Чрез это многие согрешили

Самодовлеющая игра...
Фото Михаила Бойко

Каким образом можно было бы возродить в России литературную критику? Мне кажется, на этот вопрос еще в 1986 году ответил Игорь Виноградов: «…у нас будет настоящая критика только тогда, когда будут настоящие критики, а настоящие критики будут только тогда, когда они будут способны влиять на литературу и общество и не как критики». Интересно, что самого Виноградова, согласно его собственному критерию, нельзя причислить к настоящим критикам. Таким образом, знания правильного ответа недостаточно для успеха. Необходимо учесть еще какие-то факторы.

* * *

По моему глубочайшему убеждению, критика – не просто деятельность по написанию рецензий и обзоров, это антропологический феномен. Критик может состояться только при наличии особого психотипа. И с начала 90-х годов промелькнуло несколько критиков с подходящими задатками, но все они были вытеснены на периферию литературного процесса и довольно быстро ушли в другие сферы деятельности.

Мне кажется, наиболее плодотворный подход к этой проблеме предложил Пьер Бурдьё. Всякое социальное поле – это место, где происходит перераспределение материального и символического капитала. Символический капитал – это, например, известность, престиж, социальный статус. Различные формы капитала можно конвертировать друг в друга.

Мы видим, что в субполе крупной прозы благодаря разнообразным премиям, издательским программам и фондам циркулирует значительное количество материального и символического капитала. Но эти потоки почти не орошают субполе критики.

* * *

Кстати, превращение литературной критики в «бабье царство» имеет элементарное экономическое объяснение. Наше общество устроено так, что мужчина должен быть способен содержать не только себя, но и женщину, а в перспективе и детей, и это, конечно, справедливо. Поэтому мужчины устремляются в более прибыльные сферы. Если мужчины зарабатывают в среднем больше, чем женщины, то это связано не с гендерными барьерами, как ошибочно полагают феминистки. Просто у мужчин более сильная мотивация. В критике, где почти нет доходных площадок, премий, грантов и издательской поддержки, мужчин почти не осталось.

Вы мне возразите, что в XIX веке почти не было критиков-женщин, но именно в это время русская критика достигла наивысшего расцвета. Ну а в XXI веке в критике будут доминировать женщины. Что в этом плохого?

Во-первых, зачем впадать в крайности? Женский взгляд в критике, несомненно, должен присутствовать, но наряду с мужским, а не вместо него. Во-вторых, половая симметрия в критике невозможна. И дело именно в особом психотипе, «бойцовском темпераменте». Критика – это ристалище, где наиболее ценно умение нападать и держать удар, это место для разрешенной агрессии, благодаря которой литературные произведения и репутации проверяются на прочность. В этом соль критики как специфического рода деятельности.

Сегодня мы не чувствуем ничего странного при выражении «женщина-критик», но нас не шокирует и выражение «женщина-киллер». И в том и другом случае есть некоторое насилие над женским естеством. Можно продолжить ассоциативный ряд: женщина-мясник, женщина-сапер, женщина-каменотес. Преобладание женщин – это одна из причин, почему критика приобрела такой стерильный характер, что полностью утратила социальное значение.

* * *

Однако институциональной поддержки критики самой по себе недостаточно. Важно, какого типа критикам она будет оказываться. На мой взгляд, поддержка должна оказываться самым агрессивным, неистовым и задиристым критикам, то есть самым уязвимым, беспомощным и неадаптированным. Легко понять почему. В русской литературе сегодня существует четыре-пять крупных кланов. Если вы беспристрастны, то, написав десяток отрицательных рецензий, вы перессоритесь со всеми влиятельными кланами. Перед вами захлопнутся все двери. До свидания. Много других интересных профессий.

У нас же принято поддерживать самых сговорчивых, серых, послушных критиков, то есть наиболее расчетливых, сплоченных и сноровистых, способных подвергнуть остракизму или, наоборот, удушить в объятиях все сколько-нибудь яркое, незаурядное и самобытное.

