Сталин и кадры

	Вождь идет смотреть кино.

Летом 1981 года мы оказались вместе с членом коллегии Госкино Российской Федерации Игорем Афанасьевичем Васильковым в доме отдыха "Десна" под Москвой. Васильков был авторитетен в кругах деятелей кино, он был первым советским лауреатом кинофестиваля в Каннах, где был высоко отмечен его познавательно-научный фильм о жизни пчел.

Имя Сталина в конце брежневской власти фигурировало редко. Любое слово о нем обретало политический смысл.

"В 1946 году, - начал свой рассказ Игорь Афанасьевич Васильков, - когда первые задачи, связанные с окончанием войны, были решены, Сталин решил заняться упорядочением работы кино. К нему были вызваны несколько человек из числа руководителей Министерства кинематографии. Возглавлял нас министр Иван Большаков. Привезли в Кремль. Сталин держался сдержанно, с минимумом характерных жестов и поз. Левая рука к тому времени почти не действовала, и это было видно.

После очень краткого приветствия Сталин сказал, что хочет посоветоваться, как дальше развивать кино. Затем он произнес монолог, на чем "совет" и закончился. Видимо, наше мнение не имело для него никакого значения. Ну а его - наоборот, определяло нашу жизнь.

"Недостатки нашего кино, - сказал Сталин, - связаны с тем, что в нем копируется театр. А этого делать нельзя, как с точки зрения материальных затрат, так и идейного значения, воздействия кино на зрителей.

С точки зрения материальных затрат, сколько мне стоит спектакль во МХАТе? (Игорь Афанасьевич подчеркнул, что Сталин не сказал как-нибудь иначе, а очень определенно - мне. - В.А.) Спектакль во МХАТе стоит не больше двенадцати тысяч рублей. А "Падение Берлина" сколько стоило?"

На вопрос откликнулся постановщик фильма режиссер Иван Пырьев: "37 миллионов".

Выслушав и многозначительно помолчав, Сталин продолжил: "Если двенадцать тысяч будут потрачены и после этого спектакль не пойдет, убытки небольшие. А если не пойдет кинофильм - убытки значительные".

"Еще сильнее, - продолжал то ли размышлять, то ли назидать Сталин, - проявляется идейное воздействие кино. Плохой спектакль, даже если он останется на сцене, за десять лет посмотрят самое большее сорок тысяч человек. А кино за несколько месяцев посмотрят 120 миллионов зрителей. Вредное воздействие будет очень велико".

Сталин сделал паузу, как бы давая всем собравшимся прочувствовать ответственность, вытекающую из сделанных выводов. "Я, - продолжил он прерванную речь, - подсчитал, сколько времени надо, чтобы показать фильм по всей стране при хорошем тиражировании копий. - Сталин взял со стола лист бумаги, исписанный синим толстым карандашом. - Получается, что в течение одного месяца можно показать фильм по всей стране. Значит, нам надо двенадцать фильмов. Не больше".

Вновь наступила небольшая пауза, позволяющая каждому зафиксировать определенную кинематографу схему. И вновь, как бы в продолжение сказанному: "Но все фильмы должны быть направленными, иметь четко обозначенную цель. Как передовые статьи в "Правде". Если фильмы будут точно направлены на достижение цели, то не появится идейно неверных произведений".

"Чтобы не было ошибок в выборе тем для фильмов, чтобы не проходили ненужные вещи, - закончил Сталин свою речь, - я сам буду смотреть сценарии".

Иван Большаков, придя в себя к концу "совета", осмелился на вопрос: "А как быть с режиссерами? Ведь их у нас больше двенадцати".

Сталин сразу ответил: "Режиссеров не трогать, не увольнять. Пусть остаются. Сохранить им зарплату. Кого на какую картину назначать - я буду говорить". На этом "совет" окончился, Сталин сказал: "Все, можете идти". В коридоре министр Большаков опомнился, что он не получил указания о сокращении плана. Ведь если Госплан не получит никаких указаний, план производства оставался прежним. А как только будет не выполнен, последует неминуемая кара, при которой не помогут никакие связи. Более того, одно может усугублять другое, и неизвестно, кто и за кого будет расплачиваться. Ведь министр приходился племянником Молотову и был женат на сестре Вышинского. К тому времени жена Молотова уже отбывала срок в лагерях, а Вышинскому время от времени напоминали о его меньшевистском прошлом. Обвинение одного Большакова в срыве плана приведет к неизвестному числу жертв.

Надо было находить какое-то решение, и Большаков сразу же обратился к самому приближенному к верховному правителю человеку, Поскребышеву. Попросил его получить у Сталина согласие на изменение плана. Секретарь Сталина лучше других знал, с чем тот мог или не мог согласиться, поэтому категорично ответил: "Э-э, нет, тебе надо было сразу спрашивать, вот иди теперь и повторно спроси сам у Сталина, чтобы он сократил план, я об этом спрашивать не буду".

