Почему мы боимся людей, исповедующих другие ценности

Скорее зрители здесь демонстрируют нечеловеческий интерес. Кадр из кинохроники 1958 года

В сегодняшнем мире люди много говорят о необходимости налаживать диалог, учиться понимать друг друга, осваивать новые коммуникативные навыки, строить мосты к чужому. Но за всем этим на деле виден огромный страх, связанный с тем, что нам надо вести диалог с теми, с кем у нас нет общего языка. На поверхности появляются и вновь обретают почти гипнотическую силу фигуры речи, которые, казалось бы, благополучно отошли в прошлое еще несколько лет назад. Возвращается вроде бы уже пройденная концепция «столкновения цивилизаций»,  книга Хантингтона пользуется растущей популярностью.

Многим хотелось бы жить в либеральных демократиях западного типа, потому что кажется, что там по крайней мере есть более или менее единый ценностный фундамент. Однако и там сегодня возникает проблема несоизмеримости ценностей. Гражданам либеральных демократий все чаще приходится иметь дело с людьми, с которыми у них несоизмеримо разные ценности, с которыми очень сложно коммуницировать. Может быть, мы способны разговаривать только с теми, с кем у нас есть общие ценностные основания? Но что делать с носителями принципиально иных ценностей, с теми, чьи убеждения противоположны нашим?

Могут ли помочь рациональность, наука, приводящие людей с разными вкусами и предпочтениями к общим выводам, к объединяющему людей языку? Европа долго была в плену подобного убеждения, последний раз 100–120 лет назад.

Знаменитый философ и теоретик познания Макс Вебер выступил тогда с речью «Наука как призвание и профессия», в которой говорил, что рациональное познание – это вопрос наших предпочтений, ценностей. Но ведь есть люди, которые не верят в рациональное познание. У них другие ценности. Как искать с ними общий язык? На это у Вебера не было хорошего ответа. Он говорил, что мир, в котором мы живем, – это мир, в котором идет постоянная война богов. Это мир, где для других людей их ценности важны так же, как для нас – наши. Представьте что-нибудь, в чем вы глубоко убеждены, во что свято верите, предлагал Вебер. А теперь представьте людей, столь же свято убежденных в противоположном. У вас нет способа объяснить что-либо друг другу. Мы обречены, полагал Вебер, на эту войну между богами; наука и рациональность в ней – всего лишь один из богов, которому мы служим, но который ничем не лучше и не хуже остальных.

Для Европы начала ХХ века, которая переживала период бурного научно-технического прогресса, это был отрезвляющий диагноз. Мир быстро менялся. Всеми новыми вещами и технологиями – канализация, электричество, телефон, трамвай – европейцы были обязаны науке. Европа находилась в плену уверенности, что это и есть дорога, по которой можно идти вперед. Но Вебер был неумолим: нет никаких оснований полагать, что этот путь необратим, что ценности, лежащие в основе рациональности и науки, не «наткнутся» на что-нибудь, им противоположное. А следовательно, нет надежды, что между ними не разгорится война. Как мы теперь знаем, Вебер был прав. Спустя сто лет мы находимся в схожей интеллектуальной ситуации. У нас во многом те же беды. Есть распространенный миф об уникальности России. Если верить этому мифу, то где-то в других краях – молочные реки и кисельные берега, и проблем, с которыми мы привыкли иметь дело здесь, – там нет. Дескать, люди там давным-давно мыслят рационально, и нам надо только их догнать, тогда все проблемы исчезнут. Но это не так.

Смертельный Другой

Европа страдает от беженцев. Это стало основной проблемой европейской политики. Европейцы не могут решить, кто такой мигрант и как к нему относиться. Он чужак, с которым у нас нет и не может быть общего языка? От него нужно защищаться? Его нужно интегрировать в свое общество? Он принес нам будущее, нравится оно нам или нет? Сможем ли мы найти общий язык? Или он, устроенный принципиально иначе, посланец иной цивилизации, которому безразличны дорогие для нас вещи? Тогда с ним бесполезно пытаться искать общие основания и нет смысла учить его жизни среди нас, а свою жизнь подстраивать под него?

