И подвиг, и страдание...

ПОВЕСТЬ была закончена.

Называлась она "Хлеб нашей юности". Сразу же под заглавием я поставил стихи Семена Гудзенко, поэзия которого захватывала меня своей мужественностью, обнаженной правдой о войне и в то же время щемящей нотой боли и горечи, пронзившими, как удар штыка, наше поколение девятнадцатилетних.

Куда следовало обратиться в шестьдесят первом году с повестью о войне?

Разумеется, в "Знамя" - один из самых в те годы популярных толстых журналов, на страницах которого впервые увидели свет многие произведения писателей-фронтовиков, создателей так называемой "лейтенантской прозы".

Я на фронте не был офицером, а всего лишь солдатом, но, в конце концов, какое значение имеет воинское звание писателя, который решил рассказать о войне?

Однако с годами я понял, что в отличие от "лейтенантской прозы" есть еще и солдатская. Об одном и том же событии на передовой командир дивизии или комполка обязательно расскажут не совсем так, как поведает об этом солдатик, грызущий сухарь в сыром окопе.

Наверное, моя проза была похожа на этот окаменевший сухарь, на письмо-треугольничек, который писали второпях на коленях в перерыве между атаками - случайно раздобытый листок бумаги, вместо ручки - химический карандаш, который постоянно приходится слюнявить, от чего потом на губах остается фиолетовое сердечко...

Я уже знал большие светлые комнаты и приемные столичных редакций, где сразу сидело по нескольку сотрудников - все это были по большей части привлекательные молодые женщины. Когда вы входили - робко, даже склонив голову, сжимая в потной руке рукопись стихов или рассказ, все поднимали головы и волна холода изливалась ото всех столов. Почему эти красивые, ухоженные, уверенные в себе дамы были так высокомерны, неприветливы, безжалостны? А когда вам отвечали отказом, каким мучительно долгим был путь к двери через всю комнату! Вы спиной чувствовали холод и презрение, преследовавшие вас, даже когда вы уже брались за дверную ручку.

Наверное, не так, думалось мне, встречали здесь Паустовского, Пастернака, Долматовского, Олешу, Леонова, Симонова...

Я часто думаю, что интересно было бы написать книгу под названием "Начало", в которой были бы собраны факты о том, как становились известными великие поэты, драматурги, актеры, музыканты, художники. Ведь никто из них не становился почитаемым, обласканным сразу, с первой же работы? Может быть, и их третировали и унижали?

В особнячке "Знамени" на Тверском бульваре кабинетики оказались маленькими, уютными. Меня встретила всего одна сотрудница, достаточно приветливая. Она приняла мою рукопись и обещала скорый ответ.

Ободренный, я выскочил на бульвар и, окинув взглядом сквозивший рядом сквозь деревья Литературный институт, студентом которого я был когда-то, зашагал к Никитским воротам...

...Прошло время, и зав. отделом прозы Софья Дмитриевна Разумовская пригласила меня в редакцию. Разговор был крайне лаконичен.

- Мы рассмотрели вашу повесть, - сказала Разумовская, - она небезынтересна. Но... - тут она сделала паузу, и я вдруг понял, что все пошло под откос, - вы должны понимать... Сейчас такое время... В Берлине построили стену... Международная ситуация такова, что... Сейчас печатать вашу работу не время.

Она протянула мне листок бумаги с машинописным текстом.

- Можете взять внутриредакционную рецензию.

Я попрощался и вышел. У меня дрожали губы, руки были как лед.

Я побрел по Тверскому бульвару, лихорадочно стараясь понять, какое отношение имеет Берлинская стена к Пашке Туполеву - моему однополчанину, которому под Секешфехерваром оторвало ноги, к венгерскому мальчишке Лоци, которого взяли в заложники блокированные нами в своем танке гитлеровцы, к мышке-полевке, которая оказалась в моем окопчике и которую я кормил крошками сухаря, к нашему штурмовику, который по ошибке сбросил бомбу на наши позиции, смертельно ранив сержанта Колю Воропаева, к мокрым обмоткам, которые мы сушили на привалах, к венгерскому хлебу, гигантские золотистые караваи которого напоминали солнце, ко всему тому, что пережил я весной сорок пятого, когда моя жизнь чуть было не оборвалась на холмах Западной Венгрии.

Более просто объяснила мне несвоевременность моей повести такая же, как и в других редакциях красивая и холодная особа - редактор отдела прозы журнала "Юность", куда было я толкнулся:

- Поймите вы, наш читатель - это молодежь, им в армию идти, а у вас в повести уж очень много убивают!

Теперь я окончательно понял: хватит! Моя повесть была "непубликуема".

