Партийность в науке всегда комикс

Ленинская теория дружбы народов как художественная пропаганда. Иллюстрация © РИА Новости

Обсуждение книги советского и российского ученого, доктора исторических наук, профессора, индолога и специалиста по теоретическим проблемам развития Леонида Алаева, «Проблематика истории Востока» уже состоялось в Южном федеральном университете. Дискуссия была немногочисленная, но она дала понять, что это только начало.

Данный чрезвычайно важный труд можно рассматривать в контексте трех моделей связи науки с государством, сложившихся в Новое время.

Первая модель – колониально-имперская (Англия); вторая – революционно-бюрократическая (Франция); и третья – самодержавно-бюрократическая (Российская империя, СССР).

Все три модели открывают возможности для превращения социального института науки в обслуживающий персонал власти. Каждая модель абсолютизирует пространственно-временные параметры социальной истории науки и может использоваться как в апологетических, так и в критических целях.

Глобальная проблема состоит в поиске и разработке такой концепции, которая позволяет описать жизнь и деятельность ученых в условиях реальной (экономической, политической, идеологической, культурно-цивилизационной) несвободы ради выхода за пределы сложившихся форм господства, особенно унизительных в сегодняшней России».

В философии науки показано, что методологический выбор исследователя в большей или меньшей степени переплетен с политикой (хотя многие ученые этого не осознают или не любят обсуждать столь неприятную тему). Поэтому пространство выбора сводится к альтернативе «предельная ангажированность – максимальное дистанцирование».

Предельная ангажированность выражается в социальном и познавательном перфекционизме, то есть в стремлении личности к совершенству. А перфекционист – это как раз тот идеалист, которого природа наделила таким упорством. Причем в нем живет убеждение в том, что идеал реален и он должен быть достигнут. А вот несовершенный результат работы, по мнению упрямца, не имеет права на существование.

В такой модели на практике не могут не использоваться в провластных научных структурах, c одной стороны – повседневный сервилизм (предельное угодничество), и, с другой стороны рафинированный детерминизм (учение о взаимосвязи и взаимообусловленности явлений и процессов окружающей реальности).

Это относится в том числе к корпусу социогуманитарных знаний при описании социальной и политической истории мира, регионов и конкретных стран. Такие процедуры и познавательные схемы являются вариантами традиционализма, экономикоцентризма, кратоцентризма и идеократии в региональном, национально-государственном, цивилизационном и мировом измерениях.

Как физика чуть не привела СССР к полному коммунизму

Предложенный выдающимся востоковедом Леонидом Алаевым набор методологических и содержательных проблем, а также его когнитивная практика – все это позволило исследователю адекватно описать один из отрядов современной идеологической бюрократии России, генезис и функционирование которого представляют особую проблему.

Я отдаю себе отчет, что анализ книги требует рассмотрения ее с точки зрения историка, индолога, востоковеда. Но я – ни тот, ни другой, ни третий. Не владею таким материком исторического, индологического и востоковедческого знания, по которому свободно движется автор. К тому же он старше меня на 12 лет, однако до сих пор является действующим исследователем, что редко кому удается. Но мне кажется, что настоящие ученые как раз и живут ради такого горького счастья. В этом смысле их судьба выходит за пределы индивидуальной биографии и является реализацией поговорки «Век живи – век учись», которая позволяет связать учеников с учителями и наоборот.

У Леонида Алаева был свой наставник. В какой-то степени книга является реализацией одной из идей Михаила Константиновича Петрова, которая, на мой взгляд, позволяет развить и концептуализировать те фрагменты книги, в которых говорится, что руководители СССР и современной России не были заинтересованы в развитии науки.

Сейчас уже мало кто помнит, что в 1960-е годы лозунг научно-технической революции входил в состав официальной идеологии СССР. Об этом трубила пресса и монументальная пропаганда. Например, над корпусом физфака Ростовского государственного университета висел громадный электрифицированный баннер: «Физика – научно-техническая революция – коммунизм». А когда я приезжал в столицу, то не раз видел лозунг: «Превратим Москву в образцовый коммунистический город». Сегодня нет ни научно-технической революции в Ростове, ни коммунизма в Москве.

А что же есть на самом деле?

