Ненастья Филипповна

Чисто русский синтез чувственности и этики┘
Павел Соколов-Скаля. Настасья Филипповна. Иллюстрация из книги: Ф.М.Достоевский. Собр. соч. в 15 т. Т. 6. Л.: Наука, 1989.

А.Ф.Б.

Список девиаций дочитав до середины, я всегда огорчаюсь.

Знаю, что не найду названия для эротического чувства к литературным персонажам. Есть влечение к статуям, картинам, фотографиям (пигмалионизм), к женским аксессуарам и отдельным частям тела, другие разновидности фетишизма. А влюбленности в литературные образы нет.

Оглядываясь назад, понимаю, что моя первая любовь – Настасья Филипповна. Тысячу раз прав Илья Глазунов, сказавший, что в мировой литературе нет более сложного и волнующего образа. В русской литературе – точно нет. Почему?

Достаточно сказать «Настасья Филипповна», и не надо уточнять, о каком художественном произведении идет речь и кто его автор. Настасья Филипповна – единственный вымышленный женский образ в русской литературе, однозначно идентифицируемый по имени и отчеству. Вы возразите: дело в специфической форме имени Анастасия – Настасья. Но недоразумения не возникло бы и в том случае, если бы я завел речь об Анастасии Филипповне, хотя имя Анастасия и отчество Филипповна отнюдь не редкие.

Все другие вымышленные женские образы в русской литературе нам известны либо по имени и фамилии, либо по имени и названию произведения.

В самом деле: Татьяна Ларина, Лиза Калитина, Наташа Ростова, Анна Каренина, Сонечка Мармеладова. Мало сказать «Татьяна», «Лиза», «Наташа», «Анна» или «Сонечка» – слишком много героинь с этими именами. А их отчеств мы либо не знаем, либо не помним.

Другой случай: Грушенька из «Братьев Карамазовых», Елена из «Униженных и оскобленных», Ася из «Аси». Попробуйте вспомнить их фамилии, не говоря уж об отчествах.

Отдельную группу образуют экзотические для русского слуха имена – Лара, Лолита и т.д. Это исключения, подтверждающие правило.

Доказательство не слишком строгое, но в эстетике смешно предъявлять завышенные требования к строгости доказательств.

Почему я уверен, что был влюблен в Настасью Филипповну? Ну, хотя бы потому, что грезил ею, засыпал и просыпался с ее именем на устах, горел в любовной лихорадке, страдал до изнеможения, представлял в качестве собеседницы, беспрестанно искал с ней встречи┘

А встретиться с Настасьей Филипповной мог одним-единственным образом – зачитывая книгу до дыр. Не назову, сколько раз перечитывал «Идиота», – это число, во-первых, приблизительное, а во-вторых, постоянно увеличивающееся. Скажу лишь, что оно трехзначное.

Помню, что свою возлюбленную я называл Ненастья Филипповна – есть в ней что-то роковое, стихийное. А взбалмошную, пустую и незрелую Аглаю Епанчину именовал Наглая Ивановна. Особенно любил сцену «свидания двух соперниц», в которой беспримесный моральный эталон – князь Мышкин – признал нравственное превосходство Ненастьи Филипповны над Наглаей Ивановной!

И до сих пор вздрагиваю при каждом упоминании имени Настасьи Филипповны, оскорбляюсь, когда кто-то говорит или пишет о ней без надлежащего пиетета. Что это, если не любовь?

Долгое время наивно полагал, что я один такой – безнадежно влюбленный в Настасью Филипповну. Оказалось, что нет.

