Марина Токарева
Русские в Берлине. 20-е гг. В первом ряду, с трубкой,– Илья Эренбург.
...Глядя, как за окном струится Фонтанка, сияют овальные проемы Аничкова моста, играют бронзовые кони Клодта, я узнаю, что Илья Эренбург, расставаясь со своей последней возлюбленной, оставлял ей дневник на все дни разлуки. Каждое утро она могла открыть его и прочесть слова, обращенные к ней в этот день.
- Он был гений любовных отношений, - говорит мне хозяин квартиры, в чьи окна заглядывает Петербург. Он и сам - из петербуржцев, всей сутью принадлежащих городу как пространству культуры. Убывающее странное племя, эмигранты в своем отечестве. Автор совсем недавно вышедшей книги "Судьбы Серапионов", историк литературы, публикатор писательских архивов, физик и математик Борис Фрезинский - из этого племени.
Доцент ленинградского "Бонча" - Института связи, в начале 90-х он оставил работу, профессию и выстроил свои обстоятельства заново.
- Меня всегда интересовало, как все было на самом деле, - говорит Борис Яковлевич. - Может быть, потому, что я закончил физфак, занимался теорией твердого тела, а потом оптической связью, я уверовал, что истина - одна. Важно пробиться к ней сквозь толщу лет.
В книге Фрезинского "Судьбы Серапионов", насыщенной новыми уникальными документами, свидетельствами, фактами, история знаменитой литературной группы "Серапионовы братья", в которую входили Зощенко, Вс. Иванов, Лунц, Полонская, Слонимский, Каверин, Тихонов, Федин, предстает драмой людей и идей. Адаптированные железным веком, одни Серапионы погибли, другие выжили, но уступили, утратили себя, третьи смогли сохранить талант и достоинство. Участь каждого автор реконструирует с уважением и тщанием.
К письмам, архивам, судьбам Серапионов Фрезинского привел Илья Эренбург. Человек, которого исследователь никогда не видел, но которого знает, как никто. В одиннадцать лет, прочитав роман "Буря", мальчик поразился широтой панорамы - Москва, война, Париж - и навсегда влюбился в автора. Эта очарованность сделала его литературным странником и в конце концов выстроила жизнь.
Что значил Илья Эренбург для своего времени, сегодня уже трудно представить. А ведь о том, как выглядел Модильяни или что говорил Аполлинер, советские читатели впервые узнали, когда в "Новом мире" Твардовского были опубликованы главы знаменитых эренбурговских воспоминаний "Люди, годы, жизнь". Их немедля облили помоями советских пародий и рецензий, но железный занавес был сдвинут.
- Эренбург оказался фигурой, в которой сочетались политика и литература. И то и другое вызывало жгучий интерес. Сидя в спецхране университетской библиотеки, я собирал все опубликованное, потом стал записывать воспоминания. Один из сюжетов был связан с Елизаветой Полонской. Илья Григорьевич был неслыханный донжуан и о тех своих романах, которые что-то значили для его души, он так или иначе сказал. Позже я познакомился с сыном Полонской, и передо мной открылся ее потрясающий архив┘
Так возникла первая история в серапионовском цикле. Потом - архив Тихонова, архив Слонимского, материалы о Лунце и, само собой, громадный архив Эренбурга.
Именно Борису Фрезинскому Ирина Ильинична Эренбург завещала право распоряжаться всеми архивными материалами отца: он сделал для посмертной жизни Эренбурга больше, чем кто-либо, - прокомментировал восьмитомное собрание сочинений (начал в 1989 году, закончил в 2000-м), сборник статей об испанской войне, трехтомник воспоминаний, том стихов в Большой серии "Библиотеки поэта". Совершил громадную текстологическую работу, собрал огромное эпистолярное наследие ("почерк чудовищный, но прочитано все!") и сейчас готовит его к печати.
Среди писем, хранившихся в архиве Ильи Григорьевича, Борис Фрезинский увидел и свое, отправленное накануне 75-летия писателя. На него Эренбург нашел необходимым ответить лично, не поручая секретарю.
- Я уговаривал его написать о Бухарине, выпустить расширенное издание "Люди, годы, жизнь". И он мне ответил, терпеливо, не без усталости: главы написаны, дальнейшее зависит уже не от него. Шел 1966 год, но для меня окончательная трезвость пришла только после вторжения в Чехословакию.
Наступали тухлые времена. С фамилией Фрезинский уже почти невозможно было защититься: чтобы получить степень кандидата, надо было написать едва ли не докторскую. Он это сделал. А литературой и историей продолжал заниматься без всяких надежд на публикации. Первая из них состоялась в "Вопросах литературы" двадцать с лишним лет назад. Лазарь Ильич Лазарев, в то время заместитель главного редактора журнала, решил, что "этот физик" вполне способен к профессиональной литературной работе. Постепенно он стал значимой фигурой для своего круга - ленинградских гуманитариев. Самое внятное, даже внешне различимое его свойство - порядочность.
Порядочность, сказал один известный историк, неудобна для жизни, но необходима для исследований. Внутри литературного братства, которому Борис Фрезинский посвятил свою книгу, существовал сложный клубок отношений и обстоятельств. Но какие бы документы ни попадали автору в руки, он не страшится прибывающей сложности.
- Размышлять над добавляющимися фактами есть наслаждение. И если возникают сюжеты, которые поворачивают привычные представления, что-то как будто вспыхивает┘
Книга о Серапионах не успела выйти, как вокруг нее возник скандал. Петербургский композитор Сергей Слонимский вознегодовал по поводу "искаженного образа" его отца. Автору книги публично было брошено обвинение в очернительстве. Сына можно понять. Но, как это ни горько, именно его отец, уважаемый литератор, состоял в тесной дружбе с одиозным Павленко. История - как ни противься - заставляет считаться с полным объемом фактов. А факты - в письмах Павленко к Слонимскому, хранящихся ныне в санкт-петербургском филиале ЦГАЛИ.
- Эти письма меня поразили. Там встречаются фразы: "Я поговорил с Яковом Сауловичем", "Я звонил Якову Сауловичу"┘ Речь - об Агранове, первом заместителе Ягоды. Упоминается "Христофорыч" - следователь Шиваров, который допрашивал Мандельштама, общий приятель Павленко и Слонимского┘
Тема знакома исследователю не понаслышке (не раз забирали на Литейный - в ГБ - прямо с лекций, не раз искушали карьерой, вступлением в партию). Не верил и ни о чем не просил. Серапионы, помеченные оспой страха перед властью, и автор книги о них, пытавшийся, как и многие, внутренне отделить себя от власти, не разделены, а спаяны временем.
- Меня всегда интересовал прежде всего политический выбор, поведение в сложных обстоятельствах. Может, и не все можно объяснить, но стремиться надо. Ничего интереснее человека ведь нет.
Об Эренбурге еще будет написана "главная книга". У Фрезинского есть перед ним обязательства, он сам их на себя взял. И сам выбрал эту жизнь - расcчитанно-аскетичную: "Много лет я собирал автографы, первые издания. От всего этого почти ничего не осталось, все пришлось продать. Зато я обеспечил себе свободу".
Похоже, он счастлив.
Санкт-Петербург