Предельная форма этого страха – страх перед террористами, с которыми часто ассоциируются беженцы. Хотя для этого нет реальных оснований – террористами оказываются и те, кто никогда не находился в статусе беженцев, и те, кто давно от этого статуса избавился. Сами беженцы регулярно оказываются в списках пострадавших от рук террористов. Но эти два понятия прочно сливаются. Страх перед террористами – это страх перед чем-то радикально Иным. Террористы страшны не масштабом разрушений, а инъекцией радикально Иного в мир, который кажется нам привычным и надежным. Особенно это видно на примере самоубийц, готовых жертвовать жизнью, только чтобы внести в наш мир разрушения. Ведь объективная вероятность стать жертвой теракта не очень велика. В жизни каждого из нас есть много куда больших рисков. Но пугает именно радикально другой принцип, которому нам нечего противопоставить. Это кажется незакрываемым ценностным разломом: рядом с нами люди, у которых принципиально другая система координат, и мы не можем сдержать их, даже надавив на самое важное в нашей системе – жизнь.  

Наш или не наш

Страхи, что вокруг нас – чужие, есть и в России. Особенно это стало заметно в последние 5–7 лет, когда российское общество оказалось сильно разделено в плане языка, риторики. Это чем дальше, тем больше вызывает страх. Типичный случай – политика России в Крыму: о ней невозможно говорить с теми, кто придерживается противоположной позиции, чем ты сам. И неважно, какой позиции придерживаетесь вы: в любом случае будет казаться, что у оппонента в голове только пропаганда, что он потерял способность самостоятельно мыслить, что он исходит из предпосылок, которые вам даже неинтересно обсуждать, что его способ мышления радикально отличен от вашего. Будь ваш оппонент «вражеским агентом», который хочет дестабилизировать ситуацию в стране, или «агентом Кремля» – в любом случае с ним не о чем разговаривать.

Когда тот же самый страх обращается вовне, люди приходят к убеждению, что у нас есть особый «русский путь», чуть ли не предзаданный генетически образ жизни. Мы принципиально другие, у нас иная культура, есть неустранимые разрывы между «нами и «ими», мы не можем с ними найти общий язык. Кто этот радикальный Другой, как возникает эта фигура, как с ним можно иметь дело? Радикально Другой – это на самом деле наш страх. Страх всегда создает монстров. Во множестве культур мира есть разные сказки про драконов, в конце которых герой освобождает прекрасную принцессу, а слухи о силе драконов оказываются преувеличенными. Любой психоаналитик скажет: это сказки о внутренних страхах. Этот дракон – мы сами. 

Спор об индейцах

Что стоит за этим страхом, как появляется образ Другого? Каковы его предпосылки, в каких условиях он возникает? Осознав условия возникновения этих страхов, мы сможем понять, как они устроены и как от них избавиться. Страх перед Другим – не такое уж новое явление, как может показаться. На самом деле он характерен для всей европейской культуры, начиная с античности.

В 1550–1551 годах в Испании проводились дебаты на так называемой Вальядолидской хунте, посвященные политике в отношении к аборигенам Нового Света. Испанцам в середине XVI века нужно было искать способ взаимодействия с аборигенами с людьми, с которыми они никогда раньше не сталкивались. В самом начале колонизации этот способ понемногу оформился и назывался энкомьенда. Колонизатор, десантирующийся на территорию, наделялся испанской короной правом использовать местное население в своих целях. Так вежливо называлось рабство. Торговать индейцами испанцам особого смысла не было, они использовали их как трудовую 

Нет, ты не Пушкин, ты Другой! Фото Reuters

силу и полезный ресурс для удовлетворения возникающих потребностей. В то же время испанцы понимали, что открытый ими новый мир обладает рядом непривычных характеристик и вообще довольно сложен. Так и возник спор: как относиться к индейцам? Является ли индеец человеком, обладает ли он душой?

