Вардван Варжапетян  |
| Горячий лаваш шуршит, как пергамент. Фото Малькольма Мэннерса |
В 1983-м я задумал написать повесть о св. Григоре Нарекаци (951–1003) – монахе Нарекского монастыря на берегу озера Ван, величайшем армянском поэте. Приехал в Ереван. Месяц сидел в Матенадаране, где собирают, изучают и берегут старинные рукописи: смотрел древние письмена и ничего не понимал. Что ж… Хорошо, хоть Арарат увидел. Теперь надо посмотреть, как пекут лаваш. Пришел на автостанцию, купил билет в Горис – самый дальний райцентр.
Вот и Горис. На глаза попался книжный магазин. Подумал: «Здесь узнаю, где гостиница, а там уж спрошу про лаваш». Продавщица испуганно посмотрела, когда я поздоровался по-русски. Вдруг я увидел свою книгу «Баллада судьбы» (повести про Омара Хайяма и Франсуа Вийона). «А сколько у вас таких книг?» – «Не знаю... Наверное, только эта». – «Проверьте, пожалуйста, может, еще есть. Я куплю, вы не беспокойтесь... Это я написал». Девушка ушла – надолго.
Пришла с небритым хмурым мужчиной в громадной кепке. Что-то говорит и на меня показывает. Он нехорошо смотрит на меня, качает головой. Хрипло спрашивает: «У тебя документ есть, что ты писатель?» Достаю паспорт. Читает, сверяет мою фамилию с книгой. «Ты армянин?» – «Да. Но армянского не знаю». Смеется – не верит. Как это: армянин, а армянского не знает?! Грозит пальцем: «Думаешь, хитрый такой?» Паспорт вернул. Сказал: «Меня Сурик зовут. Сурен Лаалянц, директор книжного магазина. Окончил партийную школу. А ты зачем к нам приехал?» – «Между прочим, посмотреть, как пекут лаваш». – «Дорогой, тебе повезло! У моего друга завтра теща как раз будет печь лаваш. В селе живет. Повезем тебя». Сурен что-то сказал девушке. Она принесла еще одну «Балладу судьбы». Сурен дает мне ручку: «Теперь красиво пиши: «Уважаемому Сурену Лаалянцу на память от писателя из Москвы». Подпись, число. А вторую так пиши: «Альберту Шахвердяну – на память». Это мой друг, редактор районной газеты, сейчас к нему пойдем».
Редактор в костюме, галстуке, тоже хмурый. Знакомимся. Альберт слушает, разглядывая меня, кивает. На мою книжку не посмотрел. Потом заулыбался. Позвал шофера, отдал распоряжение готовиться ехать.
Из редакции выходим вчетвером: Альберт, Сурен, я и секретарь парторганизации газеты.
Видимо, Альберт все-таки успел позвонить жене: на столе жареная курица, зелень, помидоры, деревенский сыр, лаваш. Хозяин ломает курицу, рвет на куски, а Сурен разливает бутылку в четыре стакана. «Может, не надо с утра?» – не слишком настойчиво возражаю я. «А когда же? – удивляется Сурен. – Дорогой, ты наш гость! Выпьем за то, что в далекой Москве есть такой замечательный человек! Армянин! Писатель! Сам знаешь: никто так не уважает книги, как мы, армяне. Когда ты вошел в магазин, я сразу подумал: «Культурный человек – артист или писатель». Вот Альберт не даст соврать, в прошлом году мы были на свадьбе у брата его жены… Алик-джан, я про Гагика говорю. Простой пастух, а дома «Нарек» хранит». – «Григора Нарекаци? «Книгу скорбных песнопений»?» – «Мы называем «Нарек». Так этот пастух даже мне не дал посмотреть! Святая книга, говорит. Как будто я не понимаю...»
Выпили за меня. Выпили за Армению. Отдельный тост – за Арарат. Каждый тост – новая бутылка. За что пили четвертый раз, не помню. Потом обедали. А когда я спохватился, почему мы сидим и никуда не едем, за окном стемнело, зарядил дождь.
Утром я предъявил гостеприимным горисцам ультиматум: или мы едем, или я пойду пешком по горам, под дождем. Альберт посмотрел на Сурена. Тот пожал плечами. Альберт вздохнул: «Детьми клянусь, только немножко покушаем и поедем».
Часа через два приехали на место. Родственница Альберта и не собиралась печь лаваш, у нее старого оставалось много. А вот соседка собирается печь. Пошли к соседке.
...Меня усадили на низкой скамеечке рядом с тандыром, где уже разожгли огонь. Кухня соединена не с домом, а с хлевом. Пол кухни земляной, посреди потолка – ердык, отверстие для света и дыма. Посуда – как для великанов: чугунные сковороды в обхват, медные котлы, кувшины, тазы. На широкой лавке сложены ватные одеяла, громадные подушки. В углу – газовая плита на четыре конфорки; стулья, сбитые вдоль спинок по три – видно, из клуба. Сердце кухни, всего жилья – печь: глиняная бочка без днища, вкопанная стоймя вровень с полом, с наклонной трубой-отводом для тяги. Топят печь кизяком, сухими сучьями груш, кизила, старой лозой. Кизячный дым ест глаза, но терплю; стенки тандыра багровеют; пламя вихрится, рвется вверх, шум огня, как горный поток – трудно сравнить с чем-то этот огненный туман, огненный ветер, огненный родник, бьющий из сердца земли.