Именно в 1960-е годы Михаил Петров создал концепцию научно-технической контрреволюции. Показал, что ее главными носителями выступают сферы государства и материального производства, навязывающие науке собственные цели. Примерно в те же годы Станислав Андрески (1919–2007) создал «основы социологии незнания», в которых квалифицировал гуманитарные и социальные науки как разновидность шарлатанства.

Станислав Андрески принадлежит к тому поколению европейских исследователей-гуманитариев, которое посвятило свою жизнь критическому анализу идей классиков социологии (Огюста Конта, Герберта Спенсера, Макса Вебера).

Это постижение происходило в контексте войн, революций, диктатур и других катастроф ХХ века. Результаты их рефлексии над социальной реальностью своего времени, их исторический опыт представляют для нас, живущих в не столь трагическую, но достаточно бурную эпоху социальных перемен, несомненный экзистенциальный, исследовательский и методологический интерес. В «основах социологии незнания» осмысливается основное содержание третьей и четвертой глав основного труда Андрески «Магия в социальных науках», где выявляются связи между национальной идентичностью, демократией и гражданским участием.

Что же до концепции Петрова, то она подтверждена современными науковедческими исследованиями, а также множеством форм рефлексии ученых о ситуации в российской науке. Таким образом, стала возможна систематизация всего этого круга литературы для развития концепции научно-технической контрреволюции, в том числе для оценки труда Леонида Алаева. Хотя бы потому, что он в своей книге описывает положение дел в востоковедении с помощью концепта «догматика науки»; призывает коллег заняться «анализом собственного пути творческого освоения материала, которым они прошли за последние десятилетия».

По мнению Алаева, в состав нынешней живой мертвечины входят взгляды Маркса и псевдопроблемы, порожденные господством ленинско-сталинской версии марксизма как официальной идеологии в СССР. К этому примыкает феномен неофициальной популярности марксистского канона в странах Запада среди левой интеллигенции. А также антропологический, цивилизационный, колониальный, модернизационный и глобалистский подход к проблеме описания истории Востока и Запада.

Азиатский постмодернизм не всегда учитывал пожелания социалистического реализма. Фото РИА Новости

Его книга впечатляет множеством данных, свидетельствующих о накоплении контрреволюционного потенциала внутри советского и закордонного востоковедения. Поэтому она представляет не только востоковедческий, но историко-научный, антропологический, институциональный и культурно-политический интерес. Эти аспекты могут составить особые предметы рефлексии и направления дальнейших исследований.

Например, существует несколько современных теорий революции – психологическая, структурная, политическая. С ними связан ряд парадоксов (или загадок): неопределенность взрывчатой смеси, которая, чтобы произошла революция, должна бы сработать в данное время и в данном месте. Отсюда невидимость порога политической мобилизации и отсутствие общей причинности многих волнений; разрыв между целями и следствиями революции; невозможность предсказания соответствующих событий. Общий вывод: теория революции бессмысленна: если она способна предсказать, то предсказания будут опровергаться. Если же не способна, то это вовсе не теория.

Теория революции возникла в Европе как результат длительного развития религиозной, схоластической, философской, правовой и политической мысли. Все тогдашние направления мысли обосновывали право каждого индивида и социальной группы на сопротивление существующей и любой будущей власти.

ХХ век показал, что светское зло было воплощено в Германии и России, и оно превышало религиозное воображение. Мне кажется, под таким углом возможен сравнительно-исторический анализ отношения к революциям и контрреволюциям в Европе, России и странах Востока.

Но тогда можно ли утверждать, что революции вошли в плоть и кровь любого россиянина и азиата? А на каких основаниях должна строиться теория контрреволюции, обобщающая всю ту мертвечину, о которой пишет Алаев?

По принципу противоположности можно развить блок суждений на тему революции, которые содержатся в его книге, поскольку литературы на тему теории контрреволюции я не встречал. Или контрреволюция не требует никакой теории, а является банальным следствием полицейского взгляда на мир, как свидетельствует концепт «мятежевойны» и риторика реакции? И есть ли при таком рассмотрении различия между Европой, Россией и Азией?

Короче говоря, проблема контрреволюции (включая научно-техническую) требует обстоятельного анализа. В том числе ее связь со всеми перечисленными подходами к анализу Востока и Запада, особенно в политической истории России ХХ века.

По известной характеристике Арона Гуревича, советские историки были «пуганым народом». Можно ли обнаружить это свойство в поведении российских историков-востоковедов?

