Спасибо за науку

Сразу после армии неожиданно для себя я очутился в одном из советских академических институтов, изучавших борьбу трудящихся всего мира. Заступить пришлось на должность младшего научно-технического сотрудника (мнтс) с жалованьем 80 рублей. Последнее обстоятельство поначалу не тяготило. От офицерского оклада на тот момент еще много (учитывая выходное пособие) оставалось. Кстати, иерархия в академической среде была тогда - не знаю, как сейчас - структурирована не хуже, чем в вооруженных силах.

В самом низу располагались мизерабли из среды мнтс. Затем шли младшие научные сотрудники (мнс) со степенью кандидата наук или без. Иногда в них попадали и академики. Но для этого нужно было "заслужить" особое, так сказать, благоволение советской власти. Далее плотными рядами стояла славная когорта старших научных сотрудников (снс). Они бывали и кандидатами, но, как правило, и докторами.

Где-то в середине 80-х годов появились еще ведущие научные сотрудники (внс). Все они были доктора да профессоры. Как и главные научные сотрудники (гнс). Эсэнэсы, вээнэсы и гээнэсы были теми самыми, о которых шутили, что "докторам наук пора раздавать деревни".

Злоехидные эмэнэсы называли себя малонужными сотрудниками, а остальных, вышестоящих, товарищей окрестили так: совсем не нужный сотрудник; вовсе не нужный сотрудник; говно, а не сотрудник. Эмэнтээсы, малые сии, даже здесь были пренебрегаемы, ибо не удостоились никаких интерпретаций своей аббревиатуры.

О более высоком начальстве я тут не упоминаю. Директор, его замы, стайка ученых секретарей, завов и замзавов отделов - это особая статья. Еще Салтыков-Щедрин писал, что во всякой луже есть гад, всех прочих гадов иройством превосходящий. А в России, уточнил он, в начальстве есть нечто святое, ибо от него исходят все блага.

Наличествовало в Институте довольно большое количество пенсионеров от "невидимого фронта" и весьма симпатичный мне круг людей, которые просто за счет государства удовлетворяли свое любопытство в Историчке, Ленинке, ИНИОНе, Иностранке и прочих библиотеках. Под сенью Института благоденствовали несколько высоколобых интеллектуалов, писавших о чем угодно, только не о борьбе трудящихся за рубежом. О Достоевском, к примеру. Или о Чаадаеве. О судьбах России в трех томах. Очень талантливо писавших. Кучковалось и племя молодое аспирантов, в которых легко было распознать зачатки всех вышеозначенных страт.

Только познав особенности внутренней жизни Института, можно было там выжить, чего очень хотелось и что было бы невозможно без, по крайней мере, нейтрального отношения еще одной структуры, существовавшей в Институте, - партийной организации. Просто поражаешься, насколько принцип отрицательного отбора не сработал в отношении наших парторгов. Неким промыслом Божьим ими становились люди порядочные и с большим чувством юмора.

А вокруг шумела улица Богдана Чернышевского (ныне Маросейка). Это свое название она получила от нас, так как начиналась у памятника Героям Плевны как улица Богдана Хмельницкого, а у Бульварного кольца обретала имя автора "Что делать?". В тиши же вливающихся в нее переулков текла некая очень отдельная жизнь. В одном из них таилась самая заглавная синагога Москвы, у ступенек входа в которую в дни еврейских праздников толпилось несколько сотен правоверных талмудистов под ненавязчивым надзором молодых "религиоведов в штатском" и в одинаковых ботинках.

Те же самые ботинки прохаживались по ребрам и разбивали вдребезги оптику западных корреспондентов у дверей ведомства, пускавшего уже бывших сограждан на ПМЖ за границу. Обычно эти экзекуции случались в дни визитов в Страну Советов первых лиц из США, Англии, Франции и т.д., когда часть обычной праздничной тусовки у синагоги образовывала очередь "на выезд" с лозунгами сомнительного по тем временам идеологического содержания.

Все эти баталии мы могли не без комфорта наблюдать из окон Института, поскольку вышеупомянутое ведомство располагалось визави. Кое-кто из моих сослуживцев с особым чувством следил за перипетиями жизни "очередников". Ведь были и в наших стройных рядах желавшие разделить их горькую судьбу на чужбине вдали от Родины.

