Анна Берсенева
Переплетение семи лент Мёбиуса, соединяющих тысячи лиц и символов, образуют аллегорическое дерево в форме человеческого сердца («Древо жизни» Эрнста Неизвестного).
Фото с сайта www.mos.ru
Ехали в Центральный дом литератора на вечер памяти Эрнста Неизвестного. Слушали, как по радио рассказывают, что впервые-де за 129 лет разверзлись хляби небесные, поэтому Яуза вышла из берегов и Москва утонула. На самом деле шел обычный долгий дождь, множество мы в Москве таких видели, и куда как подольше и посильнее тоже видели множество. Сквозь тонкую сетку этого обычного летнего дождя вырисовывался облик новой Москвы. Он еще не был завершен, этот облик, еще виднелись тут и там по Садовому кольцу штабеля неоприходованной плитки, но суть его уже была понятна. Бескрайние тротуарные пустоши, на которых запрещено играть на домрах и звончатых гуслях, запрещено петь, рисовать и протестовать, продавать цветы, газировку и мороженое, вообще делать что-либо, относящееся к живой жизни. На которые никто не вынесет на парижский лад ресторанные столики, потому что невозможно в Москве с ноября по апрель сидеть за уличными столиками, особенно на Садовом кольце, да и нет там в каждом доме милого недорогого ресторанчика, нет и не появится, потому что даже те редкие и дорогие, которые есть, закрываются один за другим. Мертвое, зачищенное, непонятно для кого предназначенное пространство, в котором глаз невольно ищет дорогостоящие надгробия. Но и тех нет. Ничего нет.
Я представила, как все это будет выглядеть зимой, когда по этим пустошам вообще будет скользить только поземка, и меня охватила тоска.
– Какой удар нанесен по Москве, – сказал мой муж. – Какой-то бессмысленный страшный внешний удар. Как она от него оправится?
Но до Центрального дома литераторов кое-как добрались все же. Выступающих было мало. Непристойно мало, я бы сказала, особенно учитывая, что в Москве живут те, кто знал Неизвестного, дружил с ним. Они могли бы прийти и рассказать о нем, мне кажется, несмотря даже на то, что в городе сделано все, чтобы поход в центр являлся для пожилых людей физическим подвигом.
Юрий Каннер, президент Российского еврейского конгресса (а именно РЕК и режиссер-документалист Елена Якович организовали этот вечер), сказал, что у него была огромная потребность куда-то принести цветы в память о великом соотечественнике. Цветы стояли на сцене под портретом. А Елена Якович напомнила о том, что хорошо было бы принести ему цветы на Новодевичье. Да, члены семьи, наверное, в любом случае захотели бы, чтобы он покоился поближе к ним, в США. Но ведь Новодевичье и не предлагалось, даже в голову никому не пришло.
Единственное официальное лицо, приславшее письмо к собравшимся на единственный в России вечер памяти Эрнста Неизвестного, – мэр Екатеринбурга Евгений Ройзман. Неизвестный был свердловчанином, и Ройзман посчитал важным написать, что его помнят, его именем назовут в Екатеринбурге улицу и художественную школу.
Примерно об этом говорила Ирена Лесневская – что она должна была бы выступать пятой или шестой, потому что есть люди, знавшие Эрнста гораздо более близко. Но то, что она говорила о нем, а еще более о времени, когда его талант приобретал признание, – чрезвычайно важно.
Она вспоминала, как начинались 60-е. Вовсю звенела Оттепель, жизнь – яркая, творческая – не прекращалась в Москве ни на минуту. Вечерние посиделки и горячие споры в Центральном доме работников искусств и на других официальных площадках (тогда, впрочем, таких слов не знали) плавно перетекали в посиделки и споры ночные, происходившие на площадках неофициальных, чаще всего в мастерских художников. Так и она, молодая и несоветская, «перетекла» однажды в мастерскую Эрнста Неизвестного. Это он ее «несоветской девушкой» и назвал, кстати, в ту же минуту, когда увидел и начал рисовать.
