Игорь Михайлович
Марина Цветаева по-русски и по-татарски.
Как вода на речной отмели песок перекатывает, так и гласные все тут беглые, «а» убежала, «е» прибежала: Алабуга – Елабуга… Алабуга – будто пуп земли. Непонятно, правда, чей, из какого века выскользнувшая, будто рыба из ячеек суетливого времени. Алабуга по-татарски – «окунь». Ну или осетр величиной с «КамАЗ», которого выловили из Камы в начале ХХ века рыбаки.
Древность седая, булгарская, всплывающее со дна домонгольского периода древнее становище – Чертово городище – с таинственной Башней и каменными останками то ли ворот, то ли стены. Башня, похожая и на кубышку на черный день, и на космический корабль из прошлого, стоит на семи ветрах на перекрестке двух рек – Камы и Тоймы. Внизу – Кама, наверху – Елабуга, Алабуга. Кому как нравится.
Небо развернуло над Чертовым городищем синий шатер. А рядом, как водится, – ресторан! Чтобы не промахнуть мимо, чтобы уже наверняка. Но не навсегда, как Марина Цветаева. 31 августа 1941 года она шагнула в бессмертие.
Везде, где бы ни была Цветаева, музеи. Но только здесь он – особенный. На крови? Но Елабуга в этом не виновата.
Жизнь Цветаеву загнала в угол дома Бродельщиковых на улице Ворошилова (теперь Малая Покровская) еще задолго до того, как она переступила его порог. Этим городом вполне мог бы быть соседний Чистополь, куда в надежде найти работу посудомойки в Союзе писателей она и поехала вначале. Но затем вернулась на пароходе «Чувашская республика», словно обернулась на всю недолгую прожитую жизнь и свела с нею счеты. Так случилось…
Уж сколько их упало
в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я
исчезну
С поверхности земли…
В Доме-музее поэта напротив утлого проема, отделяющего хозяйскую половину от угла Марины, где низенький, словно прибитый горем, диван, сундук и степенный комод, а на окошке скучает фикус, экскурсовод, напоминающий силуэтом Цветаеву, грудным, дрожащим от слез голосом прочтет ее последние стихи:
Пора гасить фонарь…
А еще вот эти предсмертные строки – под той (или уже не той) балкой, где торчал большой кузнечный гвоздь для хозяйственных нужд. Серая русская беспробудность, безнадега – до дрожи, слезы скачут по щекам, как река по отмели: «...леденеет душа... комок давит горло... «Мурлыга! Прости меня. Но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это – уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь, – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик…»
 В прихожей с балкой в доме Марины всегда свет. Фото автора |
Теперь этот «елабужский гвоздь» рифмуется с евангельским. «Елабужский гвоздь» с инвентарным музейным номером! Тот самый гвоздь усилиями сумасшедших поклонников, которые после смерти устремились в паломничество в Елабугу со всех концов света, сразу же стал сакральным, жертвенным. В чьих он теперь руках и где тот самый, теперь сам черт не разберет, говорят, что был передан Ариадне Эфрон, ну а предприимчивые хозяева сделали неплохой профит на гвоздях. Так было, так будет. Но Елабуга в том не виновна… В двери в гостиную дверная ручка словно выворочена или выломана. Это какой же силой надо обладать? Разве что равновеликой той решимости, Марининой, чтобы свести счеты, «погасить фонарь» в тот момент, когда хозяева пожарили свежевыловленную из Камы рыбу…
Рыба-Алабуга…
Самое начало войны, муж и дочь под арестом, и неизвестно, живы ли, работы никакой. Пастернак отговаривает ехать, но не помогает, Асеев обнадеживает… Это вот хорошо сейчас рассуждать нам, благополучным и сытым, приходящим к ней в пору бабьего лета, когда вечную мерзлоту комнаты, угла сквозь сени пытается растопить светлый луч осеннего тепла – и не может. А она сошла на берег без надежды и увидела не свет, а балку. Сквозь открытую настежь дверь прорывается с того света в этот, тесный и душный, жизнь, и беспрерывно весной и осенью беременная кошка, словно утверждающая обратное всей музейной драме, греется в лучах заходящего солнца.