И на какое-то время я притих, перестал унижаться. Но меня не успокаивала рецензия, которую передала мне в "Знамени" Разумовская.

Написал ее известный тогда и почитаемый в литературной среде критик Федор Маркович Левин: "Произведение очень любопытное, написанное даровитым человеком. Это не рассказ, не повесть, а нечто вроде киносценария или поэмы в прозе.<...>

Вещь проникнута болью за погибших товарищей, все они были молоды, им было по девятнадцать лет, отвращением к войне, прославлением мирной жизни.

Произведение написано по стилю и жанру своему не в русской классической традиции, идущей от Толстого, Тургенева через Чехова, Горького к Шолохову и т.д., а в стиле западноевропейской и американской прозы нашего времени. Читаешь и видишь то как бы дос-пассовский "киноглаз"<...>, то чувствуешь отзвуки Ремарка в картинах военного быта, где-то спокойно-эпический, то лирико-романтический тон сочетается с почти натуралистическими подробностями.

<...>В книге есть сцены, которые слишком напоминают "На западном фронте без перемен" Ремарка или "Смерть героя" Олдингтона своей окраской.

Есть утверждения, с которыми нельзя согласиться: "О, величайшая нелепость человечества - война! Кто же посмел назвать тебя священным подвигом".

Так или иначе, эта вещь должна быть напечатана. Конечно, это литература, автор - писатель".

Как же я мог после таких слов спокойно держать рукопись в столе!..

Что же касается моего отношения к войне, то помню, как известный тогда прозаик, автор модной повести "Высота" Евгений Воробьев так мне и ответил: "Для вас война это страдание, для меня - подвиг".

Время от времени я снова листал свою несчастную повесть, в которой раз перечитывал. Неужели все так безнадежно? Нет, надо сделать еще одну попытку! И снова входил в малоприветливые редакционные комнаты, и снова получал отказы.

Рецензии были разные - кто-то похваливал, но тут же, словно спохватившись (о войне так нельзя, это подвиг!), начинал тыкать меня носом в мелкие погрешности, завершая разбор полным отрицанием.

"Октябрь", "Советский воин", "Новый мир", "Звезда", "Нева", опять "Юность", опять "Знамя"...

Весь свой критический огонь рецензенты обрушивали на мою позицию по отношению к войне, пользуясь, правда, различными методами.

Кого-то возмущал мой излишний "натурализм", кого-то "детализация грязи и крови", кого-то "отсутствие патриотизма в подаче образов наших славных воинов"...

Особенно меня возмутила, а точнее - привела в ярость рецензия, присланная мне издательством "Молодая гвардия".

Некто, рекомендовавшийся кандидатом филологических наук, участником войны разразился прямо-таки погромным разносом, не оставив камня на камне от моей повести.

На трех страницах убористого, через один интервал машинописного текста он не поленился придраться буквально к каждому глаголу, к каждому эпитету. Например, если в повести я писал, что наша бригада "кочует по венгерской земле", рецензент возмущался, почему я "воинскую часть сравниваю с цыганским табором", если я писал, что "мы побежали к домам, волоча пулемет, и он прыгал по камням за нами, как живой", мой оппонент удивлялся, как это можно писать об оружии, не указывая его систему, какой оно модели, как называется - "Горюнов", "Дегтярев" или "Шпагин". Если я писал, что мы выскочили из окопов "и побежали в атаку", то мне возражали, что "так на фронте не бывает. Сначала командиры готовят и организуют наступление, потом распределяют подразделения, потом вручают боевые задания, потом проводят политбеседу, потом руководят атакой. Это и есть военное искусство, которое автор повести попросту выбросил за борт, оставив просто "мы побежали".

Иными словами, критик попросту излагал БУП - боевой устав пехоты Красной Армии.

Что касается быта войны, писал кандидат филологических наук, то "автор излагает его односторонне: подводится даже своего рода теоретическая база: "Кто сказал о ненависти, о мести, о подвиге. Мы не произносили этих слов. Какие же слова знали мы? Хлеб, табак, соль, вода..."

Рецензент не верил, что могла потеряться наша кухня и мы ели суп с кониной. Такого, по его мнению, в Советской Армии не может быть.

А к рецензии прилагалась короткая записка зав. отделом по работе с молодыми авторами, где указывалось, что с большинством замечаний рецензента нельзя не согласиться. "Написанная на профессиональном литературном уровне, рукопись Ваша во многом не отвечает нашим издательским требованиям, предъявляемым к произведениям о Великой Отечественной войне".

На дворе уже был 1977 год, но идеологические установки оставались незыблемыми: война священна, о смерти на фронте, о крови, потерях если и писать, то поменьше, как говорят звукотехники "микшируя" все эти вредные подробности.

