Борис Минаев И дашь – помрешь.
И не дашь – помрешь.
Лучше дать, чем не дать –
Веселее помирать┘
Говорят, это частушка известная. Не знаю, раньше я ее никогда не слышал. До того, как съездил в Каргополь. Как и вот эту, например:
Не целуй меня взасос
Я не богородица
От меня Иисус Христос
Все равно не родится!
Или вот еще:
Я купила колбасу
И в карман положила
Очень эта колбаса
Меня растревожила.
Частушки, заметьте, сплошь женские. И с игрушками. Или еще говорят – с картинками.
Каргополь – древний русский город примерно на середине пути от Москвы до Архангельска. Ну, Север, короче. В нем есть магазины, церкви, музеи, хорошая гостиница, да много чего есть. И еще есть народный хор. Хор пел не только частушки. Позднее он грянул песню на стихи современного каргопольского поэта. Начинается она так: «Я живу не где-нибудь в Нью-Йорке». Ход мысли мне вообще понравился. Какая-то смысловая бездна кроется за этим «где-нибудь». «Родина, родина, вишня да смородина». Нью-Йорк в этом «где-нибудь» обозначен как особый тип пространства. Где нет вишни и смородины, например. Я живу не где-нибудь в Париже, Лондоне, вообще не где-то там┘ Я живу не где-нибудь там, где все до отвращения богато и оттого страшно, где нет ничего натурального, где все неправильно. Где нас не любят. Самое страшное – где о нас не знают. Невозможно у русского человека вычистить этот кусочек мозга, который отвечает за эту отдельность. За эту вишню и смородину. Нет такой лоботомии, да и, слава богу, не может быть. Видимо, это вообще нормально. Просто я никак не привыкну.
Да, Каргополь – город игрушечный. Зданий выше двухэтажных тут нет. Кроме храмов. Идем мы по улице, и вдруг инспектор ГАИ нам издалека кричит: «У нас, между прочим, в городе есть тротуары! Сойдите с мостовой, товарищи!»
Во время путешествия нас забросили на автобусе в сельскую школу. В деревню с хорошим названием Лядины. В этих самых Лядинах стоит деревянный храм. Мы проходили мимо него ночью. Направляясь в баню. И вдруг огромная тень легла перед нами┘ Удивительная вообще-то вещь. Размеры того, что можно на самом деле сделать из бревен, – ломают какие-то привычные структуры в сознании. В восприятии мира. Деревянное – значит маленькое. Ну, коттедж. Ну, баня в конце концов, шале там какое-нибудь. Но не это. Висящее в темноте между небом и землей. Два храма (их здесь так ставят, парно) были как деревянный самолет. Или деревянный космический корабль. Они куда-то улетали как будто. И мне захотелось полететь туда же.
Раньше город Каргополь торговал морской солью, шкурками белок (в год полтора миллиона!), эссенцией клюквенного сока. Причем торговал с заграницей. Купцы строили церкви из мягкого известняка. С узорами. На 2200 человек было 22 храма. И всего четыре священника. Теперь торговать, казалось бы, нечем. Но вот придумали. Торгуют вот этим самым русским духом. Мелко режут на кусочки. Красиво упаковывают. Причем, что самое важное, делают это с удовольствием. Легко. Без внутреннего напряжения и назойливости.
Есть и сейчас тут хорошая вещь, которую спокойно можно вывозить за границу: глиняная игрушка. Игрушка языческая, таинственная. Например, вот ворона, темно-коричневая, странная. Ее и игрушкой-то назвать трудно. Или Берегиня – баба, у которой на руках сидят птицы, на подоле знак языческого Солнцеворота, а грудь почему-то открыта. Или Тяни-толкай – лошадь с двумя головами и двумя туловищами, черным и белым.
Каргопольская игрушка стала знаменитой в 60-е годы. Люди из больших городов приезжали целыми экспедициями. Писали диссертации. В одной деревне шестидесятники нашли настоящую святую от культуры: бабушку Ульяну Бабкину. Она жила совершенно одна, почти слепая, всеми брошенная, и лепила, лепила. Деревенские над ней смеялись. Денег за игрушки она не брала, цену им не знала. Поэтому шестидесятники присылали ей из города чай, печенье, конфеты, фотографировались с ней, писали статьи. Бабкина сочиняла про своих глиняных чудовищ всякие истории. Язык здесь вообще странный. Медведя называют медведко. К обычным словам добавляют другое звучание или местные формулировочки. Например, муха-пищуха. Или там еще что-нибудь в этом роде. Тоже странно.
Деревянная церковь недалеко от Александро-Ошевенского монастыря. Открываешь дверь, заходишь в летний храм. Трогаешь дерево, изысканную резьбу – и не веришь себе. Что вообще такое? Особенно «небеса» – расписанный деревянный потолок. Синий, с золотыми нимбами святых, с красными одеждами, звездами. Какая-то деревянная религия. Игрушечная.
Эдуард Успенский, знаменитый детский писатель, тоже оказавшийся с нами в Каргополе, всюду послушно ходил с нами. Почти ничего не пропускал. Иногда, впрочем, ему надоедало, и тогда он отходил в сторону, читал книжку или раскладывал пасьянс на карманном компьютере. Но чаще вдруг останавливался и начинал рассказывать какую-нибудь историю:
– Однажды меня все-таки выпустили за границу, в Финляндию. Прихожу в ЦК партии. При входе стоят два полковника. Один берет мой паспорт, передает другому. Я этому второму говорю: «А своему товарищу вы не доверяете?» Потом прихожу в отдел, дают бумагу на подпись: что я не имею права давать интервью иностранной прессе. Я говорю, что подписывать не буду. Тут инструктор смутился: это не для вас, это обычная форма, когда рабочих посылаем, служащих┘
Кстати, все время, пока мы занимались делами, Успенский писал книги. Каждый день рано утром он вставал и писал их. Продолжение «Каникул в Простоквашино», про дрессированных дельфинов, про огромную лягушку по имени Жаб Жабыч, которую вывели в институте генетики имени В.И.Ленина. И вот мне захотелось спросить, там, в Каргополе: Эдуард Николаевич, почему вы сделали героем вашей книги отвратительную жабу? И наделили ее добрым, веселым нравом? А потом меня осенило: Успенский тоже делал игрушки. Всю жизнь. Как Ульяна Бабкина. Какая разница, что ему за книги платили деньги, а ей присылали чай и конфеты. Дело не в этом. Дело в игрушках, они, такие странные и чудовищные, как средневековые Чебурашки, выражают наше стремление к небесам, где летают деревянные церкви. Это тайна. И Успенский ее знает. А я нет.
В один из вечеров в Каргополе сидели, выпивали. Вдруг женщина из нашей группы говорит:
– В сорок девятом году к нам в школу пришел товарищ из райкома. И спрашивает: у вас в школе есть проявления космополитизма? Я спрашиваю: а какие бывают проявления? Он подумал: ну, одежда из клетчатой ткани. Я спрашиваю: а в какую клетку? Крупную или мелкую? На полном серьезе. Он подумал: в крупную. Да нет, говорю, таких нет. Правда, одна девочка носит шляпу и не слушается бабушку.
Сорок девятый год – это ж так давно было. Сорок лет назад. Юбка в крупную клетку. Девочка в шляпе. «Я живу не где-нибудь в Нью-Йорке». Глиняная игрушка. Это ведь навсегда?
