Человек со стороны

Анатолий Эфрос создал свой – стиль воздушный, импрессионистичный и драматичный.
Фото Михаила Гутермана

Он был режиссер милостью божьей, властитель дум не одного поколения. Слово «великий» я опускаю (уж больно залапано и теперь никчемно). Эфрос есть Эфрос. И на самом деле в эпитетах не нуждается. Есть имя, оно как пароль, как ключ ко многим театральным понятиям, как знак профессионала. Есть имя, и есть магия имени – для тех, кто видел, и даже для тех, кто не видел.

Закончил ГИТИС у выдающихся педагогов – Алексея Попова и Марии Кнебель. Прославился в Детском (ныне Молодежном) театре в Москве, под крылом все той же заботливой Кнебель. Отдал этому театру 10 лет любви. Еще 20 подарил Театру на Малой Бронной. Ставил в Театрах Ермоловой и Моссовета. В Америке и в Японии. Во МХАТе, куда его зазвал Ефремов в трудные времена. До Бронной – три года ренессанса Театра Ленинского комсомола (оттуда власть его «сняла»). После Бронной – три года муки на Таганке (туда все та же власть его «назначила»). Это самый трагичный сюжет.

Всю жизнь режиссер мечтал о своем театре (имел на него полное право), и власть поманила его обещанием чуда. Немыслимо вдруг подобрев и забыв все придирки, торжественно ввела Эфроса на Таганку, осиротевшую без Любимова. И художнику (художник во все времена простодушнее власти) почудилось, что можно начать сначала. Можно спасти и сохранить себя и то, что живо еще на Таганке. А власть всего-то хитроумно провернула интригу, не столько театральную, сколько политическую, одним махом стреножив сразу двух (и лучших) художников. В результате – укоротили жизнь одному, лишили части соратников другого и перессорили множество благородных людей, которые любили и уважали обоих...

И все равно – он прожил счастливую жизнь. И красивую жизнь. Он много успел. Все-таки создал свой театр и стиль, воздушный, легкомысленный, импрессионистичный – и драматичный. Нашел свою тему, сродни музыкальной, обрел своих актеров, из которых сделал оркестр. Он, по существу, открыл для театра Виктора Розова («В добрый час», «В поисках радости», «Перед ужином», «В день свадьбы»). Он подобрал театральный ключик к Эдварду Радзинскому («104 страницы про любовь», «Снимается кино», «Обольститель Колобашкин», «Турбаза») и Алексею Арбузову («Мой бедный Марат», «Счастливые дни несчастливого человека», «Сказки старого Арбата», «Таня»). Он доказал, что Шекспир – это безумно нежный лирик («Ромео и Джульетта», «Отелло», «Буря»), а Мольер – безумно смешной шут и лукавый мудрец («Дон Жуан», «Тартюф», «Мольер»). Он реабилитировал Тургенева («Месяц в деревне»). Он окончательно «ошинелил» «Женитьбу» Гоголя. И, уж точно, он открыл нового Чехова, который навсегда остался эталоном.

Он стоял у истоков советского ноу-хау «телевизионный театр», где были сделаны не просто спектакли – телешедевры: «Всего несколько слов в честь г-на де Мольера» с Юрием Любимовым, «Борис Годунов» с Николаем Волковым, «Таня» с Ольгой Яковлевой, «Страницы журнала Печорина» с Олегом Далем и Андреем Мироновым, «Вешние воды» с Майей Плисецкой, «Острова в океане» с Михаилом Ульяновым и Людмилой Гурченко... Он снимал и в большом кино, хотя и немного. Это в его «Шумном дне» юный Олег Табаков в знак презрения к мещанству рубил шашкой мебель. Это после его «Високосного года» все поняли размах амплуа Иннокентия Смоктуновского. Это в его полузапрещенной картине по сценарию Андрея Битова «В четверг и больше никогда» блистательное актерское трио – Любовь Добржанская, Смоктуновский и Даль – запечатлело то мгновение печали, когда человек открывает для себя, как прекрасна жизнь и как непростительно быстро она кончается.

Он подарил блистательные роли театральным старикам, Фаине Раневской и Ростиславу Плятту («Дальше – тишина»), запечатлел для нас Ангелину Степанову и Анатолия Кторова в «Милом лжеце». Он создал судьбу Ольге Яковлевой. Он вообще умел создавать (и менять) актеру судьбу. Думаю, даже те, кто недолго, не слишком удачно столкнулся в жизни с Эфросом, иногда почитают за честь назваться «актером Эфроса».

Он воспитал учеников и написал несколько откровенных книг. Успел выхватить взглядом из стайки щебечущих «гитисянок» не кого-нибудь, а Наталью Крымову. Успел родить сына, увидеть внука. Он все успел – хотя ушел рано. При жизни его ценили и мучили. После смерти торопливо канонизировали и стыдливо забыли.

Единственное, чему так и не научился Эфрос, – восхищаться собой. Он позволял себе не скрывать своих слабостей и даже говорил о них вслух. Другие стремились быть сильными: власть не прощала слабых. А Эфроса, казалось, это не заботило вовсе. Он не был ни воякой, ни дипломатом. Не был и строителем, как его друг Ефремов. Наивный и простодушный лирик, он выглядел абсолютно аполитичным, когда «политичным» было вокруг все. Так и остался «неформальным лидером», так и не стал «генералом», но это и было в нем самым прекрасным. По молодости (страшно признаться) я не любила его репетиций. А потому, что «ничего не понятно»! Ты сидел там, как дурак под гипнозом, а выйдя из театра, ничего не мог повторить, объяснить. Не ловилась эта жар-птица за хвост.

Он был частным, отдельным – сам по себе. «Очень индивидуальный был человек, – недавно сказал о нем Кама Гинкас. – У него украсть было почти невозможно», – и засмеялся. Остро чувствовал время. Другие с временем воевали, он ловил его в силки. Другие, если менялся «враг», меняли направление удара. Эфрос, казалось, не менялся никогда. Рано выработанный художественный стиль мог совершенствоваться, иногда спотыкаться, но не меняться. Это и было его счастьем созерцателя, это и стало его бедой. Время он ощущал не во внешних приметах и темах, но в интонации, жесте, ракурсе, дуновении. Его всегда волновало, по сути, одно – мужчина и женщина, глубина, изящество, причуды их отношений. Любовь, трагедия разлада, томление души, которая не умеет найти гармонию. Вспомнить Эфроса – значит, признаться себе, что гармонии в жизни по-прежнему маловато, что в театре не ощущается беспокойства и, уж тем более, совершенства. А кому охота признаться в своей слабости? Это только Эфрос себе позволял. Поэтому профессионалы предпочитают взирать на легенду издали. Поэтому, может, и легенду никто еще не переписал. Вот только художник остался книгой с неразрезанными страницами.

То, что делал Эфрос, сегодня почти никто не умеет. Порою ловишь его мимолетное присутствие в самых неожиданных местах, в самых странных спектаклях. Но многое рассеяно, как дым, рассыпано, как порванная нитка бус. Грустно говорить об этом в канун юбилея. Однако жаль, что в России надо жить долго, а у Эфроса не получилось.

Когда-то (опять же по молодости) его книги казались мне слишком простыми. Заметки на манжетах? Несолидно как-то, ненаучно. Сегодня я листаю эти книги с совершенно иным чувством и просто с пользой для дела, как и книги его грузинского друга, режиссера Михаила Туманишвили. Может быть, надо читать Эфроса, чтобы его театр вернулся?..