Борис Минаев
Для некоторых наших современников Достоевский прежде всего не автор «Братьев Карамазовых», а отчаянный игроман.
В.Г.Перов. Портрет писателя Федора Михайловича Достоевского. 1872. ГТГ
Впервые я задумался об этом, когда читал книгу об Олеге Дале – с дневниками знаменитого актера и воспоминаниями о нем близких людей. Там была сцена: Даль в жуткой депрессии сидит в ванне, хочет резать вены и страшно кричит. Я представил себе это и тут же подумал: да, они много пережили, они имеют право это рассказывать, но кто я такой, чтобы судить о подобных вещах?
Биографии великих людей стали товаром массового спроса относительно недавно. В конце 90-х даже появился первый журнал, целиком посвященный этому жанру. Помню, я ехал в поезде и от скуки решил его почитать. Там была статья про личную жизнь (да и вообще про жизнь) Достоевского. Мне стало интересно, как это будет изложено популярно. Но, дойдя до фразы «И тогда Достоевский поймал удачу за хвост», я поневоле остановился.
Дело не в том, что в переложении для массового читателя (зрителя) серьезные вещи сами по себе становятся какой-то дешевкой. Вопрос, какой опыт мы извлекаем из всего этого. Не какую информацию (наверняка и в статье про Достоевского было что-то любопытное), а именно опыт.
На мой взгляд, такой: мы пытаемся разложить некое уникальное явление на готовые кубики. Их, в сущности, несколько.
Кубик первый. «Он был страшно талантлив, и потому пил, курил, девушек любил».
Кубик второй. «В детстве у него была одна нога короче другой, его напугала большая злая собака, поэтому он вырос таким необычным и целеустремленным».
Кубик третий. «Чудачества, да и вообще всяческие извращения – непременный атрибут гения».
Жизнь Толстого – поток чудачеств (третий кубик). Жизнь Достоевского – все сразу (первый, второй, третий). Жизнь Высоцкого – эталонный кубик номер один.
┘Я, например, долго не мог понять, почему из всех великих советских артистов 1930–1950-х годов в памяти народной осталась лишь Фаина Раневская. А где Качалов? Ливанов-старший? Гиацинтова? Куда они делись? А все просто. Раневская – это сплошные чудачества. Она говорила афоризмами, ругалась матом, была несчастна в личной жизни, без памяти любила свою собачку, не могла устроить быт... Можно, конечно, возразить: да нет же, Раневская, этот Чаплин в юбке, как ее сейчас называют, просто очень современна, а другие великие актеры – увы, нет. Но ведь это неправда. Мы просто о них ничего не знаем. Чудесный образ Раневской (в биографических журналах и книгах о ней) – типичный пример, как живого человека встроили в матрицу. Удобные (или, как еще говорят, «вкусные») биографические подробности ее жизни убрали целую школу в мировом искусстве: советский театр сталинской эпохи.
 Биографии великих с чавканьем проваливаются в болото массового чтива. И.И.Левитан. Серый день. Болото. 1898. ГТГ |
Если проводить аналогию с сегодняшним временем, Фаину Георгиевну заставили встать на коньки и принимать участие в популярном шоу «Ледниковый период». Там ведь не важно, хорошие или плохие актеры и актрисы катаются, – важно, что их научили. Фигурное катание как таковое отступает на второй план. На первом плане – само шоу.
Примерно то же самое происходит и с «биографиями великих людей». У меня нет готового ответа на вопрос: хорошо это или плохо, правильно или неправильно. Я только знаю, что это так. Ну вот возьму наугад парочку цитат из журналов. Просто открою на первой попавшейся странице, «погадаю по книге», как бывало раньше. «Они поженились в 1967 году в Вегасе, через 10 лет после знакомства» (биография Элвиса Пресли). Из другого журнала: «Да, сыну Косте уже было 9 лет, и муж очень хотел девочку, дочку. Несмотря на занятость в театре и кино, в 34 года я забеременела» (интервью с актрисой Адой Роговцевой). От такого чтения оторваться, конечно, невозможно. Сегодня читающая Москва жадно дочитывает (те, кто не успел прочитать раньше) бестселлер «Жизнь Антона Чехова» американца Дональда Рейфилда. Весь набитый «подробностями»: специфическая сексуальность, неуемное либидо, тяжелый семейный багаж┘ А театральная Москва с успехом освоила девятичасовой (!) спектакль по трем пьесам Тома Стоппарда «Берег утопии». Про то, какими людьми были в жизни (сестры, жены, любовницы, дети, адюльтеры, болезни – все идет в ход) Герцен, Огарев, Белинский, Чернышевский, Бакунин, то есть духовные отцы «русской революционной идеи». Американское кино важнейшим своим сегментом давно уже сделало «байопик» (биографическую картину), устремив сюда все ресурсы, и таланты, и деньги.