Слушая Ирену Стефановну, я вдруг поняла, что все это было тогда ровно так же, как сейчас. Они гуляют по любимой своей Москве, шлепают по дождевым лужам и поют беспечные песенки в метро, как в фильме Данелии, они молоды, все плохое, безусловно, в прошлом, они переполнены внутренней свободой, а значит, преобразят и мир вокруг них, принеся в него свободу внешнюю, ведь именно так это устроено, у них огромное будущее в своей стране, потому что они – ее яркие дети, плоть от плоти ее… И после всего этого – десятилетия застойной мертвечины, а вместо внешней и внутренней свободы – внешняя и внутренняя эмиграция. Никто из них в это не то что не верил – даже представить этого не мог. А вышло так.
Сознавать это сейчас, глядя на точно таких же юных существ где-нибудь в Парке Горького, – невыносимо.
Фильм Елены Якович и Алексея Шишова «Моя свобода – одиночество» производит ошеломляющее впечатление. Не только потому, что он прекрасно сделан, но и потому, что мы просто отвыкли видеть среди своих современников личности такого гигантского масштаба, как Эрнст Неизвестный. Такой абсолютной свободы. Такого мощного соответствия между тем, что задумано, и тем, что исполнено. Такой естественной при всем этом беспафосности. Не кажется удивительным, что он начал войну в штрафбате, потому что ударил командира, оскорбившего девушку. Что был военным разведчиком. Что мама получила на него в конце войны похоронку. Что он орал на Хрущева, который посмел орать на него, потому что искусство было для партийного секретаря темным лесом. Что он хотел, чтобы каждая его скульптура была беременна им, чтобы в каждой была заключена вся его гигантская энергия, – и это получилось. Энергия его чувствуется в том числе и в памятнике, который Неизвестный сделал для могилы Хрущева на Новодевичьем. В том самом, где голова Никиты Сергеевича лежит на черно-белой плахе.
К концу вечера пришел Евгений Евтушенко – один из тех, кто Эрнста знал, любил и защищал перед партийным начальством. И, едва поднявшись на сцену, бросил в зал обвинение: вы равнодушны, вас не возмущает несправедливость! Пока оторопевшие люди пытались понять, в чем заключается их равнодушие к Эрнсту Неизвестному, выяснилось, что Евтушенко имеет в виду отстранение вдовы Булата Окуджавы от заведования его музеем. Неясно, как долго он обвинял бы собравшихся в том, что они не вышли на защиту штатного расписания, и зачитывал бы свои статьи и стихи на эту тему, но тут возмущенная Ирена Лесневская напомнила, что он вообще-то имеет полную возможность предъявить свои страстные обвинения не ни в чем не повинным людям, которые пришли на вечер памяти Неизвестного, несмотря на повседневный ужас, в котором вынуждены жить, а людям других властных полномочий, которые все это, собственно, и сотворили.
Вообще-то Эрнст Неизвестный устраивал в своей жизни немало скандалов, так что скандал на вечере его памяти был бы даже и органичен… Если бы все эти обвинения непонятно кому, непонятно в чем и непонятно зачем не стали бы еще одной деталью общей фантасмагорической картины, в которой нет ни верха, ни низа, ни дна.
В бессмысленной пустоте городских пространств. В том, что главную скульптуру Эрнста Неизвестного, его великое «Древо жизни», можно увидеть в Москве лишь случайно, так умело оно упрятано. В сообщении, которое мы слушали по радио, возвращаясь с вечера его памяти, – о том, что стране явлен проект «Единая Евразия», согласно которому за 240 млрд долл. предлагается связать Сибирь и Арктику дирижаблями. Во множестве других сообщений такого же рода, цель которых, кажется, лишь одна: погружение больших человеческих масс в интеллектуальное и моральное безумие.
Главное, что понимаешь, когда видишь скульптуры Неизвестного или смотришь фильм о нем: безумию нужно противостоять. Нельзя позволить ему влиться в твое сознание, внушить тебе ядовитую уверенность, что не существует-де ни добра, ни зла, что у убийц своя правда, что черное есть белое, война есть мир, а мертвечина есть единственно правильная жизнь.
Не поддаться логике безумия, не счесть его нормой – самое малое, что может сделать каждый. Но это каждый сделать обязан.
