Невидимые миру мечтатели…

Хорошее образование – это древо мудрости человека. Даже если оно похоже на дуб. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

После того как один из кандидатов-самовыдвиженцев на выборы президента России набрал в свою поддержку миллион голосов, страна, как мне кажется, стала поспокойнее. Даже в телевизионной пропаганде начало что-то остывать. А Центризбирком, наоборот, – потеплел сердцем: не стал мучить вопросами кандидата Павла Грудинина – не осталось ли у того еще каких-то денежных счетов в странах капитализма.

Не осталось. Потому как выдвинутый от КПРФ Грудинин на минувшей неделе (если это, конечно, не тонкая провокация конкурентов) открыто выступил перед общественностью с заявлением о том, что он знает, кто предал родину и развалил Советский Союз. Страшно подумать, но оказалось, что этот терминатор – Михаил Сергеевич Горбачев, крестьянский сын, бывший помощник комбайнера, такой же земледелец, как и наш энергичный кандидат.

Столь интригующее начало своей предвыборной кампании, пожалуй, не сделает ни один из претендентов на высший пост в государстве.

В этом сообщении чувствовался не только огромный заряд патриотизма, но и серьезная теоретическая подготовка. Cразу становилось понятно: опытнейший аграрий и начинающий политик Грудинин хорошо знает, как устроен и кем управляется мир, какие явные и тайные силы искушали и вели Горбачева к измене.

Теперь надо надеяться, что Павел Николаевич выяснит и обнародует, насколько разбогател этот наймит дьявола и в каких офшорах у него сегодня зарыты счета.

Но если перейти на серьезный разговор, то нам еще предстоит услышать и увидеть в этой предвыборной кампании немало подобных заявлений, версий, открытий, которые будут несколько скрашивать политическую атмосферу выборов, в очередной раз лишенную серьезной конкуренции и зримых намерений участников бороться смело и до конца.

Но в данных заметках речь пойдет о другом сообществе граждан. Их отличительная особенность заключается в том, что они, являя собой немалые интеллектуальные силы, занимаются теми теоретическими проблемами и прагматическими проектами, которые, возможно, понадобятся российскому обществу для выхода из травматического состояния на путь ненасильственного преобразования всех сфер жизни.

Реальность, которую мы не знаем

«Шкурки от мандаринок» – так называется статья главного редактора портала Gefter.ru Глеба Павловского, посвященная итогам ушедшего 2017 года. Этот достойный интеллектуальный ресурс трудно назвать средством массовой информации. Скорее это одна из редких, но уже традиционных площадок, на которых находят своих читателей разнообразные материалы, отражающие те или иные попытки осмысления всего того, что составляет  реальность жизни со всеми ее сложными, но важными вопросами.

Вот и Глеб Олегович в одной из главок своих итогов года заговорил о том, что с описанием реальности у нас беда.

«Я не утверждаю, что реальность жизни в России принципиально уникальна, онтологически отлична от сравнимых кейсов в латиноамериканских и африканских странах. Я утверждаю другое. Незнание русской реальности – сильнейший фактор ее порочной стабильности. Простейший способ не видеть и не знать России: достаточно твердить и твердить о Путине. Не описывать находящееся перед глазами – требование путинского мифа и условие того, чтобы все осталось как есть. Чтобы Россия осталась страной, в которой все важное готовится анонимно. А это значит, что страна не смеет себя знать и себя описывать. Даже те немногие описания, какие есть, валятся в никуда незамеченными и даже не критикуемыми.

Мы пропускаем изначальную фазу рассуждения, без которой дальнейшие будут ложными, зря отравляя мозг… Признаемся, что сегодня мы просто не знаем, что нам поможет и что нас спасет. Сперва оглядимся вокруг, рассмотрев всё и всех.

Мы обитаем в тесных сообществах языка, которые не стали ни сообществом чувства, ни сообществом интересов. Эти сообщества бессильны и болезнетворны. Иногда мне нравится то, что говорит Ксения Собчак, но ведь она совершенно бесчувственна. Думаете, это не считывается? Это прочитывается людьми.