Хозяйка, Грануш, по-русски не говорит. И дочь, ждущая тут же начала работы, – тоже. Мы только улыбаемся друг другу. А со двора зовет Сурен: «Товарищ Варжапетян, иди водку пить!» – «Нет! – кричу. – Я смотрю!»
И вот дочь Грануш раскатывает тесто, бросает матери; Грануш перебрасывает блин с руки на руку, истончая, ловко натягивает на туго обтянутый белым холстом овальный щит из лозы, плотно подбитый изнутри сеном, там вшит и карман, чтобы всунуть руку и крепко припечатать щит к раскаленной стенке тандыра. Тонкое тесто сразу пропекается. Грануш припечатывает новый лаваш, а испеченный быстро, не порвав, отдирает, кладет на расстеленный холст. Горячий лаваш шуршит, как пергамент. Стопа лаваша все выше. А голоса во дворе все громче: «Товарищ Варжапетян, иди водку пить! Совсем мало осталось!»
Молчу, сижу, смотрю. Вулканический жар припекает меня, будто грешника, но терплю. На холсте уже гора лаваша. Грануш сорвала с жаркой стенки последний.
Оторвала кусок, дала мне. С ним я наконец и выхожу во двор, где под громадной шелковицей сидят за столом Сурен, Альберт, шофер и Ерванд, муж Грануш. Снова все здороваемся друг с другом за руку. «Эй! Еще водку неси!» – кричит Ерванд. Грануш долго не несет бутылку – видно, своя кончилась, пришлось занять у соседей. «Эй, неси еще курицу!» Из хлева послышалось отчаянное кудахтанье, потом вышла Грануш, держа зарезанную курицу, на секунду сунула в котел с кипятком, стремительно ощипала, опалила, выпотрошила, прополоскала, отжала, словно белье, чтобы она, волшебно скоро зажаренная, украсила стол, где пировали мужчины.
«Эй, свари кофе!» – командует Ерванд, гордо соблюдая обычаи: муж не должен звать жену по имени. «Ерванд, – спрашиваю, – а ты когда полюбил Грануш, тоже говорил: «Эй, любимая!»?» Он смеется. Все смеются. Всем смешно, как мужчина может говорить о таких пустяках?
Вдруг (то ли водка, то ли мой вопрос про любовь) напоминают Сурену о «Нареке», хранящемся у пастуха Гагика. «Альберт, «Нарек» еще у Гагика? В музей не отдал?»
А мне нестерпимо хотелось увидеть «Книгу скорбных песнопений». «Что за чудо, – гадаю, – оказалось в руках пастуха?..» В Ереване, в Матенадаране, мне показали древнейший список «Нарека» – 1173 года (а закончил свой труд Нарекаци в 1002-м): рукописная книга из белейших листов пергамента – он звенит, когда листаешь; буквы мелкие, но четкие, начертаны черными чернилами; миниатюры поразительной свежести красок – киноварь, золото, зелень, лазурь!
Сурен говорит: «Альберт, пойдем к Гагику, он тебе не откажет. Эй, лаваш заверни, Гагику отнесу!»
...Во дворе Гагика рвет цепь волкодав. Хозяин впускает нас. Стоим возле дома. Разговор по-армянски. Сурен показывает на меня. Альберт тоже показывает. Пастух подозрительно смотрит из-под папахи, морщинистое темное лицо равнодушно.
Однако гостей на дворе не держат. Гагик кивает, кому-то в доме кричит (наверное, жене – «Эй!»), схватив мою руку двумя ручищами, неожиданно улыбается, что-то быстро говорит. «Сперва закусим», – переводит Альберт.
Дальнейшее напоминает обряд сватовства: пока жених будет пить-говорить, приготовят невесту. Я ерзаю на стуле, даже не пьянею, хотя пьем тутовую самогонку.
И вот по знаку Гагика, мы встаем, в носках проходим в комнату, где хозяин хранит «Нарек».
На комоде – черный лаковый поднос, на нем – большая книга в кожаном переплете, по обе стороны в подсвечниках – горящие свечи; широкие доски пола перед комодом в бурых пятнах. «Гагик режет здесь петухов, – шепчет мне Альберт. – Ну, как жертва, когда кто-то болеет или ребенок рождается».
Перекрестившись, Гагик бережно берет двумя руками книгу, целует ее, дает мне. Со скрипом открываю обложку, вижу немецкие буквы: «Нарек», книга напечатана в Вене в 1908-м, на немецком и армянском.
Все ждут, что я скажу. А что я скажу? Конечно, большая разница между той, рукописной, 1173 года, и этой, напечатанной в типографии. Но свята ведь не бумага, а слово. И я, как пастух Гагик, целую книгу.
