Борис Луковенко
Прифронтовая Москва. Аэростат заграждения у Большого театра.
Наверное, это психофизиологическое явление: я прекрасно помню своего дедушку Луковенко. Мы сидим с ним на огромном камне, а за нами шумит высоченный водопад. Это – Тбилиси. Ботанический сад. Мне четыре с половиной года.
Другое счастливое мирное вспоминание: у нас в комнате играет современный по тем временам радиоприемник СВД-9 со светящимся зеленым глазом индикатора настройки. Из него мощно льются веселая музыка, марши. Это – праздник. На улице очень тепло, солнечно, распускаются кусты. Я сам себе делаю стенгазету. Она называется «Первое мая. Мама. Ура», я украшаю ее ветками с только что появившимися листиками.
Все вокруг какое-то голубое, спокойное, счастливое. По-моему, все радуются жизни, даже цыгане, табором расположившиеся в Тимирязевской сельхоз-академии, – какие-то все пестрые, чернявые, нарядные, поют и пляшут в скверике. Я такого еще никогда не видел и не знал этого слова – «цыгане». Но запомнил: от них – веселье, приветливость и доброта. Мне было пять лет, а сейчас уже черт-те сколько.
═
Началось
═
1941-й. Еще стоит лето. Жарко. Мама, я, братишка и отец вылезаем из машины с чемоданами. Еле находим место на асфальте, куда бы их поставить: вокруг нас море вещей и людей. Они всякие – молодые и немолодые, мужчины, женщины, дети, совсем малютки, старики, старухи. Я впервые узнал и увидел, что это и есть народ. Это – вокзал. Все почему-то куда-то уезжают. Новое слово – «эвакуация».
Слово чудное, нерусское, тревожное. Потом уже я понял, что за ним скрывается много, очень много бед. В том числе и смерть маленького славного братика. И это все из-за каких-то гадов, которые почему-то уже швыряли из своих самолетов на нас свои бомбы. Все кончилось – и водопады, и стенгазеты, и музыка, и нарядные люди, и праздники.
Радиоприемники приказали сдать. И мы как-то уволокли свой большой СВД-9 с зеленым глазом каким-то строгим людям в какой-то подвал. Больше мы его никогда не видели.
═
«Жилдом»
═
Мы живем в длинном пятиэтажном доме. Все его зовут «жилдом», а мы – «жилдомовские» ребята. Наш жилдом – на самом краю Москвы. За железнодорожной насыпью уже Московская область. До войны вокруг дома были газоны, цветники и кусты, а в войну – грядки, посадки, огороды и вокруг – море сараев. Вокруг этого острова – тоже «море», но – бараков. Палисадники, цветы, сараи.
В десятом бараке, напротив нашего окна, живет баронесса Тизенгаузен. Это высоченная, очень худая и очень старая женщина. Ходит в шляпке (летом) или страшенном рваном платке зимой. Она – немка. Знает много европейских языков. Работает в бюро переводов НИИ. Ее не арестовали. Вместе с ней в одной комнате, говорят, живет около десяти кошек. Однажды в этот барак залез вор – какой-то солдат. Он украл там у кого-то конфеты, бараковские женщины его били и гнали куда-то, а он истошно орал, что всех защищал от фашистов.
В наш жилдом как-то с войны (на побывку, что ли) приехал какой-то офицер и из-за чего-то застрелил прямо дома свою молодую жену. Говорили, что он чуть ли не Герой Советского Союза, летчик, потом пошел и сам сдался властям.
А старшему брату одного нашего пацана из очень бедной семьи дали не то 10, не то 15 лет за бандитизм. Но и мы, голодная пацанва, вечерами уходили лазить по чужим огородам, то есть – воровать. Все мы были не очень сытые и нищие.
═
Мир жэдэ
═
Наш мир для семи-, восьмилетних детей первых лет войны был ограничен территорией с «точками» – Лихоборы, Ховрино, НАТИ и Бугры. Первые три «точки» – это станции железной дороги (жэдэ, как мы говорили), а Бугры – это эдакое «местечко» в поле на окраине Москвы, немного в стороне от нас.
В школу ходили далеко, всем домом – человек по 15–20 за три километра. У станции Лихоборы мы переходили десятки путей, чтобы выйти на Станционное шоссе. Для этого каждый день дважды – утром и днем – преодолевали по нескольку товарных составов. Мы пролезали или через, или под вагонами. Надо было снять противогазный мешок с тетрадками с плеч, юркнуть под вагон и, пока он не тронулся, пулей перескочить под ним на «ту сторону».
Однажды состав все же тронулся, а под вагоном оказался мальчишка – Валька Нартов. Мы все замерли в оцепенении┘ Он сильно пригнулся, немного успел пробежать вместе с вагоном, но под ним и вдруг, споткнувшись, упал в углубление между шпал, куда и забился рядом со стрелочной железной тягой.
Над ним застучали колеса вагонов. Мы стали считать их. Досчитали до 72, но ни один из них не вытащил Вальку из его норки, хотя оси колес проходили над его шубенкой в нескольких сантиметрах. Когда прогромыхал последний, 72-й, Валька встал и, ни слова не говоря, пошел не в школу, а – домой, к маме.
Так «жэдэ» по-серьезному вошла в наш детский мир.
═
Гитлеровцы в Лихоборах
═
Я не помню точно год и в каком я классе. Зима. 8 часов утра. Еще темно. Мы всем табуном идем в школу. Перешли все пути у станции Лихоборы. Здание станции – еще царских времен. Вдоль перрона длиннющий состав из одних платформ. На них искореженные, разорванные пополам немецкие танки, их развороченные башни, какие-то бывшие чудные грузовички на танковых гусеницах. Все это – сплошное железное месиво, весь состав. А несколько вагонов – с остатками самолетов, бело-зеленые фюзеляжи, кое-где на них еще видны немецкие кресты. Мы торопимся в школу и думаем лишь о том, чтобы этот состав не ушел, подождал нас, а мы после школы полазили бы по нему вдоволь. Его никто не охраняет – кому он нужен! Днем, возвращаясь домой из школы, мы ликуем: состав этот еще стоит. Двое ребят вскакивают на платформу, ныряют в башню танка и... вылетают оттуда с воплем: «Здесь горелые немцы, вонь страшенная!» Мы все по очереди лезем туда, и – точно. Смрад, белые и серые кости, запекшаяся бывшая кровь, заломленные бывшие руки...
Да, гитлеровцы в Лихоборах все-таки оказались. Даже без боя. Их сюда привезли. Жаль, они уже не видят того, что видим мы.
Да и вам этого никогда не надо видеть. Поверьте на слово.