Нам надо как-то перезапустить себя. Нет слов, как дорога мне среда, которую сегодня принято называть либеральной. (Замечу, так ее называли не всегда на протяжении 50 лет, которые я с ней прожил.) Но сегодня в ней действовать нельзя. Вернее можно, но лишь политтехнологически, как мы действовали в девяностые годы. Путинские годы не состоялись бы такими, если б в девяностые мы сумели приподняться над собой, выйти из беспардонной и самодовольной интеллигентщины. А сегодня мы и без политической силы, и без интеллигентности. Верно сказано, что тот, кто предпочел позор войне, получит то и другое.

Нравственность в мире «постправды»

«В будущее, говоришь, собрался? А ипотеку еще за 43 года кто выплачивать будет?!» Кадр из фильма «Иван Васильевич меняет профессию».1973

Там же, на сайте Gefter.ru, я смотрел и слушал интересную беседу с профессором НИУ ВШЭ политологом Сергеем Медведевым, который вынес свой вердикт нашей нынешней политической элите. Она, по его мнению, выступает сегодня исключительно с позиций силы, которая является главным аргументом, подчиняющим себе все остальные доводы в любых дискуссиях – как текущих, так и возможных в будущем.

И сразу же разговор пошел о том,  что делать в таких случаях тем неглупым людям, которые не разделяют силовую философию?

Гость даже несколько смутился, когда советовал формировать альтернативные аргументы. Такие как «сила правды, сила нравственности, сила традиции…»

На что модераторы возразили: дескать, этими альтернативами уже последовательно пользуется власть, уверяя всех, что она давно верна традициям, декларирует нравственность и утверждает правду во всем, включая политику и получая за это горячую поддержку общественного мнения.

Не знаю, успокоил ли гость ведущих тем, что напомнил: общественное мнение, которому радуется власть, сегодня формируется прежде всего телевизором и теми моральными установками, которые там применяются.

А так как тема разговора с профессором звучала так: «Возможность нравственной политики в мире постправды», то его не преминули спросить: возможны ли сегодня в России выдающиеся люди, способные влиять на формирование подлинной общественной морали? Сергей Александрович сказал, что он не уверен в наличии таких людей сегодня,  и стал ссылаться на времена, в которых жили академик Дмитрий Лихачев, Сергей Аверинцев, Всеволод Иванов…

Это действительно были те великие гуманитарии, которые оказывали влияние на этический и эстетический мир личности и общества. Но в условиях нынешнего сползания страны в пространство постмодерна, констатировал Медведев, такой ренессанс вряд ли возможен.

Тогда его спросили: не могут ли в качестве таких авторитетов выступать не отдельные люди, а отдельные коллективы, институты, в которых находят развитие моральные, гражданские, демократические ценности? В качестве примеров были названы Европейский университет в Санкт-Петербурге, Высшая школа экономики и прочие подобные центры, где всегда есть место для свободных дискуссий и интересных тем.

А дальше разговор пошел о том, откуда у современной, по сути, сильной России появился устойчивый комплекс жертвы, проигравшей страны, которую все сегодня несправедливо обижают, обвиняют, оскорбляют.

«Меня в этом смысле особенно поражает наш президент, сильный, можно сказать, брутальный мужчина, спортсмен, с какого-то момента стал постоянно говорить, что мы проиграли. Оказывается, распад Советского Союза был не шансом построить в свободной России новую жизнь, а явил собой «геополитическую катастрофу», в результате которой униженную Россию не любят, делают ее хронической жертвой, окруженной врагами, и т.д.

«И только раз в году, – отметил Медведев, – 9 мая, мы превращаемся в другую страну – победившую фашизм, освободившую Европу, вставшую из руин, буквально создавшую себя заново. А на следующий день мы снова обиженные и оскорбленные...» Это такой ресентимент (боязнь свободы), о котором писал еще Василий Розанов. Это напоминает комплекс обиженного ребенка. Как политолог я эту ситуацию объясняю отсутствием у общества точки сбора политической нации. Весь постсоветский транзит характерен тем, что в нем отсутствует идея нации как таковой».