Большаков понял, что дело безнадежное. Обращаться не стал. Опасность такого шага была очевидна. Ведь неизвестно, как прореагировал бы Сталин. Мог бы сказать: что вы, сами не знаете, как поступить? Зачем мне нужен такой министр?

Нашли какие-то способы корректировки плана по факту. Была такая бюрократическая форма выхода из тупика. Большаков все равно был неоднократно бит. А производство фильмов сократилось даже не до двенадцати, а до восьми фильмов в год. Сталин сам принимал все кинофильмы, и постановщиков ставили только таких, кому он доверял.

"Вспоминая то время, - закончил рассказ Игорь Афанасьевич Васильков, - кажется, что наш кинематограф прямо-таки умирал вместе со Сталиным. Но, видимо, в этом искусстве заложены какие-то огромные самовозрождающиеся силы, если он так быстро после ухода Сталина дал целую коллекцию "оттепели". А мог бы дать еще больше, если бы над нашим сознанием, над всем обществом не висела так долго тень вождя".

Перечитывая эту запись с воспоминаниями Василькова я задумался - интересны ли они современному читателю, есть ли в них что-то общее с нынешней жизнью? Потом посмотрел новости по одной программе телевидения, по другой. И мне показалось, что непреодолимой грани между нынешним и минувшим нет.

Конечно, у каждого свои суждения на этот счет. Но рассказ из прошлого не будет лишним. И не только в отношении истории кино...

К концу брежневской поры в советском руководстве осталось мало таких, кто работал со Сталиным. К их числу принадлежал секретарь ЦК КПСС, ответственный за связи с социалистическими странами, Константин Викторович Русаков, помощником которого я работал перед его уходом в отставку в 1986 году.

Как и другие выдвиженцы сталинской кадровой политики, он исключал разговоры о вожде, ограничиваясь в случае необходимости казенными характеристиками. Общаясь с ним, я не раз выслушивал рассказы о работе в далекие довоенные годы на различных стройках пищевой индустрии - в Ленинграде, в Закавказье, в Сибири. Но работа при Сталине на посту министра рыбной промышленности не фигурировала в этих воспоминаниях.

Занавес приподнялся только на короткий срок пребывания у власти в стране Константина Черненко. Случайно или нет, но воспоминания о Сталине прорвались именно тогда, когда стало известно о восстановлении в членах партии Вячеслава Молотова, который за 30 лет до этого был заклеймен Хрущевым как отпетый сталинист.

В конце зимы 1985 года мы прилетели с Русаковым в столицу Марийской АССР город Йошкар-Олу, где он должен был встретиться с избирателями накануне выборов в Верховный Совет РСФСР.

Медленная прогулка по дорожкам дачного поселка обкома КПСС, где находилась резиденция московского гостя, а может быть, приближавшаяся годовщина сталинской смерти поворачивала память к фигуре вождя. Для большинства советских людей к тому времени Сталин терял черты реальности, но только не для тех, кто долго ли, коротко ли был с ним рядом.

"Я вам не рассказывал, как меня назначали рыбным министром?" - скорее риторически, чем с подлинным интересом, спросил Русаков, повернув внезапно разговор от текущих дел в сторону далекого прошлого. И дальше пошел его рассказ, как всегда, в нервной манере, построенный из коротких, емких фраз.

"С рыбной отраслью, - сказал Русаков, - я был связан давно, но не как рыбак, а как строитель. Рыбу если и ловил, то только на удочку. На рыболовных судах вообще никогда не плавал. После окончания института строил один за другим мясокомбинаты.

Когда кончилась война, стали развивать рыболовство в дальних морях, в океане. Создали несколько флотилий. И тут оказалось, что у нас нет холодильников для хранения рыбы. Срочно начали их строить. Но строителей в Минрыбхозе не оказалось. Назначили меня заместителем министра по строительству. Принципиальной разницы со строительством мясокомбинатов нет. Вся работа на берегу.

Затем оказалось, что не хватает и причалов А это потребовало еще больших капиталовложений. Ясно было, что без крупного решения ЦК партии и Совмина не обойтись. Подготовили проект, отправили на утверждение.

Когда бумага попала к Сталину - а она не могла его миновать из-за запрашиваемых больших средств, - он стал прорабатывать ее в своей манере. Спросил: кто визировал проект, кто из специалистов его готовил? Ему, видимо, сказали: такой-то зам. министра. Он распорядился: вызвать, чтобы сам все объяснил, своими словами.

Нашли меня, - продолжал вспоминать Русаков, в деталях восстанавливая немаловажный для него день из далекого прошлого, - никаких объяснений никто мне не давал. Пригласили в присланную машину и в сопровождении молчаливого человека куда-то повезли.

