Николай Эстис
То ли руки, то ли крылья. Или бери лопату, или летай. Николай Эстис. Из серии «Ангелы». 1990
...После армии я решил, что служить больше не буду – нигде. И с 1960 года началась жизнь свободного художника. И среди прочих свобод оказалась полная свобода от денег. Журнальная иллюстрация, в которую совсем не просто было включиться, не всегда давала необходимый минимум, да и ожидание гонорара длилось два-три месяца – до выхода журнала в свет. Чтобы прокормить семью, в промежутках я, умалчивая о дипломе, устраивался на «неквалифицированную работу». Это означало: человека без специальности брали по договору не более чем на два месяца для физического труда.
...За Белорусским вокзалом строился дом. Я нанялся на стройку. Как неквалифицированного рабочего меня поставили на растворный узел. Гора песка. Безостановочно работала вибросетка – зверь, который приводился в вибрацию электричеством. Восемь часов я и две мощные строительные девахи (лимитчицы) кидали совковыми лопатами песок на вибросетку, пытаясь насытить это чудище. Оттуда песок попадал в бетономешалку. Поэтому и называлось наше рабочее место «растворный узел».
Перерыв на обед – полчаса. Обедали тут же, под навесом. Полбатона и бутылка кефира. На это уходило минут 15. Остальное время полагалось «жать молоко». То есть развлекаться, разминаться по законам стройки. Тискать друг друга, бороться, возиться с девками на куче песка. Если ты этого не делал, девки налетали сами, валили на песок, хватали за все, за что им хотелось, щекотали, орали, визжали... Вся стройка развлекалась так же. И штукатуры, и маляры, и каменщики. Каждый со своими, на своем рабочем месте. Полчаса проходило. Опять кидали песок.
Песок стал для меня мистической субстанцией. Он обладал особенностью – не вымываться. После смены я мог мыться сколько угодно, все равно где-то песок оставался. Самое противное – он постоянно поскрипывал на зубах и застревал в волосах. Песок буквально входил в меня. (Гораздо позже повесть Кобо Абэ «Женщина в песках» я читал с восторгом, с полнейшим чувственным пониманием.)
Говорят, Морис Равель написал «Болеро» под впечатлением от заводского конвейера. Он мог написать такую музыку и после смены у вибросетки. Ритм, ритм, ритм – без малейшего сбоя. В конце концов от жестко-жестокого ритма можно сойти с ума. Не ты считаешь: «Раз, два, три» – и в охотку расчищаешь снег возле своей машины. Тебе отсчитывают: «Раз, два, три». Это совсем другое. Ты превращаешься в механизм. Задача в том, чтобы сэкономить силы и энергию, доработать смену. (Но как же это помогает, когда имеешь дело с пластикой! Например, в гимнастике – моем любимом виде спорта, где все подчинено законам гармонии. И ты вспомнишь о ритме, когда будешь работать над плоскостью – цветом. И ритм подскажет что-то важное...)
После восьми часов ритмичного труда под крики: «Давай!» (раствора все время не хватало), когда все расходились и когда позволяли обстоятельства, я поднимался на очередной возведенный этаж. У меня был заначен большой лист оргалита. Я ставил его на этюдник, припрятанный в куче строительного мусора, и писал панораму Москвы. Стоял на открытой площадке, поднимался вместе с этажами. Необыкновенное ощущение пространства и себя самого.
В другой раз я нанялся работать на ТЭЦ. Авиамоторная улица, Московский энергетический институт. Не знаю, как сейчас, а тогда у них была своя большая ТЭЦ. И турбинный цех этой ТЭЦ поставили на капитальный ремонт. Надо было все ломать, крушить, а затем восстанавливать. Среди прочего меняли цементный пол. Я этот пол и долбил. Сначала кувалдой. Потом появилась какая-то комиссия и, посовещавшись, вынесла решение: это не работа, а издевательство, надо выдать отбойные молотки. Но с профессиональным инструментом я поработал мало. Меня перевели в маляры и позднее даже присвоили какой-то разряд. Я, может, единственный художник, удостоившийся малярского разряда.