Для ответа обратимся к традиции военно-разведывательного востоковедения. Почти 400 военных востоковедов Российской империи были шпионами русского Генштаба. Такое востоковедение развивалось параллельно с расширением территориальных владений в Азии.

Как космонавт Батурин чуть не стал разведчиком-нелегалом

В начале ХХ века в русской армии появилась прежде неизвестная военная специальность – офицер-востоковед (офицер-ориенталист), которая была включена в штаты пограничных военных округов, корпусов, дивизий, отдельных крепостей и постов. По мнению авторов словаря, русское военное востоковедение уникально по своей сути и по месту, которое оно занимает в истории русской армии. Такого общественного института и культурологического явления не было ни в одной европейской стране, ни в США, проявлявших свои стратегические интересы на Востоке

Наверное, с «уникальностью и культурологичностью» шпионажа авторы словаря явно переборщили, как и прочие российские исследователи цивилизаций. Но данная традиция нуждается в анализе для уточнения и конкретизации общих суждений о колониализме, этнографии, миссионерстве, геополитике и вообще проблеме «Восток–Запад».

Было бы интересно сравнить историю миссионерского, разведывательного и военного востоковедения на Западе и в России – насколько они совпадали и конфликтовали между собой и есть ли здесь какие-либо закономерности и шаблоны мышления, к которым можно применить критику Леонида Борисовича.

Библиографического словаря о советских военно-разведывательных востоковедах после 1917 года мне обнаружить не удалось. Поэтому буду исходить из общего положения: военное дело и разведка всегда связаны с насущными и стратегическими интересами государства. Но реализация этих интересов конкретными людьми приводит к любопытной ситуации, описанной профессионалом – полковником Лоуренсом после завершения своей миссии: «Мною вдруг овладела тоска по родине, живо высветившая мою бесприютную жизнь изгнанника среди этих арабов, чьи высшие идеи я эксплуатировал, превращая их любовь к свободе всего лишь в еще одно орудие, способствовавшее победе Англии… Здесь, в Аравии, я торговал своей порядочностью ради блага Англии».

Может показаться, что указанная ситуация ограничивается британским шпионажем. Чтобы разубедиться в этом, предлагаю прислушаться еще к одному личному свидетельству.

В книге космонавта, Героя России Юрия Батурина «Досье разведчика: опыт реконструкции судьбы» описано, как его отец (советский нелегал в Турции) не советовал ему идти по родительским стопам. В том числе и потому, что формула отношения государства к своим служивым людям является крайне утилитарной, из-за чего они вынуждены рано умирать.

Работа «на хлопке» так тяжела,  что улыбаться хочется только перед фотокамерой. Фото РИА Новости

Во-первых, потому что речь идет о судьбах конкретных людей, каждый из которых дает свой личный ответ на проблему, поставленную полковником Лоуренсом. Во-вторых, потому что никакая общая теория здесь неуместна. В-третьих, потому что масскульт в виде образа Штирлица профанирует сам вопрос. В-четвертых, потому что без ответа на вопрос нельзя понять специфику отечественного востоковедения и всех тех обязательно индивидуализированных шаблонов мысли, о которых пишет Алаев. Пусть каждый прикоснувшийся к этой теме читатель добавит свои резоны. Из них может вырасти целое институциональное направление анализа.

Так или иначе, российские востоковеды по причине специфики своей деятельности и предмета исследований были поставлены в критическое отношение к Марксовой схеме истории. Особенно дискуссионной в применении к странам Востока.

Даже при согласии с метафорой азиатский способ производства ее нельзя было считать завершенной, о чем свидетельствуют почти столетние дискуссии. Требовалось шевелить мозгами при любых попытках ее теоретической разработки и практического применения. А это уже значит – выдвигать различные версии аксиологической, когнитивной и политико-идеологической нагрузки данной метафоры. Возникала ситуация хотя паршивого, но все же содержательного плюрализма.

Но всякое многообразие мнений полезно. Одним хватало отпущенной в СССР меры академической свободы, другие стремились ее преодолеть на свой страх и риск, третьи были усердными не по разуму. И так далее. Книга Леонида Алаева дает богатый материал о таких попытках. Причем эта ситуация относилась не только к советским, но и заграничным марксистам.

