузапретного было чревато серьезными неприятностями. Костю Иночкина попечительный начальник Дынин за побеги за забор (местный аналог железного занавеса) выгнал (выслал) из пионерлагеря, не погнушавшись провести перед этим обыск в его вещах. Так же в любой момент в квартиру подозреваемого в неблагонадежности советского человека могут войти пессимисты в штатском и провести у него обыск на предмет хранения не только томика Солженицына или очередного выпуска «Хроники текущих событий», но и, к примеру, эмигрантского издания Бердяева. Но подавляющее большинство людей инстинктивно сторонились любой политики, за которую в прежние годы можно было заплатить долгими годами лагерей или даже жизнью. По сравнению с этим брежневские времена выглядели вегетарианскими – но социальная память оставалась, да и даже минимальных неприятностей от властей люди не хотели.
Более того, большинство советских людей не испытывали никакой потребности в альтернативной информации, искренне веря в то, что вторжение в Чехословакию в 1968 году предварило неизбежный в противном случае ввод войск стран НАТО при поддержке местных предателей социализма (и еще была искренняя эмоциональная обида на чехов: мы их освободили в 45-м, а они нам не благодарны). А если бы СССР не ввел бы войска в Афганистан, то очередной предатель Амин пригласил бы туда американцев с ракетами.
Запад для герметичного мира был явлением малознакомым – оттуда звучали «голоса», которые слушали продвинутые горожане, туда выезжали немногочисленные идейно выдержанные и проверенные граждане. То, что привозили с собой идейно выдержанные – видеомагнитофоны и модную одежду, – вызывало зависть, что постепенно размывало официальную антизападную пропаганду. Но реальный Запад знали плохо, представляя его по советским же фильмам о Шерлоке Холмсе или французскому комедийному кинематографу, который помогал выполнить финансовый план советским кинотеатрам. Новейшая западная музыка была более известна (она прорывала «герметичность» системы – ее можно было записать на пленку, а потом переписывать), чем современная западная литература: для того чтобы перевести книгу, надо было убедить цензоров в прогрессивности ее автора.
Причем бдительное внимание начальства по отношению к молодежной литературе было даже выше, дабы избежать развращения незрелых умов чуждыми ценностями. В результате подростковыми приключенческими бестселлерами оставались книги, которые юный Леня Брежнев, вероятно, читал еще в гимназии, куда его, сына квалифицированного рабочего, приняли за способности, – Жюля Верна, Александра Дюма, Майн Рида, Роберта Льюиса Стивенсона, Фенимора Купера. Первый том перевода «Властелина колец» вышел в год смерти Брежнева, и на этом издательский проект остановился из-за вмешательства цензуры, увидевшей в эпопее Толкиена все те же чуждые влияния.
Однако герметичный мир начинал рассыпаться еще до обвального падения нефтяных цен, полностью похоронившего брежневский золотой век. В том же фильме «Мы, нижеподписавшиеся» (1981) герой Леонида Куравлева рассказывает о махинациях управляющего трестом Грижилюка, который «строит не дома, а показатели», зато возвел огромный престижный, но пустующий Дворец культуры, чтобы был «шик-блеск». Амбициозные неокупаемые проекты, недострои, недоделки – все это было свойственно брежневскому времени. Система по своему характеру была нацелена на работу не на человека, а на показатели (хотя людям от нее тоже до поры кое-что перепадало), и успеха добивались те, кто мог добиться в вышестоящих ведомствах корректировки плана, сдать комиссии объект с недоделками или занимался откровенно криминальными приписками.
«В магазин зайдешь – нормальную вещь купить невозможно» – это описывающая экономику всеобщего дефицита и массового брака еще одна фраза из того же фильма; ее произносит герой Юрия Яковлева – честный, принципиальный, упертый чиновник, который выглядит исключением на фоне прагматичных коллег. Как является исключением, белой вороной столь же упертый (но до безжалостности в отличие от яковлевского чиновника, в котором есть человечность) следователь из фильма «Остановился поезд», снятого в последнем брежневском 1982 году, – одна из лучших ролей Олега Борисова. Он отчаянно пытается установить виновных в железнодорожной аварии, в результате доводит до смерти пожилого стрелочника и оказывается в полной изоляции: все начальство сплотилось для того, чтобы сохранить красивый героический миф и не допустить дискредитации неэффективной, разболтанной системы, при которой авария рано или поздно становилась неизбежной. При этом герои Яковлева и Борисова не могли предложить другой альтернативы, кроме закручивания гаек («принял брак – пять лет тюрьмы», «надо бы вас под стражу – жаль, закон не позволяет»). Вскоре эту альтернативу безуспешно попытается реализовать Юрий Андропов.
Тревожные сигналы звучали из самых разных источников. В советское время широкая аудитория охотно читала книги писателя Василия Ардаматского. Не из-за их художественных достоинств, а в связи с тем, что близкий к советским чекистам писатель (лауреат премии КГБ в области литературы и искусства) имел доступ в закрытые архивы. И ему разрешалось написать об операции «Синдикат-2», в ходе которой в СССР был заманен Борис Савинков (по этой книге Ардаматского было снято целых два советских фильма). Вышедшая в 1980 году явно с подачи тогдашних силовиков книга Ардаматского «Суд» была написана, как тогда говорили, на современном материале – речь в ней шла о коррупционной схеме с участием сотрудников союзного министерства высокого и среднего ранга. «Суд» интересен не столько описанием конкретных махинаций, сколько своей полной беспросветностью. Советский канон предусматривал нетипичность коррупции: немногочисленным жуликам противостояли честные советские граждане, мудрое начальство, секретари парткомов с горящими сердцами. Так что работникам правоохранительных органов оставалось успешно действовать в комфортной обстановке общественной поддержки.
А здесь было все иначе: отвратительны все сколько-нибудь значимые персонажи-хозяйственники – и председатель провинциального райисполкома, и начальник отдела в главке, и первый замначальника этого же главка. Включить в коррупционную схему более высокого начальника Ардаматский не мог – это было бы нарушением всех неписаных правил, но ему позволили показать больного, старого, полностью бессильного министра, неспособного ни побороть коррупцию, ни – что еще важнее – изменить имитационный характер деятельности его подчиненных. Образцом для начальников из книги уровня ниже министра был Запад с куда более высоким уровнем легальных доходов и потребительскими стандартами (разумеется, западная демократия их не интересовала). Чуть ли не единственный свет в окошке – старый большевик из контрольно-инспекторской группы министерства. Но и ему (глубоко периферийному персонажу книги) остается только резонерствовать о том, что из 10 сотрудников главка за день лишь двое сочинили по одной бумажке, а остальные не работали вовсе. Также полностью бессилен лично неплохой секретарь парткома – плохие партфункционеры в советских книгах были редкостью.
Брежневскую систему нельзя считать полностью имитационной – ведь дома, больницы и школы действительно строились. Но в ее основе было сочетание все менее конкурентной идеологии, зависимой от мировой ценовой конъюнктуры неэффективной затратной экономики, а также системной лжи, в которую верили все меньше. Одним из веривших был сам генеральный секретарь, который скончался, искренне считая, что возглавлявшийся им режим обладает мощным запасом прочности. Уже через полгода с небольшим его преемник Юрий Андропов сказал, что «мы еще до сих пор не изучили в должной мере общества, в котором живем и трудимся». Эту несколько уклончивую фразу в популярной литературе потом сократили и обострили, сохранив смысл: «Мы не знаем страны, в которой живем».
Анастасия Башкатова 
