Павел Гутионтов
А кто-то из русских говорил: «Рукописи не горят».
Кадр из фильма «451╠ по Фаренгейту»
Как там?
Пушкин, я сам буду твоим цензором!..
Вот счастье и наступило (мы еще из школьного курса литературы помним). Кто бы еще, кроме государя императора, разрешил «Историю Пугачева», правда, поправив название: «…Пугачевского бунта» – у бунтовщика не может быть «истории». А обращенные к себе комплиментарные «Стансы» («во всем будь пращуру подобен…» и так далее) – не разрешил: читать в компании – пожалуйста, но печатать – не надо. А в «Медный всадник» внес некоторые правки, что, как счел автор, сделало ему большую разницу… Ну и так далее.
Зато когда автор опубликовал какие-то безделицы обычным порядком, через обыкновенную цензуру, тут же нарвался на выговор от шефа жандармов и был вынужден оправдываться: я, мол, думал, мне предоставлена привилегия, не лишающая меня прав, коими пользуются все остальные… Нет, шалишь, брат Пушкин, тот еще сукин сын. Где бы ты был 14 декабря? На Болотной? Ну и молчи в тряпочку.
Потом автора застрелит красавец кавалергард, автор умрет в мучениях, но посланец от императора успеет сообщить ему, что царь автора прощает. Хотя, добавим от себя, пушкинская неблагодарность царя жестоко обидела.
Вот взять Карамзина, который умер, как ангел.
И вообще, писать стишки это не есть проходить великое поприще. Так изволил заметить граф Сергей Семеныч, министр просвещения, Уваров, когдатошний участник «Арзамаса»…
Ну их всех, конечно, к черту.
А ведь это – действительно лучший, самый благостный в российской истории пример контактов Поэта с Властью. Может, вообще единственный. Нет, вру, Хрущев еще; этот пробил через политбюро «Один день Ивана Денисовича» и лично разрешил напечатать «Теркина на том свете». Твардовский вспоминал, что новомирский цензор едва не плакал, уговаривал все-таки снять из поэмы строки про Главлит (уже после хрущевского разрешения) в виде личного одолжения, а Твардовский на такую любезность цензору не пошел, за свою гордыню он потом еще слезами умоется. Хрущевы с их капризами, они, знаете ли, приходят и уходят, но кто-то ведь остается, не правда ли?
Но так или иначе, вся история российской словесности, театра, журналистики неразрывно связана с цензурной удавкой, с тем прорывавшимся хриплым вздохом, когда удавка на секунду ослабевала. И именно эта хрипотца, прорывавшаяся на страницы, делала эти страницы такими бесценно-дорогими для лучшего в мире читателя, тоже как ни крути воспитанного и ею, цензурой, ею, голубушкой.
Если, разумеется, цензуру не понимать только и исключительно как уполномоченных Главлита, получающих в этом ведомстве зарплату.
Один раз в жизни я встречался и даже разговаривал с великим публицистом ХХ века Анатолием Аграновским. Было это в самом начале 80-х, меня, вполне еще юного, старшие товарищи привели на какое-то застолье, где оказался и Анатолий Абрамович. У них, в «Известиях», только что сменили главного редактора, тот стал ломать газету через колено, рассказы о его сумасбродствах заполняли Москву, естественно, у Аграновского тоже все наперебой стали спрашивать: ну как он, Алексеев, что? Аграновский вальяжно ответил: обыкновенный революционер. Он, говорит, обуреваем революционной идеей: все заметки в газете должны быть короткие. Вот сегодня на редколлегии: не понимаю, сказал, почему бы, например, Анатолию Абрамовичу Аграновскому не написать материал в три страницы, который вся страна прочтет не отрываясь. Ну я, говорит Аграновский, тут же встаю: не три страницы, а три строчки. Записывайте: товарищ Елютин, министр высшего и среднего специального образования СССР, председатель ВАК при Совете министров СССР, – полный м…к. И подпись: Аграновский.
Тут-то наш единственный разговор и произошел. Я со своего места пискнул: «Напечатали?» – «Нет!» – ответил Аграновский и развел руками.
Я к тому, что свою мысль до читателя публицист все равно довел, но по не зависящим от него причинам был вынужден потратить на это значительно больше места, нежели три строчки или даже три страницы. Он провел колоссальную исследовательскую работу и чисто журналистски воплотил ее в такие тексты, из которых никакая цензура ни слова выбросить не смогла.