Это с ходу нелегко понять, но поддерживать надо именно «хищников», а не «жертв». Важно понимать их социальную роль. Известно, что в биоценозах присутствие хищника может обеспечивать сосуществование двух конкурирующих жертв, невозможное без него. Именно хищники обеспечивают многообразие животных видов. То же самое и в литературе. Остракизм траблмейкеров, эпатажников и скандалистов моментально вызывает обеднение и измельчание литературы. Происходит лавинообразный рост количества текстов, но это полипы, серая слизь.

Конструктивная критика... Фото Михаила Бойко

Всегда найдутся те, кто выскажет правильные скучные мысли. Ниши респектабельных критиков всегда будут заняты, такие люди не нуждаются в поддержке. Свободными остаются лишь ниши траблмейкеров, а желающих занять их – все меньше. Потому что литературный истеблишмент к траблмейкерам беспощаден: им сложнее печататься, их не включают в делегации, не рекомендуют в издательства.

* * *

Мне не очень близок Ефим Лямпорт по своим взглядам, но остракизм Лямпорта – это, бесспорно, одна из поворотных точек литературного процесса, после которой стало ясно, что постсоветская критика будет такой же гнилой, как и советская.

* * *

Латинская поговорка гласит: ira facit versum – негодование делает поэтов. Еще более это справедливо в отношении критиков.

* * *

Все говорят, что яйцам с камнями лучше не толкаться. А я считаю, что только из такого яйца может вылупиться рудокоп с камнедробильным молотом.

* * *

Лессинг говорил: «Тому, кто назовет меня гением, я дам пощечину». Чтобы оценить до чего мы докатились, попробуйте и назовите гением кого-нибудь из современных писателей. Сколько сочувствия будет в его взгляде: «К сожалению, не у всех такой утонченный вкус». Виновата наша животная природа, которая на любую похвалу реагирует выбросом серотонина.

* * *

Философ Вадим Руднев называет себя лингвосолипсистом. В том смысле, что все наши мысли, ощущения и чувства опосредованы языком и, в сущности, мы никак не можем вырваться за его пределы. Под языком Руднев понимает любые знаковые системы. Скажем, балет – это тоже язык. Боль, следуя логике Руднева, – это особая знаковая система, кодирующая нежелательные изменения во внешней среде или организме.

По моему мнению, все прямо наоборот: наше понимание любой знаковой системы опосредовано болью. Первые знаки, которые мы выучиваем, – это алгознаки (от греческого слова, означающего боль). Для ребенка дерево означает именно дерево только потому, что, ударившись о него, он чувствует специфическую боль. Боль не опосредована языком. Именно поэтому никакое, самое детальное словесное описание не позволяет нам воспринять чужую боль. Свою позицию я бы определил как алгосолипсизм.

* * *

Любовь – это иррациональное чувство, а эротика исчислима, рациональна, формализуема. Иными словами, если бы нам удалось сконструировать искусственный интеллект, эквивалентный какой-то очень сложной машине Тьюринга, такой электронный мозг не смог бы испытывать любовь (она не сводится к последовательности алгоритмов), но мог бы иметь эротические переживания. Перефразируя пушкинского Сальери, эротику можно поверить алгеброй, а любовь – нет.

* * *

Свои самые серьезные рассуждения я обычно завершал каким-то парадоксом, переворачивающим все ранее сказанное. Пытался таким образом показать, что не претендую на выражение абсолютной и вечной истины. Подкоп под собственные укрепления призван продемонстрировать, что автор придерживается какого-то мнения, несмотря на его слабые стороны и теоретическую уязвимость. Поэтому Лао-Цзы рекомендовал: «Если ты произвел на свет мысль, подвергни ее осмеянию». А великий Людвиг Витгенштейн писал: «Мои предложения поясняются тем фактом, что тот, кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность…»

Но моей целью всегда было сообщить что-то очень серьезное, логичное и внятное. Самодовлеющая игра ради самой игры меня никогда не привлекала. Но оказалось, что именно мою иронию, пародии и бурлески принимают за чистую монету, а все серьезные рассуждения считают игрой, пародией и имитацией.