Считаю, что Юрий Олеша – посредственный писатель. Не вижу за ним особенных заслуг, кроме тусклых афоризмов и вымученных метафор. Но высшее его достижение – это следующий пассаж из «Ни дня без строчки»: «Однажды мне попала в руки книга Шеллера-Михайлова, какой-то роман из собрания сочинений этого писателя, изданный «Нивой». Я стал читать этот роман – некую историю о денежно-наследственной неудаче в среде не то чиновничьей, не то профессорской┘ Бойко написано, но ни следа очарования, магии. Свадьбы, векселя, интриги, вдовьи слезы, прожигающие жизнь сынки┘ И вдруг, перейдя к одной из очередных страниц, я почувствовал, как строчки тают перед моими глазами, как исчезает страница, исчезает книга, исчезает комната, и я вижу только то, что изображает автор. Я почти сам сижу на скамейке, под дождем и падающими листьями, как сидит тот, о ком говорит автор, и сам вижу, как идет ко мне грустная-грустная женщина, как видит ее тот, сидящий у автора на скамейке┘

Колоссальна разница между рядовым и великим писателем!»

Не строчки вздрагивали, а сам Олеша. Уж кому это было знать, как не мне! Только имя Настасьи Филипповны всегда представлялось мне не лиловым, а каким-то трансцендентно-синим.

– Ага, Юрий Карлович! Значит, вздрагивали! – воскликнул я торжествующе.

Подозрения подтвердились. Позднее я прочел у Валентина Катаева об Олеше: «Идеалом женщины для него всегда была Настасья Филипповна из «Идиота» с ее странной, неустроенной судьбой, с ее прекрасным, несколько скуластым лицом мещанской красавицы, с ее чисто русской сумасшедшинкой. Он так и не нашел в жизни своего литературного идеала» («Алмазный мой венец»).

Моя мечта – написать о Настасье Филипповне книгу. Что-то вроде ЖЗЛ. Есть же в этой серии книга, посвященная Козьме Пруткову?

Но не отважусь. Понимаю колоссальную разницу между рядовым и великим биографом. Не хочу, чтобы ко мне отнесли слова Олеши: Бойко написано, но ни следа очарования, магии.

Даже эта статья мне далась с неимоверным трудом. Оттого, полагаю, что пишу о своей возлюбленной, сверхценном объекте. Угнетает ответственность. А о Настасье Филипповне надо писать в эротической экзальтации, на пределе чувств.

Не нравятся мне и кинематографические воплощения Настасьи Филипповны. Ну, не передают они ее необыкновенной красоты, трагизма и обаяния, этого чисто русского синтеза чувственности и этики!

Не справляется с этой задачей и картина Ильи Глазунова (1956). Более ранняя картина Павла Соколова-Скаля (1953) чуть более удачна. Но на ней Настасья Филипповна слишком полнокровна, тепла, круглолица. Между тем ее три наиболее характерные черты: худоба лица, бледность и высокомерие. Обращусь к изданию, которое под рукой (Ф.М. Достоевский. Собрание соч. в 15 т. Л.: Наука, 1989–1996. Т. 6). Вот описание ее фотографии (sic!), причем от лица всеведущего рассказчика, а не князя Мышкина: «Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна┘» (32).

Далее князь целует ее портрет. В этом месте, я всегда целую иллюстрацию Соколова-Скаля.

А «скуластое лицо мещанской красавицы» – целиком на совести Катаева, хотя на мысль о скулах его навели, по-видимому, «две косточки под глазами в начале щек», о которых упоминает князь Мышкин (38).

Бледность Настасьи Филипповны, кстати, подчеркивается чаще и навязчивей всего: «В последние два года он часто удивлялся изменению цвета лица Настасьи Филипповны: она становилась ужасно бледна┘» (46), «красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз» (83), «обыкновенно бледное и задумчивое лицо ее» (121), «худы и бледны» (144), «ставшая бледнее» (146) и т.д.

Но самая броская черта – это ее манера говорить. Попробуйте подсчитать, сколько раз в романе Настасья Филипповна «вскрикнула» (или «крикнула»). Чтоб облегчить вам работу, приведу номера страниц: 105, 107, 112, 114, 120, 122, 152, 160, 177, 178, 179┘

И, наконец, признание, которым полагается завершать подобные воспоминания. Я по-прежнему люблю вас, Ненастья Филипповна!