Ефим Лямпорт
А вас, гражданин, я попрошу предъявить документы...
Фото Натальи Преображенской (НГ-фото)
После того как американский самолет, нарушив воздушное пространство Китая и причинив крушение китайскому самолету, уселся с подломленным шасси на китайской же территории и американцы, заявив: мы требуем вернуть наш героический самолет-разведчик со всей его героической командой сию же минуту, отказались принести Китаю официальные извинения, аборигены стали выказывать нерешительные, но от этого еще более приятные, как первые весенние листочки, просто трогательные признаки транспортной вежливости. На мою долю выпадает особенно щедро, главным образом из-за «восточной внешности».
Вообще-то я «лицо кавказской национальности» еще с московским стажем; когда в Москве в ходе войны олигархов и во время попыток склонить общественное мнение в пользу чеченской войны разные спецслужбы и дилетанты, неталантливо выдававшие себя за спецслужбы, взрывали Москву, москвичей и гостей столицы, еще в те времена я сполна испытал на себе все, что выпадает на долю подозреваемого и подозрительного. Сладко-горькая доля моя! Проще говоря, когда наша милиция пилила чурок, с меня тоже сняли немного стружки. «Предъявите ваши документы». – «Пожалуйста, товарищ старший сержант», – я старался смотреть прямо в глаза и делал благонадежное лицо.
Надо сказать, что я натренировался быстро, и ни мелких, ни крупных неприятностей, за исключением одного раза – на переходе с Октябрьской линии на Кольцевую: случилось одному слишком бдительному капитану проверить мои документы; и то ли от усталости у меня взгляд благонадежный не получился, то ли взгляд получился, но посмотрел я не туда, но когда я ему сказал: «Документы, товарищ капитан, лежат на дне этой сумки, и я готов ее вывернуть наизнанку прямо тут, на полу станции «Октябрьская», – то, конечно, я ожидал в ответ понимающей улыбки, дескать: проходи, свободен, чурка, вижу, что свой. И когда вместо этого мент так сухо, официально мне говорит: «На полу не стоит, пройдемте в сторонку, гражданин, там поищете», – у меня испортилось настроение. Документы лежали на дне сумки; нашлись. Журналистское удостоверение.
Несмотря на исход – меня, разумеется, отпустили, – я был задет за живое. Одно дело – идешь с девушкой в метро, тебя останавливают, ты предъявляешь документы, небрежно шутишь с сержантом, и вы идете дальше, притом что она откровенно впечатлена, и совсем другое – выворачивать шмотки на стол в милицейской комнате, потея от волнения: действительно ли искомый документ на дне сумки? должен быть там; ну а вдруг?! Конечно, конечно, если бы его не оказалось, ничего бы страшного не случилось – позвонили бы, выяснили. Но, между прочим, обнаруживается, что ты вовсе не паришь тут, не летаешь, а тем более – не витаешь, такой, как тебе казалось, безгранично свободный, – а нате вам, Ефим Петрович, зримую реальность. Нате. Тоже не страшное, но неприятное открытие. Неприятное.
За китайский инцидент с самолетом Америка все ж таки принесла извинения – принесла и любезно принять предложила; китайцы сказали: не будет извинений, самолет-шпион не вернем, а весь его экипаж задержим для проведения расследования – неторопливого такого расследования, в Поднебесной никто никуда не спешит, лет через 50 расследуем. Америка угрожала санкциями, а китайцы свое – нет извинений, нет самолета; есть извинения, есть самолет. Просто и достойно. Двух дней не прошло, Буш попросил прощения.
Страх – великий педагог. Он воспитывает все лучшее, включая вкус и чувство меры. Я в своем длинном плаще; мужского пола, восточной наружности; фас, профиль. И с маленьким черным китайского производства кожаным портфельчиком в руке. Вхожу в вагон поезда. По крайней мере четырем-пяти близстоящим сразу все становится ясно. Этот самый свой проклятый портфельчик – ишь переложил в другую руку и полой плаща накрыл; длинный плащ – чтобы провод к электрическому устройству. И к взрывателю. А если на него навалиться всем сразу, чтобы опомниться не успел, выхватить портфельчик; нет, нет, не успеть, счас рванет.
По виску, а потом по щеке тетки рядом со мной – типичной бруклинской синагогальной скандальной тетки – прокатилась тяжелая капля пота. Мужик, сидящий на лавке, касающийся меня коленями, решился попытать счастья – пойти на прорыв, и в то же время, страшась оскорбить меня чересчур явным проявлением подобострастья, сглотнув комок адамова яблока и подобрав приличествующей голосовой тембр – сразу и непосредственный, и преисполненный уваженья, кашлянув на пробу, осмеливается спросить: на следующей не выходите? Нет, качаю головой я и, не торопясь, очень не торопясь, даю ему место. На каком-то отрезке своего движения вбок я резко, как бы проверяя замок-липучку портфеля, дергаю его вверх – и!! – общий громкий выдох следует; кто-то один слабо застонал. Опускаю портфельчик. Синагогальная скандалистка улыбается слабой, блаженной, как старческое мочеиспускание, улыбкой, будто бы ей только что сам Яхве пообещал вечную жизнь. И выдал заверенную нотариусом расписку.
Поедем, красотка, кататься. Я выхожу только через одну.
Юнион-сквер – моя станция. Большая, по меньшей мере с четырьмя выходами. Мой тот, что у здания Нью-Йоркского университета, возле 14-й Ист. По 14-й я иду через Бродвей, через Пятую авеню, дохожу до Шестой, там поворачиваю и, пройдя от 14-й до 12-й улицы, вхожу под уютный низенький синий козырек госпиталя Сент-Винсент.
Нью-Йорк