Не то что теперь, при свободе. Любой стажер садится за клавиатуру и шпарит, не задумываясь, чистую правду-матку: министр такой-то – полный… А страна не вздрагивает. Может, само наблюдение не удивляет, может, ценность этого наблюдения несколько девальвируется отсутствием необходимости преодолеть некоторые препятствия…
Цензура, я уверен, заставляла учиться хорошо излагать свои мысли (тех, естественно, у кого мысли – были), учила, проще говоря, пишущего быть умнее читающего. И многие, очень многие пишущие с этой нелегкой задачей справлялись.
И не случайно, нет, не случайно, на полках бывших цензоров, вроде бы стаканами пивших кровь попавших в их лапы авторов, на их книжных полках так много книг с самыми теплыми надписями – от преодолевших их заботу писателей. Все бывшие цензоры (я поначалу этому даже удивлялся) в своих мемуарах обязательно напирают именно на этот факт: на то, как их, оказывается, любили и Трифонов, и Тарковский, и Окуджава… «Дорогому…» «За бесценную помощь и поддержку…» «С вечной благодарностью…» Из мемуаров этих становится понятным самоощущение тех, чьей обязанностью было недопущение несанкционированного, как великих радетелей отечественной культуры, беззаветных подвижников слова.
К сожалению, правда, сейчас начали печатать и воспоминания самих облагодетельствованных, отчего становятся предельно ясными и их сугубая неблагодарность, и их подлое лицемерие. Но ничего, ничего, эти, облагодетельствованные, как дети, честное слово, сами не понимали, что для них делали, как за них переживали.
У меня хранятся подаренные мне в конце перестройки гранки из журнала «Урал», который попытался напечатать отрывки мемуаров Алексея Кондратовича, зама Твардовского в легендарном «Новом мире». Из текста Главлит 1988 года аккуратно вычеркнул все упоминания о Главлите 1967-го, об Отделе ЦК КПСС и его доблестных сотрудниках. Все!.. Напечатать тогда Кондратовича не удалось, Зато сейчас вышел-таки огромный том, где все когда-то вычеркнутое воспроизведено, никто не спрятан.
Правда, Кондратович три десятилетия как умер и не успел подержать этот том в руках. И Твардовский умер. И тот «Новый мир» умер (некоторые пишут: убили).
Просто не надо торопиться. В России надо жить долго.
В 1990-м предварительную цензуру отменили, Главлит был распущен.
И что, лучше вам стало от этого?
Правда, осенью 1993-го была сделана попытка все вернуть на освященное веками место. На целых три дня цензурное ведомство было восстановлено, но не понимающие своего счастья сограждане взбунтовались, и власть пошла у них на поводу. Помнится, я участвовал в замечательной пресс-конференции, вместе с вновь назначенным руководителем Главлита-2, знаменитым Солодиным, бывшим зампредом Главлита-1, это именно у него накопилась самая, пожалуй, богатая коллекция книг с автографами («Дорогому…» «С вечной благодарностью…»). Он рассказывал, каким прогрессивным будет новое (старое) учреждение под его началом. А я спросил: «Вот вы уже с первого дня направили во все газеты своих уполномоченных. Где вы их так быстро набрали?» Вы правы, ответил Солодин, с кадрами беда. Но я достал старую записную книжку, обзвонил бывших сотрудников, и, представляете, все сразу же собрались…
Я вздрогнул. Три года люди сидели в постоянной готовности, что раздастся трубный глас и их призовут к любимому делу. И когда глас раздался, они кинулись к выполнению своих обязанностей. И три дня очень старались. А потом их разогнали снова…
…Но с Пушкина начал, Пушкиным и закончу.
В 2006-м к столетию композитора Шостаковича Сыктывкарский театр оперы и балета решил поставить его оперу, про попа и Балду. А местный епископ поднял голос протеста, и пьесу сняли – за злостное искажение классиком русской литературы образа православного священнослужителя.
А вы говорите – Главлит.
Масштаб перемен впечатляет, особенно если вспомнить, что всего несколько лет до этого переиздание первого тома пушкинского Полного собрания предварялось предисловием не только тогдашнего президента России, но и Патриарха. Которого, получается, тогда не смутила даже опубликованная именно в этом томе «Гавриилиада», по-серьезу говоря, штучка вполне кощунственная.
А сейчас сказку про Балду думают печатать, как следует для народной нравственности: без попа. Попа меняют на купца.
Цензура, она, как и разруха, она – в головах.
В толоконных лбах, если можно так выразиться.