Уже в 1530-е годы епископ Бартоломе де Лас Касас потребовал отменить энкомьенду и относиться к индейцам как к живым людям. Под его влиянием папа издал специальную буллу, ограничившую энкомьенду, после чего за индейцами признали некоторые естественные права. Однако колонизаторы с этим не согласились и начали выстраивать свою линию контраргументации.

В 1550 году состоялась очная встреча де Лас Касаса и его противника Хуана Хинеса де Сепульведа, воспитателя наследного принца, будущего короля Филиппа II. Оба считались гуманистами, но имели совершенно разные взгляды на человеческую природу. У индейцев процветает каннибализм, практикуются человеческие жертвы, как мы можем считать их людьми, спрашивал Сепульведа. Аристотель (он был несомненным авторитетом для всех спорщиков) говорил, что одни по своей природе являются рабами, а другие – свободными. Индейцы, продолжал Сепульведа, и есть принципиально Другие. Де Лас Касас соглашался, что каннибализм и жертвоприношения – дело, не очень достойное человека, но самый глупый способ избавиться от этого – выкинуть индейцев с борта человечества. Нужно пытаться изменить их, привести к нормальному виду, ведь в них есть зародыши человеческого.

Эти вопросы повлекли за собой другие. Есть ли у индейца политические права? Может ли он стать в полном смысле слова подданным короны? Может ли иметь собственного короля? Если мы пойдем за де Лас Касасом и признаем, что у индейца есть те же политические права, что и у испанца, то нет оснований отказывать ему в этом. Эта идея казалась сторонникам Сепульведы особенно опасной: она предполагала другой взгляд на политические формы, которые существовали у индейцев до появления колонизаторов. Если индейцы не люди, то нас эти формы не особенно интересуют. Это их странные институты, от которых можно спокойно избавиться, как от каннибализма и жертвоприношений. От пирамид и индейских храмов тоже надо избавиться – это часть античеловечной культуры. Но если это не так, то как с этой культурой и институтами быть? Может, стоит сохранить те формы, в которых индейцы жили прежде?

Эти два принципиально разных решения, по своей сути, сохраняются и сегодня. Одно из них – вести войну с неверными: полностью подчинить их или истребить. Другое – воспитать их, не сбрасывать с человеческого корабля, но оставить в глубоком трюме и потихонечку дотягивать до уровня палубы, где находимся мы. Спор этот ничем не закончился, обе стороны признали себя победившими.

Спасительный Левиафан

Но рассеянные свидетельства озабоченности индейцами можно найти в самых разных местах. На картине с обложки книги «Левиафан» (1651) Томаса Гоббса – огромный монстр. Это земной бог, как называет его Гоббс, составленный из людей. Люди, по Гоббсу, заключают общественный договор и отдают всю власть суверену, чтобы он освободил их от естественного состояния войны всех против всех. В естественном состоянии нами правит страх. Земной бог нужен, чтобы освободить нас от страха. Это интеллектуальное решение Гоббса – одно из ключевых оснований современного государства.

Война всех против всех – в основе нашего страха перед окружающими. Другие могут представлять для вас опасность, от которой невозможно защититься. Люди, говорит Гоббс, плохи не тем, что они все время друг с другом дерутся, а тем, что с этой целью они все время объединяются. Вы объединитесь с одними, а враги – с другими, и непременно вас прибьют. Поэтому лучше, говорит Гоббс, найти себе земного бога и отдать всю власть ему.

При этом Гоббс делает несколько интересных оговорок, на которые долгое время никто не обращал внимания. Одна из них состоит в том, что состояние войны всех против всех не просто игра воображения, которая нужна, чтобы объяснить, как устроены современные государства. Напротив, есть много мест, где люди и сейчас живут в состоянии войны, говорит Гоббс, указывая на индейцев, живущих без центрального правительства, в «животном состоянии» – и мы также можем опуститься до похожего состояния во время гражданской войны, если у нас не будет централизованной власти.