Лично я примкнул к сообществу тех, кто приходил в Институт встретиться с друзьями и хлебнуть пивка или чего покрепче в соседних питейных заведениях. А заведений вокруг было разбросано немало. Да еще так хитро, что от или к какой станции метро ни иди, все наткнешься по дороге на точку принятия на грудь. До сих пор помню названия, которые мы им давали: "Встреча друзей", "Железный занавес", "Музыкальная шкатулка", "Белая лошадь" и др. И в каждой употреблялся определенный напиток. Где пиво, где портвешок, а где и водочка-с. И вот что удивительно. Стоило только трем-четырем достойным ученым мужам хлебнуть spiritus vini, как начинались не традиционные мужские разговоры, а научные дискуссии. Каюсь, кое-что из почерпнутого в них даже удалось применить, когда дело дошло до защиты кандидатской диссертации. Кстати, защищал я ее в один день с другим соискателем сей ученой степени, который стал известен нашему Отечеству благодаря желтой прессе чуть ли не как хранитель золота партии. Милейший, замечу вам, человек.

Темы диссертаций подчас были удивительные. Что-то вроде "Борьба промышленного пролетариата Сьерра-Леоне между первым четвергом и 2 мартобря надцатого года". Я бы, конечно, предпочел тему "Феномен нищеты при социализме на примере жизни младшего научного сотрудника". Видимо, потому, что, став уже эмэнэсом и истощив армейские запасы, должен был задуматься над своим финансовым положением.

Но не хочу, чтобы читатель уверился в никчемности Института. Теперешним нам, с трудом осознающим, что происходит вокруг, разве не интересно понять, что за притча был этот советский образ жизни? Сравнить (и понять), что мы потеряли и что действительно обрели? Или посмотреть, к лицу ли нам китайские реформы? А ведь все это там изучалось на уровне, который Западу и не снился.

Но не только наукой и потреблением горячительных напитков в ближайших кафешках занимались в Институте. Специфической отраслью деятельности его сотрудников были сельскохозяйственные работы. Каждую весну мы вахтовым методом осваивали луга вокруг небольшой деревеньки близ Ступино. Сенокос перемежался уборкой в коровниках, посещением сельпо для приобретения бутылька и пением под гитару у костра. Не уверен, что затраты совхоза на нас оправдывались нашим трудом. Но идея спайки города и села претворялась в жизнь. Вспомните известную песню Высоцкого про "доцентов с кандидатами".

Наибольшее удовольствие доставляла осень с двумя-тремя выездами в те же, ставшие родными, ступинские поля на сбор картошки. Провизия и спиртное закупались загодя. Поскольку последнее иногда заканчивалось еще до выхода на межу, его докупали в том же сельпо. И опять песни. Пикник, словом.

А переборка всякой гнилятины на овощебазах?! Сидит себе эдакий доктор наук и профессор, лауреат и непременный член разных отечественных и зарубежных научных обществ и перебирает морковь, скажем, уже не озонирующую воздух, ну, и по соточке...

Создатель и бессменный директор Института, дай бог ему здоровья, был и остается личностью незаурядной и носит имя героя одной из коммунистических сказок. Сын видного коминтерновца, боровшегося с капитализмом в самом его логове, он ни в 91-м году, ни позднее политическим флюгером не стал. Среди подчиненных его всегда почитали почти экстрасенсом, владевшим даром убеждения. Апокриф гласит, что когда главный партийный серый кардинал в середине 60-х предложил ему, тогда молодому и энергичному члену-корреспонденту, создать центр по изучению борьбы трудящихся "у них", но в рамках цэковской системы учреждений, он воспротивился. Из современников его мало кто понял. От такой кормушки отказаться! Он же заявил влиятельному лицу, что если нужна наука, то об анкетных данных сотрудников будущего института надо забыть, подбирать людей по уму, а не по каким-либо иным пунктам автобиографии. Внутри семьи цэковских институтов подобное было почти исключено. Вот почему Институт оказался в составе Академии наук.

Повторяю, так гласит апокриф. Но доверять ему можно.

В науке наш директор был чистый Наполеон при Аустерлице. Он всегда призывал овладевать ситуацией, прорываясь к истине на стыке проблем. А отделения академии, куда приписывали Институт, он менял как перчатки. Разве что в Отделении наук о земле мы не состояли.

Естественно, в дни горбачевского прекрасного начала Институт сразу превратился в один из бастионов перестройки. Все его сотрудники почти переселились в цэковские отели, где закружились карусели международных семинаров, симпозиумов и конференций. На них с удовольствием съезжались западные социал-демократы, "зеленые", либералы и даже какие-то ксендзы.