Как «Восточный деспотизм» чуть не испортил жизнь Виттфогелю

Имя Карла Виттфогеля длительное время было под запретом в советской официальной науке. Этот человек был таким марксистом, который решительно порвал с политическим режимом, установившимся в России после Октябрьской революции. Затем попал в нацистский концлагерь и навсегда приобрел противоядие против любых форм фашизма. Стало быть, его жизненный опыт уникален, он сравним с недюжинными талантами Оруэлла, Кестлера и им подобных светских пророков.

Теория гидравлического государства была создана Виттфогелем в процессе изучения азиатского способа производства с присущими ему отношениями власти–собственности. Описание отношения советских/российских ученых и политиков к феномену и концепту власти–собственности содержится в статье Рустема Нуреева и Юрия Латова. Они проанализировали историю досоветской и Советской России и пришли к выводу о политической «неблагонадежности» концепции Виттфогеля в СССР.

Что касается перспектив ее применения в современной России, то Нуреев и Латов фиксируют прежде всего отсутствие в России нормативно-правовых регуляторов деятельности политиков, что способствует усилению институтов власти–собственности. В России нулевых годов возник самодержавный режим, в котором власть концентрировалась в одних руках, ограничивалась конкуренция, усиливался экономический монополизм, укреплялся административный ресурс.

В настоящее время сложилось несколько институтов власти–собственности. Так на уровне конституции возникла неформальная институциональная коррупция, которая дополняется усилением формального силового контроля правительства над бизнесом. А на уровне экономики существует неформальный патернализм в отношениях между предпринимателями и наемными работниками. Наконец, на уровне ментальных установок транслируется ориентация на сетевые взаимосвязи, «коллективизм несвободных людей» и преклонение перед властью.

Поэтому Нуреев и Латов констатируют сходство между реформами в странах Востока и России. Там и здесь приватизация всегда выступала как временный отход от генеральной линии развития и подготовка нового витка централизации в соответствии с «циклом власти–собственности». Экономисты более 10 лет назад поставили вопрос: не ждет ли и Россию аналогичная реставрация? На этот вопрос мы ответим позже. Здесь пока констатируем, что Нуреев и Латов не рассматривают подробно концепцию гидравлического государства Карла Виттфогеля и не выясняют заложенный в ней потенциал для теоретического и идеологического противодействия любому сращиванию власти–собственности, особенно в России.

Первая часть задачи выполнена Камилем Галеевым, который описал главные посылки теории гидравлического государства и ее современные интерпретации. Он проанализировал 12 баз данных на протяжении 1990–2010 годов и обнаружил в них 500 упоминаний и ссылок на книгу Виттфогеля «Восточный деспотизм». Данная книга была впервые полностью опубликована в 1957 году, хотя ее автор участвовал в обсуждении проблемы бюрократии как необходимого элемента азиатского способа производства и восточного деспотизма с 1920-х годов. Но в те годы обсуждение ограничивалось рамками возникающего официального советского марксизма. Теперь в дискуссии участвуют представители разных стран – от Англии до Кореи. Значит, на рубеже ХХ–XXI веков произошла международная реанимация теории гидравлического государства как способа объяснения власти–собственности и бюрократии.

Ко времени выхода статьи Галеева книга Виттфогеля еще не была опубликована на русском языке. Теперь она есть в рунете, хотя бумажная версия еще не издана. Во всяком случае, любой грамотный человек, особенно тот, кто интересуется политикой, отношениями власти–собственности и российской бюрократией, может прочесть электронный вариант. И составить собственное мнение о книге на основе твердого знания российских реалий или хотя бы поверхностного знакомства с ними.

Ведь мнения, как показала Ханна Арендт, есть хлеб политики как сферы коммуникаций между гражданами, а не между холуями и хуторянами. При таком понимании политики существенного различия между теми, кто называет себя профессионалами, и рядовыми гражданами нет – если мы твердо придерживаемся ценности демократического равенства.

Разумеется, не менее важно познакомиться с политическими и идеологическими обстоятельствами создания и восприятия теории гидравлического государства официальными идеологами СССР на всем протяжении его существования, а также их нынешними российскими наследниками. В этом смысле книга Виттфогеля входит в состав гражданского политпросвещения. Этот аспект мы здесь подробно не обсуждаем.

Оставляем в стороне также проблемы адекватности перевода оригинального текста Виттфогеля на русский язык и сопоставления его концепции со всем корпусом смысла теорий азиатского способа производства и восточного деспотизма в текстах Маркса и Энгельса на всем протяжении их деятельности. Указанные аспекты проблемы требуют особого разбора.