Выясняется, что естественным состоянием для Гоббса были американские индейцы – радикально другие, живущие в «животном состоянии» и не перешедшие еще в состояние гражданское. Вот чем угрожает современникам Гоббс, пытающийся во время гражданских войн в Англии создать политическую конструкцию, которая преодолела бы эти войны. Зачем он уравнивает американских индейцев и своих соотечественников? Гоббс хочет, чтобы в Англии прекратились гражданские конфликты, внутреннее противостояние. Стратегия, которую он выбирает, – подменить внутреннее противостояние внешним. Если в реальной Англии существуют роялисты, республиканцы и другие группы, то Гоббс пытается подменить это противопоставлением людей цивилизованных и нецивилизованных, находящихся в состоянии войны. Он показывает, что индейцы находятся в радикально ином состоянии, у них отсутствует государство и потому они заслуживают войны, в то время как англичане, чтобы избежать войны, должны смириться с существованием Левиафана. Эта логика подмены внутреннего противостояния внешним возникает каждый раз, как появляется вопрос о радикально Другом. Он появляется тогда, когда нужно устранить внутренний конфликт и обосновать наличие единой сильной власти.

Человеческий зоопарк

Одним из институтов, который позволял европейской культуре пережить, интегрировать, адаптироваться к радикально Другому, были «человеческие зоопарки». Они основаны на признании того, что Другой является человеком лишь в самом широком и только зоологическом смысле слова. Наше нынешнее отношение к животным сходно с этим: мы водим детей посмотреть на то, как животное существует в городской рамке – ареал нецивилизованной жизни внутри жизни окультуренной. 

К Брюссельской выставке (1958) был построен человеческий зоопарк – огромное сооружение, в котором выставлялась целая небольшая деревня из бельгийской колонии Конго. Там была маленькая девочка, которую посетители могли посмотреть и приласкать, как звереныша. Это еще один способ взаимодействия с радикально Другим – когда мы не исключаем возможности его существования и не пытаемся поднять его до нашего уровня, а выделяем ему некоторый ареал в нашей природе как существу, которое потенциально может дорасти до нас.

Какой вывод можно сделать из этой истории? Сам по себе вопрос о Другом, радикально чужом, о том, с кем у нас нет общего языка, производится в совершенно конкретных политических условиях. Как правило, они связаны с установлением единой централизованной власти, с дискуссией о политических правах тех или иных субъектов или квазисубъектов. Уже не раз «человеческие зоопарки» сравнивали с лагерями для беженцев в сегодняшней Европе. Эти лагеря, особенно в Германии, очень хорошо устроены с точки зрения санитарного состояния. Это места, где и мы могли бы жить, не очень сильно напрягаясь. Девочка в Брюсселе тоже была неплохо устроена. Вопрос только в том, каков ее статус? Каков сегодня статус беженцев в странах, куда они приезжают? Занимают ли они то же место, что и конголезская девочка, – место людей, которых мы не готовы исторгнуть полностью (хотя такие предложения в Европе тоже есть), но не готовы и признать частью нас самих?

Этой же логике подчиняются московские стройки, где работают трудовые мигранты. Каждый из нас, как настоящий гуманист, наверняка будет бороться за то, чтобы трудовых мигрантов не топили в бетоне. С ними это случается, но нам хотелось бы, чтобы не случалось. Поэтому мы будем напускать на них контролирующие органы. Предположим, органы добьются того, чтобы мигрантов не топили в бетоне. Но будет ли тогда положение мигрантов отличаться от положения девочки? 

Создание Другого

Итак, производство инаковости, производство радикально Другого всегда совершается в несколько шагов.  Первый шаг – это зафиксировать некоторую линию раскола, признак, по которому кто-то или что-то является радикально Другим. Нам часто кажется, что основания для раскола возникают сами собой – однако на деле они всегда довольно случайны. Скажем, в случае с Вальядолидской хунтой нельзя было сказать, что у индейцев отсутствуют культура и институты – они у них очевидно были. Поэтому радикальная инаковость обеспечивалась тем, что индейцы не были христианизированы.

