Школа Сельвинской

ПРОСТОРНЫЙ буфет московского театра РАМТ (Российский академический молодежный театр) оказался не лучшим местом для проведения интервью с Татьяной Ильиничной Сельвинской. Не потому, что мне не понравилась аура этого нешумного места. Напротив, вокруг витала энергия со знаком плюс, начиная от стен и кончая звуками, запахами и лицами. К тому же, мы пили неплохой капучино, далеко не всегда имеющийся в ассортименте московских театральных буфетов.

Мешало другое. Дело в том, что в РАМТе Сельвинская пять лет проработала художником-сценографом. Здесь ее знают все: и начинающие актеры, и билетеры, и рабочие сцены... Поэтому интервью с бывшим сотрудником театра периодически прерывалось тормозившими у нашего столика слугами Терпсихоры, которые непременно заговаривали о чем-то с Татьяной Ильиничной. В основном это были молодые актеры, желавшие сказать несколько теплых слов маститому художнику сцены. Позже, посетовав на "рекламные паузы", я узнал от собеседницы, что подобное могло случиться не только в РАМТе.

В театральном мире столицы Татьяна Сельвинская - человек заметный. Ею оформлено свыше 150 спектаклей, включая прогремевший однажды "Без вины виноватые" (режиссер Петр Фоменко), который Театр Вахтангова возил этим летом за океан.

Она создала целое направление в сценографии, известное как "школа Сельвинской". Успех ее театральной работы несомненен. Однако Сельвинская прежде всего самобытный живописец, идущий в своем творчестве к вполне осознанным для нее самой, не всегда понятным для непроницательных, целям.

Осень 95-го года. Израиль. Небольшой городок Бат-Ям. Татьяна Сельвинская гостит у своего сына Кирилла, который с 1991 года живет в этом пригороде Тель-Авива. Из окон его квартиры, расположенной на 9 этаже высотного здания, видны только небо и море, которые постоянно меняются, щедро одаривая гостью из России непредсказуемостью неожиданных колеров, пятен, линий...

Этот бесконечный фильм Сельвинская наблюдает сквозь крестовину (конструкцию окна) и ткань занавесок, иногда вытягиваемых ветром в открытую форточку. Результатом двухнедельных созерцаний художницы стала серия "Окна", в которой конструкции и ткани стали изображением, сюжетом, мыслью...

Отец Татьяны Ильиничны, известный поэт середины теперь уже прошлого столетия Илья Сельвинский, как-то сказал, что можно писать девяносто девятого, сотого, стотысячного мопса, если каждому бедняге ты подаришь что-то свое, нигде не засвеченное прежде. Я видел немало окон и в жизни, и на полотнах, а таких, как у Сельвинской, не видел. Окон, ставших "Тенью от дерева на стене" или, скажем, "Несением креста", где к мертвящей конструкции окна пригвождена изломанная, но твердая ткань занавески - тело Христа, эту конструкцию несущее.

Серия "Окна" - наиболее крупная и наиболее абстрактная в творчестве московской художницы. "Окна" дали ученице Фалька толчок к следующим сериям, таким, например, как "Посвящения", в которой Татьяна Сельвинская, обратившись к итальянским мастерам Возрождения, попыталась перевести их образы и пластику на свой театральный язык. Это ей удалось.

Но вернусь к тканям Сельвинской. Взять хотя бы такие работы, как "Эль Греко" и "Боттичелли". Названия обязывают, и, возможно, я разочарую читателя, сообщив, что упомянутые вещи не представляют собой современную трактовку полотен мастеров Возрождения в смысле реминисценций классических сюжетов. В них мы видим все те же конструкции и ткани. Ткани, полные динамики и света. Ткани настолько объемные, что разглядывание этих работ становится поистине драматическим действом. Недаром Сельвинскую называют "живописцем в театре" и "театральным художником" в живописи.

В большинстве случаев перед тем, как написать очередную модель, портретист встречается с объектом своих дерзаний и, взяв первый соскоб свежих впечатлений (или присовокупив что-то к уже имевшимся), думает о фактуре будущего произведения. Данный подход столь же надежен в живописи, сколь и традиционен.

Сельвинская смело идет от обратного. Еще не встретив героя своего произведения, художница по вкусу накладывает фактуру на плоскость, позже покрывая ее серебром или золотом. Начинается сеанс, и происходит неожиданное: фактура, не задуманная художником, соединяясь с написанным, вдруг начинает фантастически работать. Иногда помогают даже "несчастные случаи". Однажды, оказавшись не слишком прочной, фактура начала осыпаться. Сельвинская воспользовалась этим. Так родился портрет Веры Полторопавловой, занявший особое место в длинном ряду "персонажей" сценографа в живописи.