Выехали на Минское шоссе. Свернули в лесок. Заехали за ворота с охраной. Машина тут же остановилась. Дальше меня повели. Никто ничего не говорит. Но понятно было, что это сталинская дача. Так она и представлялась по разговорам тех, кто здесь бывал.

В помещении дачи Сталина не было. Кто-то из охраны сказал, что он работает в беседке и велел привести меня туда.

Беседка с тыльной стороны дома, ближе к пруду, открытая. В ней столик круглый, два легких кресла. Вот и все.

Сталин без малейшего вступления: "Вы готовили? Объясните подробнее. Зачем такие объемы? Почему такая сумма?"

Вопросы были мои, профессиональные. Поэтому никакого волнения у меня не было, - сделал упор Русаков, видимо, и сам удивившийся обстоятельствам и последствиям той беседы, - все объяснил четко. Чувствовалось, что долгих комментариев делать не надо. Хотя на отдельных деталях Сталин останавливался. И тогда надо было тут же излагать конкретные данные с цифрами и подробностями. Вплоть до начертания от руки схем или общих чертежей.

В целом разговор продолжался часа три. Ни по имени, ни по фамилии он меня не называл. Оборвал разговор так же, как и начал. Почти на полуслове: "Так, вы свободны".

Ушел я от Сталина в полном непонимании - принял он мои доводы или нет? Однако вскоре состоялось решение Политбюро. Наш проект в целом утвердили. Министр Ишков говорил, что Сталин, задавая ему и другим членам правительства вопросы, такие знания проявил, будто он всю жизнь порты строил.

Прошло какое-то время, - продолжал Русаков экскурс в свою биографию, - программа строительства пошла полным ходом. Я занимаюсь своими делами, езжу по стройкам из конца в конец страны.

Вдруг - беда. Один за другим гибнут несколько кораблей. Эта сторона работы министерства меня не касалась. Я не рыбак, а строитель. Но все равно земля под ногами ходит. Ишкова за общие недоглядки с работы снимают. Хотя он специалист, каких мало в рыболовной отрасли. Ждем, кого назначат новым министром. Перебираем в голове начальников рыболовного флота. Их по пальцам можно пересчитать.

Наконец выходит решение. Узнаю о нем, когда оно уже подписано, - назначить министром рыбхоза Русакова. Как гром среди ясного неба. Ни кораблей, ни снастей, ни технологии я не то что не знал, но и понятия о них не имел. Моя зона ответственности - берег, стройка. А тут - флот! Это же земля и небо, вернее, суша и море. Ничего общего.

Потом мне рассказали, как было дело. Когда потонули корабли, Сталин сразу же отрубил: "Министра снять и, если личная вина вскроется, отдать под суд. Министром назначить нового".

Начались поиски кандидата. Человек семь Сталину предлагали. Но каждый чем-нибудь не подходил. Потом он сам вдруг вспомнил: "Был тут у меня один такой светленький, вроде бы толковый паренек".

Кому нужно было, быстро высчитали, что светленький - это я. И хотя давно уже не паренек, это значения не имело. Перечить никто не стал, зная об отвергнутых уже кандидатах. Дали решение на подпись. И все! Меня даже и не ставили в известность, до назначения. Понятно, что мне и в голову не пришло возразить, раз Сталин поставил свою подпись. Тут уж был один путь - выполнять решение.

Первый раз я попал на корабль, ведущий лов сельди, уже став министром. Все пришлось осваивать на ходу. Кажется, не двадцать четыре, а сорок восемь часов в сутки работал. С флота - на флот, с корабля - на корабль. Освоился было. Удалось соединить возможности морской и береговой служб. Но тут новая смена кадров. Даже не кадров - всей системы.

Сталин умер. Хрущев решил вернуть Ишкова, поскольку того Сталин снял с поста министра. Ну а меня, как назначенного тем же Сталиным, - с глаз подальше, в аппарат Совмина. Проработал там какое-то время. И новый поворот. Хрущев снял Булганина и занял его место во главе правительства. Вновь я попался ему в поле зрения. Тогда меня из Москвы подальше отправили. Сначала экономическим советником в Польшу.

Сидеть бы мне неизвестно сколько лет в Варшаве, как понадобилось тому же Хрущеву перебросить Молотова из Монголии, то есть из-под бока Китая, поближе к Москве, в Вену. Тогда меня на его место послом в Монголию назначили. Должно быть, с умыслом, чтобы ни моря, ни рыбы и в помине не было. А мне пришлось стать дипломатом. Судьба поворачивалась в один миг то так, то эдак, - заканчивал рассказ Русаков. А ведь дело-то касалось министра, с которым связана целая отрасль, сотни тысяч людей. Потом о рыбе я долго и думать не мог..."