Но дальше гость студии немного успокоил хозяев тем, что и в мире тоже сейчас наблюдается растерянность и неопределенность. Причем в таких масштабах, которых в ХХ веке даже при мировых войнах не было. Мир тогда делился на нации, идеологии, партии… Он был построен на больших платформах модерна. Поэтому людям было гораздо проще определять – кто они есть, кто их враг, а кто друг.

А уже после распада СССР, разрушения Берлинской стены, после окончательного краха колониальной и патриархальной систем наступило время очень непростых вопросов, на которые нет пока понятных ответов. Простые ответы уже появились. Одним из них Медведев назвал «Исламское государство» (ИГ, запрещено в России). «Простым ответом, на мой взгляд, является Дональд Трамп – с его детской уверенностью, что он единственный источник правды и толкователь правильного мироустройства». Сюда же политолог отнес взрыв национализма в Европе… Затем сказал, что сегодня при всем желании никому невозможно построить какую-то новую идеологию.

При этом на лице Сергея Александровича не было ни радости, ни печали.

Между войной за власть и обороной реформ

Просвещенной общественности двух российских столиц довольно хорошо известны проблемы и трудности, с которыми столкнулся (или столкнули) Европейский университет в Санкт-Петербурге, пользующийся большим уважением не только в своем городе, но и всюду, где разделяются те гражданские ценности и те методы образования и науки, которые отличают этот авторитетный вуз.

Трудности и проблемы у него все еще есть, но образовательная и научная деятельность не прерывается.

В этой связи хочу поведать об интересной работе Владимира Гельмана, профессора Европейского университета в Санкт-Петербурге «Politics versus policy: технократические ловушки постсоветских преобразований».

Упрощенно говоря, она о том, как соотносятся между собой два измерения политики: борьба за достижение, осуществление и удержание власти (politics) и собственно политический курс (policy).

Оказывается, нередко борьба за власть мешает успешному проведению такого политического курса, на который возлагают надежды энтузиасты различных реформ. Таким образом, намеченные преобразования в лучшем случае оказываются воплощенными в жизнь лишь частично. А порой и с сильными искажениями, вызванными компромиссами в борьбе за власть. При этом худшим случаем является результат, блестяще обозначенный когда-то Виктором Черномырдиным: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».

Причин неудач много: от «политических бизнес-циклов», препятствующих проведению реформ в предвыборные периоды, до идейного противостояния различных политических сил, предпочтения и интересы которых почти всегда не совпадают, а неспособность к поиску вариантов, приемлемых для всех сторон, принимающих решения, приводит к отказу вообще что-либо менять.

 Возникший хаос иногда приводит к такой заморозке проекта, при которой ситуация становится хуже по сравнению даже с прежним, дореформенным состоянием.

«Поэтому неудивительно, – пишет в своей работе Владимир Гельман, – что многие находящиеся у власти политики, да и специалисты-практики, занимающиеся выработкой и реализацией тех или иных направлений политического курса и воплощением их в жизнь, запросто могли бы подписаться под словами российского экономиста и бывшего министра экономического развития России: «Основной вопрос всякой эволюции – ограничение власти: как сделать принятие решений компетентным, зависящим от знаний и опыта, а не от результатов голосования, как добиться «режима нераспространения» политической сферы на иные сферы общественной жизни».

Гельман привел здесь высказывание Алексея Улюкаева, сделанное им еще в 1995 году. Но ярые сторонники стабильности и противники любых перемен сегодня могут злословить, напоминая прогрессистам о громком судебном процессе над экс-министром.

Но если обсуждать поднятую в работе проблему по существу, то «режим нераспространения», если он и устанавливается в тех политических и институциональных контекстах, где принятие решений не зависит от результатов голосования, то все равно нечасто приносит позитивные эффекты и тем более воплощение планов в жизнь.

Прежде всего это относится к авторитарным режимам, где результаты голосования не влияют (по крайней мере напрямую) на осуществление и удержание власти.

Успехи реформ политического курса в современных автократиях довольно редки. Более того, как доказывает автор, ссылаясь и на другие источники, лидеры некоторых авторитарных режимов оказывались порой заинтересованы в неэффективности проводимой ими политики как в средстве удержания собственной власти.