Маляры – аристократы стройки. После кувалды и отбойного молотка я отдыхал. И бригада подобралась замечательная (хотя все, кроме бригадира, были людьми случайными). Бригадиром был пожилой человек, дядя Миша. Типичный пахан. Работой себя он не утруждал. Неторопливый, с бесконечными подковырками. Дядя Миша радовался, когда кто-то что-то портил, запарывал. Тут же сыпался почти музыкальный мат...
На смену мы являлись к восьми часам, отмечались на вахте у дежурного. Через час-два подходил человек – за рублем на общее дело (на троих). Я, конечно, давал. Потом подходил этот же человек и говорил: «В бытовке, под шкафчиком». Значит, пора идти в малярскую бытовку – в грязный закуток с жуткими ведрами, баками с олифой–бензином–ацетоном–красками, со шкафчиком на невысоких ножках. Под этим шкафчиком и обнаруживался граненый стакан, уже налитый. Мой стакан. На стакан нацеплен кусочек карамели. Моя закуска. Я выпивал и возвращался на рабочее место. Кто был третьим, я не знал. Соблюдалась конспирация – вся цепочка не засвечивалась ни в коем случае, потому что проносить водку через проходную было рискованно, для этого имелся специальный человек.
Работалось хорошо. Даже интересно. Но я все же прокололся, не скрыл профессионального художнического навыка.
По мере готовности, когда стены в турбинном зале покрасили, наступил черед тянуть филенку. Это на малярском языке значит вот что: покрасили стенку, допустим, зеленой краской, а поверху следует провести линию – суриком. Эта линия, филенка, пойдет по всей длине. Методика отработана, иначе делать нельзя. Берешь шнур, натираешь углем, сажей или цветным пигментом. Шнур прибиваешь в нескольких местах. Потом его чуть оттягиваешь и резко отпускаешь. Он бьется о стену и получается ровная линия, будто проведенная карандашом. Тогда пускаешь в дело деревянный метр. Специальной плоской кисточкой начинаешь тянуть филенку, собственно, вести линию краской. Самая ответственная, самая художественная работа. То ли дядя Миша, почуяв нечто, хотел меня поощрить, то ли хотел прищучить, чтобы получить повод отвести душу, матерясь почем зря... В общем, он поручил тянуть филенку мне.
Стены были высокими, приходилось лазить вверх-вниз, да еще по технике безопасности необходимо было привязываться. Мне все это ужасно надоело. И я, отбросив линейку, принялся тянуть филенку сразу кисточкой. Тянул ровно, будто на листе. Не заметил, как подошел дядя Миша. Он стоял и с интересом наблюдал за происходящим. И то, что бригадир видел, не укладывалось в его мозгу. А малярной практики у дяди Миши – 30 лет. И вот он говорит: «Ну-ка, слезай! Как это ты?» – «Вот...» – «Больше так не делай. Делай как положено».
После этого дядя Миша стал меня приглашать после смены – поговорить, отдохнуть. Говорил дядя Миша замечательно. Он был не чужд краснобайства, причем с вкраплением интеллигентских словечек. «Коля, у меня сейчас дилемма следующего порядка – взять еще четвертинку или не взять». – «Ну, возьмем...» И появлялась новая четвертинка.
Как-то в минуту душевной расслабленности дядя Миша сказал: «Хочешь со мной работать? Есть хорошая халтура...» Я молчал. Он продолжал: «Сюда-то я хожу для порядка. А вообще генеральские квартиры разделываю. Платят хорошо. Ты столько и в руках не держал... Накат знаешь?..» О модном тогда накате я слышал, но работать с дядей Мишей не согласился.
Дядя Миша не то чтобы обиделся... Он недоумевал. В конце концов решил, что кто-то предложил мне нечто более стоящее. Я не разубеждал его. Ведь, если вдуматься, так и было. Просто его «стоящее» совсем не походило на мое «стоящее». И для меня дилеммы не было...
Николай Эстис, Гамбург
Дарья Гармоненко