В поисках "святого колодца"

«Старик вынимал бутылки одну за другой из мешка, полоскал в воде и ставил шеренгой для того, чтобы они высохли, прежде чем он пойдет их сдавать в станционный продовольственный магазин». «Профессиональный» читатель без труда вспомнит, что полстолетия тому назад этот абзац можно было найти в самом начале книги Валентина Катаева – «Святой колодец». Через полвека мы с моим другом, «бывшим» крымчанином, как бы снова вступали в материализовавшуюся прозу известного «мовиста» и классика русской советской литературы. Добраться от станции до центра Переделкина можно буквально за полторы минуты, заплатив местному «бомбиле» 100 руб. Но мой приятель на правах местного старожила предложил пройтись пешком, по знаменитой «Нэнси-стрит». Когда-то, во время официального визита в СССР американского президента Рейгана, его жена Нэнси неожиданно выразила желание посетить могилу Бориса Пастернака. Вряд ли она знала и любила его стихи, но «Доктор Живаго» в те годы продолжал быть на слуху у всего мира. Говорят, в одну ночь через луг, вдоль кладбищенской изгороди, были уложены узкие бетонные плиты, и получилась вполне приличная цивилизованная «тропинка». С тех пор благодарные переделкинские аборигены стали называть ее в честь первой леди Америки.

Ступив на территорию кладбища, сразу попадаешь как бы в центр русского литературного мемориального «текста», потому что обнаруживаешь в непосредственном соседстве надгробия Николая Доризо, Виктора Бокова, Григория Поженяна, Корнея Чуковского, Арсения Тарковского (вместе с крестом-кенотафом его гениального сына) и, конечно, место последнего упокоения Бориса Пастернака. Нам повезло – скамеечка у памятника Пастернаку была пуста, и никто не помешал спокойно открыть специально привезенную бутылку драгоценного массандровского портвейна красного и помянуть великого возмутителя.

В самом близком соседстве с могилой поэта, только чуть ниже, раскинулся обширный сектор, в котором многие годы хоронили ушедших на вечный (теперь уже беспартийный) покой заслуженных ветеранов-большевиков. Время уравняло перед вечностью «и академика, и героя, и мореплавателя, и плотника». Перед лицом смерти не имеют значения ни пятая графа, ни партийный стаж, ни участие в «оппозициях», ни пребывание в плену, ни на «территориях, захваченных противником», ни правительственные награды и ученые степени. Однако здесь, на переделкинском погосте, пролетарская классовая ненависть к инакомыслящим воплотилась с суровой казарменной дисциплинированностью: десятки одноликих железобетонных надгробий, сохраняя полустройные ряды, по сию пору стоят, дружно, как по команде, отвернувшись в противоположную сторону от «двурушника» и «предателя» Пастернака. Когда в конце октября 1958 года Борису Леонидовичу была присуждена Нобелевская премия по литературе, советские, как принято сегодня говорить, СМИ обрушили на его голову лавину злобной клеветы, угроз и «справедливого народного гнева». «Единодушное осуждение» выражалось в формах самых низкопробных: «гнилая наживка на крючке антисоветской пропаганды», «провокационная вылазка международной реакции», «не хотим дышать с ним одним воздухом»... Именно с тех пор и стало классикой социалистической сервильности и конформизма: «Я романа не читал, но автора осуждаю!..» А ведь это им, несгибаемым и непримиримым, он адресовал беспомощный риторический вопрос: «Что же сделал я за пакость,/ Я убийца и злодей?/ Я весь мир заставил плакать/ Над красой земли своей». Вина этого пожилого наивного человека только в том и состояла, по словам Пушкина, что его «черт догадал родиться в России с талантом». И потому, к сожалению, очередной неизбываемой интеллигентской иллюзией обернулось упование поэта, которым он закончил и свое знаменитое стихотворение, и очень скоро – свою жизнь: «Но и так, почти у гроба,/ Верю я, придет пора –/ Силы подлости и злобы/ Одолеет дух добра».

