Николай Эстис
Диалог земной.
Николай Эстис. Рабби. Середина 1960-х
Показывал я одну из первых своих графических серий – «Загорск». Она не прошла. Просмотры проходили при закрытых дверях, без автора. Ни обсуждений, ни объяснений. Просто говорили: «По вашим работам предложений нет».
И вот неожиданно я получил письмо от этого самого выставкома с приглашением работать два месяца в группе молодых художников-графиков в подмосковном доме творчества «Челюскинская». О существовании подобных домов я в то время даже не подозревал и немало удивился. Как же так? Работы не взяли, а приглашают... Тогда я не мог знать, что дома творчества (лучшее, что было в системе Союза художников) – это не только прекрасная возможность работать в идеальных условиях и общение с коллегами из разных республик и городов, но, как выяснилось, это – кузница высокопрофессиональных кадров советского изобразительного искусства, «национального по форме и социалистического по содержанию».
Что это значит, разъяснил мне художественный руководитель в первый же день. Это был, конечно, заслуженный художник СССР, имя его было на слуху, поскольку относился он к категории «датских художников», то есть откликающихся на каждую красную дату. Во время первой и единственной нашей беседы, желая наставить меня на путь истинный, он среди прочего сказал: «Ты же все равно рисуешь портреты с натуры. Надень на него каску строителя или военную фуражку, и все будет в ажуре».
Я оказался не просто неподатливым, но и очень грубым.
По мере того как я доставал и раскладывал свои графические листы, руководитель из отца-наставника превращался в агрессивного истерика-начальника. И когда он перешел на крик со словами: «Все вы такие!», я широко раскрыл дверь и сказал: «Вон!» Он, очевидно, не поверил своим ушам. Тогда я продолжил: «Сюда я не просился, котлеты худфондовские еще не ел... Либо я сейчас же уезжаю, либо два месяца вы ко мне не заходите...» Надо отдать должное этому человеку, уговор неукоснительно исполнялся. Мы не замечали друг друга, хотя в течение дня не раз оказывались спина к спине, например в маленькой мастерской, где все печатали гравюры, а он руководил и, тыча пальцем в висящие на просушке оттиски своих фаворитов, ободряюще с энтузиазмом восклицал: «Вот, Петя сегодня уже три куска сделал». Он имел в виду денежное выражение сделанного, «кусок» – тысяча.
В то время Дом творчества размещался в старой усадьбе – бывшей даче первого президента Академии художеств СССР, лауреата всех возможных премий народного художника СССР Александра Герасимова. Даже портреты Сталина он писал как мастер, пусть и придворный. После определенных событий президент лишился дачи. А место – дивное! Там свободно размещались 30–40 художников с жильем, мастерскими, столовой, банькой, превращенной в киоск для продажи дефицитных материалов. Кормили три раза в день, бесплатно. По утрам со двора доносился сдобный голос тети Дуси: «Художники-и-и! Завтри-и-кать!» (Позже, когда я регулярно бывал в Доме творчества под Тарусой, крестьяне из окрестных деревень, несмотря на давнее тесное соседство, встретив художника на этюдах, обязательно среди прочего спрашивали: «А правда, что вас там бесплатно кормят?»)
Люди в «Челюскинской» были разные, но в этом-то и крылся интерес.
Мой сосед, график из Кемерова, без устали гравировал на линолеуме угольные разработки, трубы и бесконечные дымы над Кузбассом – концентрированный индустриальный пафос. Сосед был старше меня, уже член Союза, имел договора (отсюда и дымы). Однажды он заговорил о Пикассо: «Пикассо – коммунист, а французская Компартия нуждается в деньгах, и он специально рисует так, как нравится капиталистам. Они покупают, и таким образом Пикассо добывает средства для партии. А вообще-то он умеет рисовать нормально, он же автор знаменитого голубя мира...» На вопрос, откуда у него конфиденциальная информация, коллега ответил: «Нам присылали разъяснения из Москвы».
 |
| Диалог небесный.
Николай Эстис. Из цикла «Ангелы». Середина 1970-х |
Была в группе и весьма своеобразная москвичка. Она поселилась отдельно от всех на чердаке, там и работала. И вот дача начала оглашаться безумными криками. Выяснилось, что это сопровождение творческого процесса художницы. Делала она сложные монотипии – серьезные, но опять же безо всякой темы, тоже, можно сказать, невпопад (как и я).
Лето катилось, неделя за неделей...
Приближался день приезда комиссии. Каждый должен был отчитаться, а представить каждого должен был, разумеется, худрук. И он снова двинулся на обход. Ко мне пришел как ни в чем не бывало. Завел разговор о жизни, о ее сложностях и как-то издалека, что вот, мол, и со здоровьем у всех по-разному, а он ведь за каждого из нас отвечает… Двое у него проблемных – я и «та, что на чердаке». «Что с вами делать? Но, понимаешь, с ней проще. С ней, можно сказать, вопрос решен». И через паузу: «У нее справка есть из психдиспансера». И вопросительно посмотрел на меня. «Вы интересуетесь моей справкой?» – «Ну да». – «У меня нет, я здоров». – «Что ж, тогда не взыщи…»
Наступил день приемки. Из столовой вынесли мебель, соорудили большой стенд для показа, напротив – стол для комиссии, а за комиссией – вся группа и масса гостей.
Худрук у стенда с тетрадочкой в руке, о каждом все написано и уже согласовано с комиссией. Вызывают по очереди. Все волнуются. Но дело движется хорошо. Идет раздача слонов: кому – договор на пять листов, кому – рекомендация в Союз, кому – двухмесячная командировка в любой уголок страны.
Нас остается все меньше. Наконец – «та, что на чердаке». Комиссия подготовлена, миролюбива и снисходительна. Слонов никаких, но и разноса нет.
Разнос оставлен для меня, я последний. По представлению худрука – «не пожелал делать предложенную тему, работал сам по себе». В сущности, так и было.
Меня вдоволь потоптали. Я воспринял все это как должное, другого и не ожидал. Как сказал однажды коллегам Владимир Фаворский, когда не утвердили их совместную работу, на которую ушел чуть ли не год: «Зато покомпоновали...»
Лет через 15, уже будучи полноценным членом Союза, я купил путевки на Сенеж и поехал туда с родителями. Тамошний Дом творчества летом превращался в замечательный дом отдыха для художников и членов их семей. После ужина все эти в основном пожилые люди выходили на прогулку по берегу озера и умиротворенно беседовали. Среди отдыхавших был известный график, народный художник, приятный вальяжный человек. Иногда мы прогуливались вместе.
В один прекрасный вечер беседа вырулила на индивидуальность в творчестве. Вальяжный художник сказал: «Николай, хотел спросить... Вы как художник формировались в непростое время. Как вам удалось сохранить лицо? Я видел ваши работы на выставках, наверняка вам доставалось…»
Я вспомнил первый заезд в «Челюскинскую», руководителя и комиссию благополучных художников, с председателем которой я шел теперь рядом. Мой участливый собеседник никак не связывал меня с тем молодым художником, которого они дружно топтали, и уж тем более никак не связывал себя с теми, кто это делал. Впрочем, он и не должен был меня помнить. И вообще помнить хоть что-то из того времени. Но я-то помню.
Гамбург