Второй шаг, следующий за первым, это эссенциализация. Мы начинаем описывать эти различия как самоочевидные, естественные. Эссенциализация может проходить по-разному. Например, сегодня нам нередко говорят, что в России был какой-то особый неблагоприятный генетический отбор и теперь у нас плохие гены. Или что это результат тысячелетней истории. Как правило, разные способы эссенциализации апеллируют к природе и естественно-научному знанию, ведь оно как бы отвечает за различие между естественным и неестественным.

Третий шаг – преобразование универсального запроса в частный. Каждая группа, с которой нам нужно контактировать, может быть описана через запрос, который она предъявляет. Например, в последние месяцы в России на улицы многих городов вышли группы людей, которые предъявляют требования. Они говорят, что им не нравится коррупция, они требуют объяснений, откуда взялось богатство премьер-министра, они размахивают смешными уточками. У них есть некоторый декларированный запрос. Но давайте спросим себя: кто в данном случае говорит? От лица кого эти люди делают заявления? Если мы спросим себя, кто мог бы сделать такой запрос, то ответ будет – они говорят как граждане России. Такой запрос носит универсальный характер. Теперь предположим, что нам хочется обезоружить этот запрос. Что нам делать? Трудно противостоять людям, которые заявляют, что представляют граждан России. Поэтому нам надо преобразовать универсальный запрос в частный. Как это сделать? Нужно найти некоторую характеристику, с помощью которой можно отличить тех, кто такой запрос производит, от тех, от чьего лица они хотели бы сделать запрос. Например, сообщить, что на самом деле те, кто вышел на улицы – это молодежь. И тогда запрос, который выставляется от лица граждан, обрабатывается как запрос, идущий от лица молодежи.

Между молодежью и всеми остальными при этом предполагается принципиальный раскол: например, потому что она выросла в особых условиях, это какое-то новое, «непознанное» поколение – и вот уже молодежь превращается из граждан России в странного Другого. Теперь достаточно условий, чтобы сделать четвертый шаг – запустить машину по выравниванию этих различий. По заветам Гоббса, такой машиной является государство. Оно говорит нам, что на самом деле все мы слишком разные, и потому между нами всегда будет масса кровавых конфликтов, так что единственный способ избежать войны между всеми – установить централизованную власть, которая противостояла бы радикально Другому, защищала нас от него. Защищала от внешней угрозы, от врага, который не спит.

Возможность разговора

Если есть задача установить контакт между нами и другими, то первый вопрос, который нужно задать себе, состоит не в том, как же нам найти общий язык с радикально Другим, с которым у нас никакого общего языка быть не может. Первый вопрос – это как, в каких условиях, откуда взялось восприятие этого другого как радикально Другого? Ответом на этот вопрос занимаются социальные науки. От ответа на этот вопрос зависит другой фундаментальный вопрос: кем являемся мы? Ведь Мы определяем себя всегда только по отношению к Ним, по отношению к тому, кто такие Они. Нет никаких заданных заранее «мы» и «они». Если «мы» противостоит исламской цивилизации, то мы оказываемся цивилизацией христианской. Можно долго обсуждать, как установить диалог между христианской и исламской цивилизациями, но перед этим не мешало бы понять, откуда взялось это разделение, как вышло так, что нас записали в «христианскую цивилизацию». Этому посвящен целый ряд прорывных работ антропологов последнего времени. Диалог невозможен до тех пор, пока это разделение формулируется как разделение между нами и радикально Другим. Пока мы принимаем эту классификацию – «мы» и «они». Пока мы не готовы поставить под вопрос «мы» и «они», диалог с теми, кто был определен как «они», не случится.

Наконец, Другой будет существовать всегда, потому что Другой – это мы сами, это часть себя, которую мы хуже всего знаем и которой мы больше всего боимся. И чем сильнее мы боимся себе в ней признаться, тем более дьявольскими чертами мы будем наделять Другого. И тем могущественнее будут те, кто обещает нам защиту от Другого.  Так что, если мы хотим разговора с Другим, нам надо набраться смелости и отыскать Другого в себе.

Текст подготовлен  Борисом Грозовским (Republik.ru) и Татьяной Трофимовой (Gaidarfund.ru).