О «духе» пришлось вспомнить не по формальному созвучию, не потому, что Пастернак в Марбурге изучал философию и, что такое гегелевский «der Absolute Geist», знал, конечно, досконально. Пригубливая в его память крымское вино, мы недоуменно крутили головами по сторонам: нас беспокоил и раздражал не идеалистический «абсолютный Дух», а конкретное материалистическое зловоние. Все стало ясно, когда из-за пригорка показались согбенные фигуры двух молодых таджиков с пластиковыми ведрами. Оба молча и старательно обмазывали большевистские надгробия какой-то явно синтетической гадостью, по сравнению с которой и примусный керосин показался бы афонским елеем. Сегодня на аллеях Переделкина, где в былые времена встречались и церемонно раскланивались известные писатели, поэты, драматурги, литературоведы, то и дело встречаешь представителей великого и солнечного Таджикистана. Его граждане работают здесь дворниками, садовниками, охранниками, усердно трудятся на многочисленных стройках. Народ этот законопослушный, трудолюбивый, скромный, аскетический и, как все восточные люди, абсолютно закрытый для интеграции. О чем думают, о чем говорят и мечтают здесь, на русской писательской земле, эти соотечественники Джами, Хайяма, Рудаки и великого Мирзо Турсун-заде, сказать невозможно. Но всякий раз при встрече с ними я ловил себя на мысли о том, что кто-нибудь из них сейчас вдруг остановится и намеренно постным православным голосом, но с обязательной восточной хитринкой назидательно напомнит третью Заповедь Блаженства: «Блажени кротцыи, яко тии наследят землю». А учить восточных людей кротости и терпению нужды нет. Они сумеют перетерпеть самого терпеливого…

А мой приятель, давно ставший насельником Переделкина, ходит по участку, ворчит на древнего соседа по даче, который пустил к себе на постой под видом сторожа какого-то совершенно полууголовного постояльца. И кажется мне, что еще чуть-чуть и приятель недовольно пробормочет, как чеховский же отец Сисой из рассказа «Архиерей»: «Не ндравится мне все это, ох, не ндравится!» Были времена, рассказывал он, когда во время вечерних прогулок частенько приходилось уступать дорогу ежикам, белкам и зайцам. Сегодня же, хоть днем, хоть ночью, приходится шарахаться в сторону от проносящихся на бешеной скорости черных лимузинов.

Когда-то Корней Чуковский с восторгом писал о том, что с книгой стихов Пастернака вокруг Переделкина можно было часами бродить как с хорошим путеводителем. Так образно и точно, до последних штрихов и деталей, отражались в его стихах окрестная топография и природа во всех ее временных изменениях. Сегодня это было бы совершенно бессмысленным занятием, потому что вместо полувысохшей речки, лесных опушек и мостика над прудом – бесконечные заборы, вместо «безлунных длинных риг» и овражков – глубокие котлованы, а вместо исполинских корабельных сосен на участках – многометровые стальные суставы строительных кранов…

И по книге Валентина Катаева невозможно было бы сегодня отыскать реально существующий «Святой колодец». Если повезет, местный старожил может указать на узкий проход между двумя глухими заборами. По прогибающимся мосткам, почти боком, можно протиснуться к шаткой деревянной лестнице и спуститься вниз, к источнику. «Святость» его удостоверят два воздвигнутых здесь поклонных креста. Это некогда свободное и легкодоступное место из-за тесно окружающих его заборов кажется теперь глубокой сырой ямой. Впрочем, на молитвенное сосредоточенное одиночество рассчитывать не придется, потому что непременно обнаружишь здесь человека (чаще – не одного) с несколькими пластмассовыми канистрами, которые он до краев спешит наполнить «святой» водой. Смотришь на то, как он нетерпеливо поглядывает на часы, и невольно вспоминаешь старый анекдот о «новых русских», когда на поминках убиенного на клановых разборках «брателлы» один из крутых «пацанов» долго перечисляет подвиги убитого и, завершая поминальное слово, говорит: «Ну и, чтобы два раза не вставать, – за прекрасных дам!» Поэтому и вода из «святого колодца», «чтобы два раза не вставать», рачительно набирается впрок. Но благодать-то не индульгенция, ее впрок не запасешь!

– А вот здесь, в этом доме, – приятель показал рукой в сторону скромного дачного строения, – повесился Гена Шпаликов. 

И опять вспомнились строчки Шпаликова, будто специально подводящие итог нашему давнему молчаливому спору о смысле и цене выбора: «Даже если пепелище выглядит вполне,/ Не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне». Короткий день стремительно заканчивался. «Косые лучи заходящего солнца», не в силах пробиться сквозь густые кроны елей, где-то там, на недалеком, но невидимом горизонте, дружно соткались в последнее недолгое закатное свечение, и тьма накрыла Переделкино.