Хотя чаще они все же стремятся выбрать тот политический курс, который обеспечил бы ускоренный и длительный экономический рост и способствовал успешному развитию государства. При этом критерии успешности в разных странах могут различаться довольно сильно.

Даже в условиях демократий, если политики пытаются изолировать политический курс от политической борьбы, результаты нередко оказываются не соответствующими радужным ожиданиям.

Неизбежное и неустранимое противоречие между борьбой за власть и политическим курсом, которое отмечалось многочисленными специалистами, часто стимулирует поиск механизмов, направленных на улучшение качества управления, которое в идеале не должно зависеть от борьбы за власть, политических интриг и уж тем более заговоров.

Поэтому механизмы управления стали все чаще рассматриваться как «технократические» (в противовес «политическим»).

В своей работе Владимир Гельман попытался выявить возможности и ограничения технократических механизмов управления в условиях современной России и других стран постсоветской Евразии. Наиболее характерными и интересными, кроме своей страны, автор выделяет такие «революционные» республики, как Грузия и Украина.

Да и в целом после распада СССР этот регион служил и сегодня отчасти служит своего рода «лабораторией» трансформаций в различных сферах управления государством и экономикой, которые осуществлялись за последние четверть века. Эти трансформации происходили на фоне циклов режимных изменений – от электоральных демократий до «гегемонного» («закрытого») авторитаризма.

С точки зрения динамики соотношения политической борьбы и технократического управления в этих странах, как пишет автор, наблюдались противоречивые эффекты. Однако «изоляция» реформ от политической борьбы отнюдь не всегда способствовала их успеху, а достигнутые результаты политического курса порой мостили дорогу усугублению ряда авторитарных тенденций.

В Грузии периода президентства Саакашвили ориентации лидеров страны на создание широкой политической коалиции в поддержку технокритических реформ вначале способствовали успеху на отдельных направлениях развития, однако позднее эти реформы оказались частично повернутыми вспять.

А вот в случае с Украиной управление в значительной степени способствовало развитию турбулентных изменений в механизмах самой власти. И поэтому реформы на протяжении всего постсоветского периода явно буксовали и продолжают буксовать едва ли не по всем направлениям, демонстрируя многие слабости государственного управления.

Поиски ответов на вопрос о том, почему в одних случаях рецепты срабатывают успешно, а в других – нет, требуют дальнейшего углубленного анализа того, как именно действуют технократические механизмы государственного управления и каковы возможности, ограничения, с которыми сталкиваются технократы-реформаторы, пытаясь провести те или иные преобразования.

«А еще очки напялил…»

В заключение этого обозрения январских материалов сайта Gefter.ru хочу привести высказывание, сделанное там же некоторое время назад. Известного филолога Гасана Гусейнова спросили, как бы он сформулировал: кто такой «интеллектуал» в наших российских условиях? Гасан Чингизович к ответу был готов:

«Интеллектуал – это человек, которому СМИ иногда задают вопросы о чем-то важном для общества, хоть он и не начальник. А вот «когорты интеллектуалов» или даже какого-то одного общего поля евроинтеллектуалов все-таки, по-моему, не существует. В каждом культурно-политическом сегменте есть свой пул авторитетов, хотя, конечно, имеются пересекающиеся поляны. Там, где инструмент пересечения – СМИ, повсюду наблюдаются свои каноны авторитетности. В университетской среде они немножко другие. Европейская картинка для меня остается во многих отношениях образцовой еще и потому, что национальные традиции обращения с авторитетами разные, поведенческие модели разные, как, например, в Германии, в Италии или во Франции.

Однажды, пытаясь свести принципиальные отличия советско-постсоветской жизни от европейской к какой-то одной формуле, которая была бы хорошо понятна у нас, я наткнулся на два ключа. Один – про нас: «Все схвачено». Другой – про них: «Все продумано». Проблема интеллектуалов тоже вписывается в противоречие между этими двумя формулами, за которыми две разные картины мира. Европейская интеллектуальная жизнь проходит в постоянных политических дебатах, в публичном мозговом штурме».

Там же Гусейнов заметил, что интеллектуал не может ни нравиться своему обществу, ни хотеть ему нравиться. Его в лучшем случае терпят…