На одной из таких конференций старая немецкая коммунистка, в начале 30-х годов учившаяся в Ленинской школе - позднее Институте общественных наук при ЦК КПСС, где десятилетиями готовились молодые кадры для компартий и национально-освободительных движений (сейчас в этом здании располагается Финансовая академия), - в своем выступлении заметила, что во времена ее учебы за половину сказанного здесь всех бы нас... Казалось, что наконец-то мы дышим воздухом свободы.

Но давайте понизим уровень пафоса. Заграничных гостей поплоше мы принимали, расселяя в гостиницах академии и выпасая их силами собственного коллектива. Мне самому как-то раз повесили на шею одного финского горячего парня, прибывшего в рамках научного туризма (неделя в Москве в беседах с советскими учеными о тяжких судьбах пролетариата в современном мире).

"Финик" - его я встретил на Ленинградском вокзале - оказался типичным белобрысым и голубоглазым представителем своей нации лет так тридцати. Еще по дороге в гостиницу он заявил, что должен непременно посетить ВДНХ и там в кафе у Павильона космонавтики съесть шашлык и выпить сто граммов армянского коньяка, а также купить в Елисеевском магазине "пертсо-овая вотка".

- Вы уже бывали в Москве? - поинтересовался я с невольным уважением: человек явно знал, зачем приехал в Союз.

- Нет, но это у нас такой обычай, - потом добавил (разговаривали мы по-английски), - а еще у нас принято в поезде между Выборгом и Ленинградом выпить бутылку русской водки под ваше печенье, что приносит проводник.

В подобных случаях преферансисты говорят: "Снос обозначен". Программу гражданина "Суоментасавалта", что означает Республика Финляндия, мы выполнили с лихвой уже в день его приезда, поскольку с поезда он сошел на священную московскую землю рано утром в понедельник. А раннее утро вторника мой "финик", за которым я заехал в гостиницу, встретил в состоянии, когда срочно требуется попросить Эндрю "ответить" хоть что-нибудь.

Тогда (это была середина 80-х годов) его "ответы" в аптеках не продавались. Зато недалеко от Института, где нас ждали к 10.30, уже с 9.30 функционировал пивняк-автопоилка "Железный занавес". Туда я и доставил прямо к открытию финского ученого с целью реанимации. В этот час "Занавес" всегда блистал какой-то больничной чистотой. Пивные кружки прямо-таки сверкали, а обычные запахи, для описания которых используются неблагозвучные слова, еще не заявили о себе. Лишь чуть-чуть попахивало хлоркой. Ну выпили мы с ним по паре кружечек золотистого напитка (по 434 грамма за двугривенный). Он заметно оживился. Какой-то местный ханыга, по утрянке уже ошивавшийся у пивных рек, распознал в моем спутнике иностранца. Мигом перед ним возник стакан с неким серо-буро-малинового цвета напитком из семьи крепленых виноградных вин. Я и ахнуть не успел, как его содержимое оказалось в желудке коллеги из Хельсинкского университета. Ясное дело, что в тот день никакого высокоинтеллектуального обмена мнениями о жизни пролетариата у него с советской стороной не состоялось.

Из коридоров Института в коридоры власти после августа 93-го года сразу шагнули человек двадцать-тридцать. Депутаты-межрегионалы, советники Бориса Ельцина (включая его пресс-секретаря, ныне состоящего при ВВП) и др.

Институт стоит там, где и стоял, и его старое блочное школьное здание нисколько не изменилось. По крайней мере внешне. Зато вокруг произошли большие перемены. В одном из мест наших традиционных "стаканных" встреч теперь столовая для бомжей. В другом - сверхдорогой бар для новых русских.

Мой бывший Институт - явление, типическое для научных учреждений, выросших в советское время на международно-политико-экономической ниве. Таких было в Москве с полдюжины. Уже тогда узок был круг бойцов, их сотрудников, и жили они примерно одной и той же жизнью. Немного диссидентствовали, но задания "инстанций" выполняли с завидной аккуратностью. Занятия наукой перемежали валянием дурака. С перестройкой опьянели от свободы и собственной смелости. А сейчас рыдают над своей мизерной зарплатой. Но иногда, слышно, случаются денежные задания.

И в любом случае, спасибо тебе, Институт, за науку.