Похоронили Марину на Петропавловском кладбище, но и тут ее могилка, словно она и не умирала вовсе, затерялась. Есть камень с оградкой, табличка, но на самом деле никто точно не знает, где покоятся Маринины косточки.
Анастасия Ивановна Цветаева, будучи в Елабуге в 1960 году, установила крест с надписью: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева». В Елабуге никто не умирает. Все живут долго и счастливо. И даже маленький Ленин на большом постаменте напоминает Кощееву смерть на кончике иглы. На табличке только дата рождения: 1870! А к гранитной плите на мемориал приходит кошка, будто свободолюбивая душа Марины, она ведь любила кошек… Ночью белые гвоздики на этом месте тлеют потухшими углями, маленькие гвоздики, крестики и нолики… В Елабуге свет просеивает, словно умывает, лучами каждый домик, каждую улочку. И потому старый город лубочный, открыточный, томный, мещанский.
Напротив Дома Марины мужичок в кепке и тапках лузгает семочки, с интересом посетителя зоопарка разглядывая толпу туристов. В его глазах – покой и воля, как у человека, слабо себе представляющего, кто в этом доме жил и умер. Блаженны нищие духом…
Туристический ручеек плавно перетекает из Дома-музея Цветаевой в Портомойню, затем, минуя бравурный памятник с дорический колоннадой на площади Цветаевой, в ресторан. Но все это не то, маленькая, теплая, уютная, бедная Елабуга, где, как в деревнях, старики сидят сиротливо на приступочках в рядок возле магазинов – другой город, другое время, иной миф. Старая Елабуга, съежившаяся, словно от ветра. Игрушечная, махонькая… На улице Казанской выстроенные во фрунт домики, деревянные с наличниками и каменные, купеческие, словно на витрине в сувенирной лавке. На Набережной обосновался Музей Шишкина, напоминающий резную шкатулку. С его деревянного балкона величавые, прямо-таки музейные виды на Каму, и сосновые буреломы, где он находил отдохновение от мирских забот, современников, и колокольню Спасского собора. Осень догорает, как лампадка у Спаса. Вся акварельная палитра в наличии. Не хватает художника.
Так за чем дело стало? Вот и он. В конце Набережной, прямой, словно восклицательный знак. Шишкин со спящей у его подножия собакой. У собаки глаза Алабуги. Больные жалостью ко всему окружающему. Рыба-Елабуга трепыхается, будто сердце.
На Покровской – белоглавый Покровский собор, купола которого видны из Марининого дома. Видны, но не утешили. Правда, Марину отпели в нем уже задним числом как мученицу режима. Но от этого какое-то неудобство во всей этой истории, как будто можно судить время. Или вот Пилата – за оскорбление чувств верующих… Тут же, почти по соседству (или это только так кажется: вся Елабуга может уместиться в ладошке), – бывшее здание Епархиального женского училища, возведенное на средства купцов Стахеевых, ныне Елабужский педуниверситет. Бурового цвета кирпич, словно дуб мореный. Лестницы чугунные, потолки высокие. На крыше купол домовой церкви. В актовом зале на сцене – алтарь с нишами для икон. Но пусты ниши, как глаза слепой.
Алабуга, Елабуга! Кажется, стоит только руку протянуть в воду, а вода – как песок сквозь пальцы. И круги на воде. Уплыла Алабуга, канула в Каму, хвостом махнула. И – нет ее, как и не было. А только торчит на берегу, будто перст судьбы, башня в Чертовом городище. Злой ветер, кочевник, хлещет по лицу, словно арапником. И, вглядываясь вдаль, пожирает степь Елабуга-Алабуга раскосыми и жадными очами, булгарскими, татарскими и русскими. И даль светла. Потому что еще ничего не случилось. И даже мишки в лесу пока еще бесхозные. И утро в сосновом лесу ничье. Просто утро…
