Николай Эстис
«Сил нам нет кружиться доле...» (А.С. Пушкин. «Бесы». 1830) Николай Эстис. Диптих «Исход». 1984. Холст, темпера
До сих пор (хотя за десятилетия со времени первой покупки продано множество работ) я чувствую уязвимость всякий раз, когда дело доходит до продажи картин частным лицам. Легче и приятнее подарить работу по движению души. С одной стороны, я заинтересован в покупателе и показываю все, включая лучшее. Но как только покупатель решает, что купить, становится безумно жалко расставаться именно с этой работой. И кроме того, я оказываюсь несостоятельным в оценке собственной работы. Получается неловкая и непрофессиональная ситуация.
Я оцениваю свою работу субъективно – что она значит для меня сейчас, что значит для меня время, когда я ее делал. И значимость измеряется не деньгами. Продается не плоскость с изображением, а пространство и время, которое заключено внутри и которым я уже не владею. Это пространство и это время невоспроизводимы. Иногда продажа для меня равносильна предательству.
Я отношусь к работам не как к товару. В данном случае я – только посредник. Конечно, в буквальном смысле это сделал, сработал я. Но в метафизическом смысле нет ощущения, что это моя работа, мое изделие. Ее метафизическая ценность – не моя заслуга. Поэтому и не мне оценивать. И вместе с тем я понимаю, что с продажей работы замыкается некий круг, достигается эффект завершенного действия. У меня как бы не хватает сил на итоговый жест.
Меня спрашивали, почему или для чего я храню большинство работ. На стеллажах моих мастерских в Москве и Гамбурге стоят сотни листов и холстов, и возникают огромные сложности с их хранением. У меня есть не объяснение, но ощущение. Наступит момент, когда придет некто (возможно, самый главный зритель) и спросит: «Кто ты есть? Что собой представляешь?» И тогда я выставлю все, что сделал, и скажу: «Я вот кто». А вдруг не хватит той самой работы…
В 1996 году (перед моим отъездом в Германию) Третьяковка решила купить две мои работы. Но я их не отдал. Подумал: там лежат 13 моих работ, их никто не видит; будет еще две, это ничего не изменит, но я их лишусь.
Искусствовед Елена Жукова заметила по этому поводу: «Вы хотите соорудить саркофаг из собственных работ». Но, может, саркофаг из холстов и листов – не так уж плохо? Может, для меня это защитный слой. Я не веду «тетрадь убытия работ». Иногда по ночам пытаюсь вспомнить, в какой части света оказалась та или иная работа. Охватывает острая тоска от потери.
В Германии мои добрые знакомые как-то пригласили меня в гости. Хозяйка дома распахнула дверь комнаты и направила мой взгляд на стену. Я увидел свою работу в замечательной раме, со специальным освещением и т.п. Вероятно, хозяева дома ждали реакции на то, как хорошо они устроили мой холст, но услышали совершенно неожиданное: «Как? Он у вас?» В моем представлении холст стоял в углу мастерской. То есть я пережил момент продажи, а потом зачеркнул это событие. Сделал не бывшим.
В течение многих лет я наблюдал, как легко расстается с работами моя жена, замечательная художница Лида Шульгина. Она радовалась, когда работы уходили. Говорила: «Значит, они будут жить». Однажды на Кунстмессе в Киле посетитель выставки попросил Лиду продать ему работу сразу после развески. Лида согласилась. Посетитель снял работу со стены, прижал к себе и спросил: «А тут нет ошибки с нулями?» Ошибки не было. Лида часто называла заведомо низкие цены.
Я и сам часто сознательно занижал стоимость своих работ. В годы перестройки у меня появились покупатели из очередной волны эмиграции. Мои зрители, как правило, были небогатыми. Но тогда некоторые, уезжая за границу, распродавали, что имели, и получали возможность покупать давно полюбившиеся картины. Я продавал им свои работы дешево. Мне казалось, что так я напутствую уезжавших.
А в самом конце 1980-х или в начале 1990-х кто-то из искусствоведов (к сожалению, не помню, кто именно) привел ко мне в мастерскую, которая находилась рядом с Домом кино в Москве на Васильевской улице, Михаила Ходорковского. Он тогда приобретал работы художников то ли для своей коллекции, то ли для какой-то выставки в США.
После просмотра Ходорковский отобрал несколько работ. Тут же были оформлены все необходимые документы. И работы увезли.
Среди увезенных оказались два холста, висевшие на стене в мастерской. Холстов этого же «семейства» было 10, я написал их в доме творчества Союза художников «Сенеж» осенью 1984 года. На освободившуюся стену я тут же после ухода Ходорковского повесил два холста из этого же «помета». Замена поначалу почти не ощущалась. Однако в течение ближайших дней я чувствовал себя в мастерской неуютно – было беспокойно и не работалось.
Вечером третьего дня, уходя из мастерской и взглянув на стену, я понял причину тревоги – мне не хватало тех самых двух холстов. Они покинули меня, я их продал.
Рано утром следующего дня я позвонил Ходорковскому и, извинившись, сказал: «Понимаю, что прав на эти работы у меня уже нет, что поступаю не по-деловому и не по правилам… Но я очень прошу вернуть мне два холста из купленных вами, потому что не могу без них жить».
Ходорковский сказал, что акты оформлены на общее количество и уже ушли на оплату, что трудно что-либо изменить.
Тем не менее не прошло и часа, как Ходорковский был у меня в мастерской – с этими двумя холстами.
По моим представлениям о ценностях, это – поступок, проявление высокого благородства и признания за художником каких-то других, может быть, не формулируемых прав, помимо права собственности.
В моей московской мастерской с тех пор побывали сотни замечательных людей из разных городов и стран. И всякий раз, когда доходит очередь до показа тех самых работ, я говорю: «А вот – холсты Ходорковского». И в ответ на вопросы рассказываю (да простит мне Михаил, что делаю это без его разрешения) историю возвращения холстов.
Холсты эти ждут Михаила в моей московской мастерской. Он может ими распорядиться хоть сейчас. Теперь я – только их хранитель. Холсты перешли к Михаилу сами собой.
Гамбург
Дарья Гармоненко