Не случайно у меня в повести был писарь, которому следовало после боя сообщить о потерях своего подразделения. Даже не сомневаясь, он сокращал число убитых наполовину, рассуждая так: "Ну, напишу я все как есть. Кому от этого легче? Убитым? Им уже все равно. Родителям? И так узнают по похоронке. А всенародно пугать страну зачем? Только панику сеять. Да и врагу меньше будет причин радоваться. Так что я правильно делаю".

Сегодня, наблюдая за тем, как иногда мучительно наши средства массовой информации отвоевывают право на всю правду о войне, какие сложности приходится порой преодолевать фронтовым телеоператорам, я все-таки с радостью отмечаю, как далеко ушли мы от той эпохи в свободе информации.

А что же моя повесть? Так и лежит в ящике стола? Нет, она была опубликована. Помог случай. Союзу советских писателей нужно было отметить советско-венгерскую дружбу изданием совместного литературного сборника, что и было сделано в 1985 году. Сюда не без доброго участия составителя Анатолия Михайловича Медникова и удалось поставить мою повесть. Теперь она называлась "Там, где спят товарищи мои..."

Прошло двадцать четыре года, прежде чем мое сочинение увидело свет. Однако в "Советском писателе", где вышел сборник, посчитали все-таки уместным сгладить наиболее острые углы, опять-таки "микшируя" кровь и неприятные сцены, а во многих местах просто поработать ножницами...

Еще в 1974 году в полном отчаянии я обратился за советом к Василю Быкову, классику военной прозы, послав ему в Гродно повесть. Я слабо надеялся на ответ, но он пришел неожиданно быстро, через две недели.

"Дорогой Анатолий Федорович!

Вы написали хорошую повесть - умную, честную, поэтическую, я читал ее с радостью и удовольствием, которое редко предоставляет печатная продукция ныне. Ряд сцен - бытовых и батальных - впечатляют своей свежестью, точной увиденностью, иные немножко натуралистичны, но это неплохо. У Вас все всамделишнее, не придуманное, точно увиденное и лаконично изображенное. Солдатские образы, образы венгров и Венгрии превосходны.

Но все дело в том, что повесть Ваша в известном смысле не обычная, новаторская, таких не было в печати, стало быть, ее и не напечатают. Ведь у нас издается только среднее, обыкновенное. Все же с отклонением от этого среднего уровня не проходит.

Что Вам посоветовать? Даже не знаю. Я не представляю журнал, который бы ее напечатал. Сейчас нет таких. Может быть, какой-либо из периферийных: "Дон", "Простор", "Север"?

Я очень желаю Вам успеха.

И будьте здоровы, пишите еще, у Вас есть способности. Вы сможете и еще лучше. Жму Вашу солдатскую руку.

В.Быков".

И еще был человек, который вселял в меня мужество, уверенность в том, что я как писатель - на правильном пути.

Нет, это не Ремарк и не Олдингтон, на которых ссылались, упрекая меня в пессимизме, рецензенты.

Это наш, русский писатель, чьи строки завершили когда-то один из его фронтовых рассказов, написанных безжалостно - честно, с болью и отвращением к войне: "Вот я и сказал, что хотел сказать на этот раз. Но тяжелое раздумье одолевает меня. Может, не надо было говорить этого. Может быть, то, что я сказал, принадлежит к одной из тех злых истин, которые, бессознательно таясь в душе каждого, не должны быть высказываемы, чтобы не сделаться вредными, как осадок вина, который не надо взбалтывать, чтобы не испортить его".

...Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, - правда".

Присланный с фронта этот рассказ был встречен цензурой в штыки. Требовали изменить его окончание, "смягчить" весь тон повествования. Главный цензор с возмущением отозвался о повести: "Эту статью за насмешки над нашими храбрыми офицерами и храбрыми защитниками Севастополя запретить и оставить, корректурные листы при деле". После этого господин цензор сам изуродовал рассказ до неузнаваемости. В таком виде повесть была опубликована, но подписи автора под ней не было.

Это был один из "Севастопольских рассказов" Льва Толстого.

Как это ни кажется парадоксально, но царская цензура сто пятьдесят лет назад и советская редактура даже во времена хрущевской оттепели были, как любил выражаться наш классик, "близнецы-братья"!

И сегодня нет-нет да и слышишь речи командиров нового департамента, призванного отслеживать, что и как рассказывают и снимают о кавказских боевых действиях. Они, на мой взгляд, не сулят репортерам и художникам ничего радостного.

Интересно, что сможет написать о войне мальчик, который воюет сегодня на Кавказе?