Навестив Татьяну Ильиничну в мастерской, я потерялся в просмотре бесчисленного множества картин, хранящихся в этом пропахшем краской помещении. К реальности меня вернул голос их автора, задавший нехитрый вопрос о цветовой гамме нескольких полотен. "Как вы думаете, сколько цветов использовано в этих работах?" - спросила хозяйка мастерской, очертив указательным пальцем условный овал вокруг пяти или шести картин, которые я успел к тому времени рассмотреть. "Три или четыре", - ответил я. Оказалось, что на пяти достаточно разных в цветовом отношении полотнах было задействовано всего два колера. Не это ли волшебство фактуры, способной изменить цвет и настроение любой отдельно взятой вещи.

Портреты Сельвинской упорно называют "персонажами". Отчасти потому, что их автора никогда не интересовала фиксация внешних черт модели. Напротив, в ряде портретов Сельвинской наблюдается существенное несовпадение пропорций лица, запечатленного на холсте, и реальным "положением дел". Однако замечено и другое - поразительная похожесть (узнаваемость) персонажа в ее работах. Сельвинская пишет жизнь духа. Однажды знакомый художник сказал Татьяне Ильиничне о том, насколько она "переврала" пропорции в очередном портрете. Последняя решила исправить сделанное, максимально приблизив неправильные пропорции к реальности. Результаты оказались плачевными - исчезла похожесть! При этом необходимо отметить, что портреты Сельвинской абсолютно лишены какой бы то ни было карикатурности (шаржевости).

Работая над новой вещью, художница беседует со своей моделью. "Молчащий человек туп, - полушутя говорит Татьяна Ильинична. - Личность открывается в разговоре, в мимике..." В этом подходе подчеркивается осознанное отторжение от статики во имя динамики, прокламируемое искусством Сельвинской. Таковы портреты Александра Мезенцева, Петра Фоменко, Ольги Остроумовой, Давида Боровского и целый ряд других "динамичных" работ мастера.

На юбилейном вечере поэта Ильи Сельвинского в Центральном доме работников искусств знакомый журналист нечаянно "открыл" Татьяне Ильиничне одну из аномалий современности. "Вы знаете, я сталкиваюсь с большим количеством достаточно интеллигентных людей, которые знают вас, но совсем не знают вашего отца". Действительно, несколько появлений Сельвинской на телевидении (в частности, в программе "Времечко"), бесспорно, сделали ее "повсеградно оэкраненой".

Разве значительный, но не увековеченный в бронзе поэт двадцатых годов может конкурировать с персонажем СМИ? И кто в наше время (кроме узкого круга пишущих) читает поэтические антологии?

И все-таки Татьяна Ильинична предельно сдержанно говорит о разрушении отечественной культуры. В любом случае трагедия случилась в 1917-м, а не в 1991 году, считает она. "Да, искусство переживает сегодня трудности, но нет ощущения безнадежности, во многом мы стали гораздо свободней", - продолжает Сельвинская, вспоминая крайнюю задавленность, испытанную творческой гильдией в 70-х и первой половине 80-х годов.

"Я никогда ничего не боялась, но подсознательно перед каждой выставкой происходило фильтрование собственных работ по идеологическому принципу "примут - не примут". Мне это всегда казалось унизительным. Вскоре я решила совсем не выставляться и с головой ушла в театральную работу. Сегодня художникам живется трудно, но нет давления сверху, а есть ощущение ответственности за собственную судьбу в неведомом прежде смысле".

Беседуя с Сельвинской, я неожиданно подумал о Джордже Оруэлле. Как хорошо, что его эпохально-параноидальный роман не актуален в географических пределах западной цивилизации начала XXI века. И все-таки, не тоскуя о "Большом Брате" и худом братстве, я вспомнил о маргинальности сегодняшней поэзии и влачащем жалкое существование российском кинематографе...

А потом снова посмотрел на веселое, красивое и сильное лицо семидесятилетней женщины и ощутил присутствие какого-то позитивного начала во всем, что окружало меня в ту минуту. Это ощущение косвенно напомнило о том, что, кроме объективного фактора тяжелых обстоятельств, есть также фактор сильного человека, способного эти обстоятельства превозмочь. Последнее, безусловно, относится к явлению Татьяны Ильиничны Сельвинской.