Это – мировой тренд. С этим не поспоришь. Но тренд – лишь направление. А что же в конце пути? Предсказывать не берусь, но вернусь к мысли об опыте, извлекаемом нами из этого чтения и смотрения. Во всех этих захватывающих перипетиях теряется главное – уникальность явления. Получается некое жизненное месиво, одно на всех. Постепенно «подробности» и «детали», сливаясь в активную биомассу, жадно поглощают тех, кем мы интересовались недавно просто потому, что любили их произведения. С чавкающим звуком все они проваливаются в это живое болото. «Произведением», таким образом, становится сам автор. Исследуется именно то, что он сам пытался либо скрыть, либо как-то претворить, преобразовать в текстах – личные тайны, болезни и слабости, адскую борьбу со своей человеческой природой, судьбой. Но если раньше в этом срывании покровов была хоть какая-то магия, сегодня она исчезла. Вернее, она осталась, но как магия какого-нибудь народного целителя, дипломированного колдуна. Скучная магия.
Автор-персонаж вторично вызывается на суд истории, чтобы теперь некое анонимное жюри, состоящее из журналистов и редакторов, решило: насколько он «вкусен» для изображения. И далеко не все ведь проходят этот кастинг. Те, кто, не дай бог, оказались счастливо женаты, не очень нуждались, были относительно здоровы, сразу теряют кучу шансов на новую посмертную славу. Порой они не проходят даже первый тур.
Однако зачем же все это делается? Почему человечество с такой жадностью принялось раздирать ветхие костюмы на клочки, грызть трупы, копаться в «деталях»? Откуда вообще взялся этот фильм ужасов?
Возможно, «классика» – все эти романы, стихи, спектакли, симфонии, картины маслом, даже старое кино – интересна уже лишь в связи с существованием гигантской медиамашины, которая, как некий потерявший управление безумный компьютер, поглощает все: политику, новости, смерть, жизнь и заодно (только заодно) уж и «культуру», то есть ее авторов в тех же информационных единицах-кубиках. А сами по себе они уже давно «неактуальны». Предположим и другое: феминизация мира, тотальное вторжение женщин как главных потребителей любого продукта (в том числе и культурного) делает свое дело – им интересны именно «подробности», а не смыслы. Третья версия. Из всех смыслов наша эпоха востребует лишь один, главный для нее смысл: а именно – успех. Отсюда, конечно же, и это месиво «жизненных» деталей: мы пережевываем их, давясь и плюясь, лишь бы насладиться этой главной ценностью. Движением вверх. Достижением той сияющей точки, где нам с вами никогда не бывать. Мы сладко завидуем тем, кто обрел этот единственный смысл (имеющий для нас значение сегодня) – пусть даже и после физической смерти. Это новое тоталитарное общество, основанное на власти успеха. Толстой был чудак, Достоевский страдал игроманией, Чехов посещал бордели, но главное для нас – что все они стали великими. Поймали удачу за хвост. Наш мир, состоящий из простых и добрых неудачников, ужасно на это падок.
Однако все три версии хотя и интересны, но уж слишком мрачны. Хочется хоть какого-то оптимизма. Давайте представим, что таким же образом мы попробовали описать жизнь Милана Кундеры, Джона Апдайка, Сергея Довлатова или Виктора Пелевина. Получится совсем не то. Смыслы и сюжеты жестко вытеснят биографические подробности. Произведения не дадут сожрать их автора. Да и сами авторы вполне способны дать отпор чересчур любопытным читателям. Сюжеты их книг для нас пока важнее того, сколько у кого было женщин и что там было с незаконнорожденными детьми. Просто мы немного┘ отвыкли читать. И наоборот, привыкли прятать голову в спасительный песок «биографий», потому что боимся современной жизни и не любим ее. Просто мы искренне верим в то, что с исчезновением Советского Союза исчезла и сама «культура», как мы ее понимали. Это – именно наш, российский синдром, а вовсе не мировой. И поэтому уже при жизни нынешних 30-летних он будет изжит и заброшен.
По крайней мере я так думаю.
