Светлана Никулина
Зритель пришел в театр, где актеры встречают его как обитатели изящного мира.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Когда я была маленькой, мы всей семьей ходили в оперный театр, в пятницу. Каждую неделю. Почему-то мне запомнилось, что это было всегда в холодное время года – осенью или зимой. Вероятно (как я теперь понимаю), это было обусловлено тем, что именно на это время года приходится разгар театрального сезона и обилие премьерных постановок.
Впрочем, дело не в этом; помню, как в гардеробе мама доставала нам с сестрой привезенные из дома туфли и мы непременно должны были в них переобуваться. Мама, конечно, тоже переобувалась, не делал этого только папа. Сменная обувь, пережившая полуторачасовое троллейбусное путешествие от дома до театра, была ужасно холодной и к ней приходилось привыкать. Но это мучение длилось у меня лично ровно до того момента, когда мы попадали в зал и занимали свои места на балконе.
Я глядела на расписные потолки, на бархат занавеса, на женщин в прекрасных нарядах, и во мне зрело какое-то неизъяснимое желание во что бы то ни стало поскорее вырасти, и носить туфли на каблуках, и поскорее уж красить ресницы, волосы, губы. Словом, все, что можно еще покрасить или изменить на себе, чтобы иметь такой же шикарный вид, как и вся обстановка вокруг. Поколение наших родителей не имело понятия о том, что такое, скажем, «гламур» или «дресс-код» (если не считать, конечно, школьной формы, пионерских галстуков и ледяной сменной обуви), и все же они почему-то не могли себе представить, как это – прийти в театр в джинсах (хотя, может быть, это потому, что джинсов тогда просто не было) или на работу в НИИ в бархатном платье с декольте.
Словом, театр оперы и балета навсегда остался для меня средоточием роскоши во всех ее вариациях, потому что от происходящего на сцене быстро становилось скучно. В моей одиннадцатилетней голове не укладывалось, как можно два с половиной часа с антрактом петь то, что умещается в двух абзацах либретто, и тогда я принималась разглядывать в бинокль людей на соседних балконах и сами балконы, которые отделаны настоящим золотом (так мне тогда казалось). Впрочем, уже в восемнадцать я интерес к золоту утратила совершенно, будучи дерзко ограбленной в два часа дня прямо на пороге института.
Нет, нет, физически я не пострадала, да и морально, в общем-то, больше от того, что стало ясно – поиски моего золота скорее всего результатов не дадут, и я, просидев в отделении часов шесть, за попытку уйти получила строгий выговор от сотрудника, который поил меня уже двадцать пятой чашкой чая и доходчиво объяснил, что уйти, не написав отказ от заявления, я не могу, а написать этот отказ можно, только когда придет какой-то лейтенант Орешкин, который принял у меня заявление об ограблении, а когда он придет – неизвестно, потому что все уехали в оцепление на футбол. Когда же по окончании футбольного матча и по возвращении нужного мне лейтенанта я все-таки была отпущена домой, то поняла, что золото не зря имеет такую недобрую славу и даже в маленьких количествах приносит только вред.
Кстати, с театром меня постигло, может быть, даже более трагичное разочарование. Однажды родители умудрились каким-то образом достать билеты прямо в третий ряд. Это было «Лебединое озеро». Мы уже видели эту постановку, но решено было идти, потому что мы дети, – для более тесного и пристального знакомства с волшебством и роскошеством этого дивного действа. И вот с третьего ряда оказалось отлично видно, что занавес если когда-то и был бархатным, то теперь являет собой лишь воспоминание о былой роскоши. И что эти чудные легкие фигурки, которые кружились и перелетали с места на место будто бы под действием какой-то никому не ведомой силы (возможно, той самой, что позолотила балконы), на самом деле не такие уж и хрупкие, и когда после очередного «взлета» они опускаются на пол, то слышен такой гадкий звук, как будто упал мешок с картошкой.
Но самое ужасное, что люди в оркестровой яме, которые прежде, с третьего яруса балкона, казались мне обитателями какой-то музыкальной шкатулки и взмахами смычков напоминали диковинных насекомых, в перерывах между партиями разговаривают о... вязании. Да, волшебство, то есть гламур (именно так это называется по-английски), рухнуло как-то сразу, и в одночасье загадка роскоши была разгадана. Все кончилось. Занавес опустили. Лица билетерш перестали быть праздничными, как будто их никогда и не посещала улыбка, которой они встречали меня в фойе до этого дня.
Но даже в наш век, когда стереотипы поломаны, а границы стерты, есть вещи незыблемые и неизменные – норковая шуба, например. О! Вряд ли кто станет спорить, что это примета роскоши на все времена. Признаться, всегда испытывала некое презрение к женщинам, которые в определенном возрасте (статусе, достатке) приобретают непременно норковую шубу. Мне всегда казалась неадекватной картина – женщина в метро, в одной руке у нее книга (читает), другой рукой она придерживает сумочку, а на ней шуба. И взгляд ее выражает примерно следующее: «Боже мой, как я сюда попала». Но вот когда я сама вступила в определенный возраст, то поймала себя на том, что стала останавливаться у витрин с меховыми изделиями. Однажды я даже туда зашла и примерила несколько моделей, которые по крайней мере были из доступной мне ценовой категории.
 Кто надел меховую шубу, того в метро будут прессовать. Фото Виктора Мордвинцева (НГ-фото) |
Странное дело – я выглядела не то чтобы не шикарно, а просто даже странновато. Глядя на себя в зеркало, я сначала подумала: это потому, что волосы на моей голове в данный момент не составляют в длину и четырех сантиметров. Потом решила, что дело все-таки в цене изделия. И уже из какого-то почти спортивного интереса я в течение недели совершила рейд по нескольким меховым салонам с самой разнообразной ценовой политикой (как сказали бы в рекламе, «от недорогих до элитных»), примеряя на себя шубы различных цветов и фасонов. Но всякий раз мне казалось, что на мне махровый халат, да к тому же еще и папин, – из зеркала на меня смотрел беспризорник, который в 45-м дошел с союзными войсками до Берлина и разорял там дома верхушки Третьего рейха.
В общем, я решила, что в условиях глобального потепления это все равно будет бессмысленная трата, и успокоилась. Но подумала, что, может, виною всему не рухнувшее в детстве представление о роскоши. Может быть, все дело в том, что гламур, как и настоящее волшебство, понятие далеко не обыденное и его тоже нужно суметь разглядеть, нужно просто поверить, что такое возможно. Может, его просто невозможно и не нужно внедрять в обыденную жизнь. Золушка ведь тоже не убирала мачехину квартиру в хрустальных туфельках.
Или роскоши вообще не может быть, она может только показаться? Но как-то страшно даже предположить, чем бы была наша жизнь без иллюзий.
