Сколько весит Пиноккио?

Иной раз кажется, что кампус – район, где расположен университет, протестантские церкви, общаги, – это и есть пригород Чикаго Эванстон. Но кампус по воле богатого благотворителя возник позже. Жизнь неторопливо идет себе мимо каменных домиков, сквериков и садиков, из которых, как из кубиков, собран городишко, свободной, но немного тяжеловатой походкой черной студентки в летнем вискозном в цветочек платьице и тяжелых гриндерсах. Униформа американских студентов. К этому портрету надо добавить брикеты, гаджет и взгляд, устремленный вовнутрь. На улице не больше +5.

Провинциальный американский универ – три театра, множество факультетов, каждому из которых принадлежит большое здание, почти замок, и грандиозная, о трех этажах, библиотека в старобританском стиле. Готический замок с привидениями. Деревянный готический холл, высокие темные потолки, по ночам здесь устало бродит бородатый Фирс в сношенном барском фраке, которого забывают в финале «Вишневого сада». А по длинным коридорам снуют герои Уитмена, Марка Твена, Диллана Томаса, Томаса Вулфа, О`Генри.

Под утро призраки перемещаются в телевизионные экраны. Когда отбиваешь степ по старинному деревянному полу, по которому ступала нога основателя университета, они выскакивают из своих окошек, играют на флейтах или в бейсбол (бейсбол – это национальное безумие, поэтому спрашивать, почему на экране идет финал 1965 года, так же бессмысленно, как и попытаться бороться с железной поступью времени).

Высокие потолки, рифленые, словно вафельные. Мраморные скульптуры монахов, которые, видимо, своим суровым видом должны вразумлять студентов учиться, учиться и еще тысячу раз учиться. Священная тишина, запах дерева, пыль веков и стеллажи, стеллажи. Русская классика во всем своем великолепии: Пушкин, Толстой, Лермонтов, Леонтьев, Борис Лавренев. Старые, матерчатые, потертые от времени и старческих болезней корешки. Большой увесистый том «Бродский о Пушкине». Разве Бродский писал о Пушкине? Листаю книгу – не что иное, как ксерокс! Бродский, натурально, Иосиф, тут ни при чем, это – советский литературовед Николай Леонтьевич Бродский. Напрочь забытый даже в стане отечественных филологов. А здесь Николай Лаврентьевич есть. Был и будет, и все тут! Далее: Симонов, Кочетов... My God! Кто будет читать Всеволода Кочетова? Разве маньяк или отъявленный эксгибиционист. Но Америка учитывает права меньшинств. Есть здесь и право на Всеволода Анисимовича Кочетова. Несколько собраний Николая Тихонова... Шолохов... Лев Толстой на всех европейских языках...

Готический замок университетской библиотеки.

Большинство студентов обретается на первом этаже, где компьютерный зал, wi-fi и Интернет. И это тоже – веление времени. Интернет вытесняет книгу. Тогда книга становится музеем! Или товаром?

Книжный магазин, который почти примыкает к железке, можно с чистой совестью назвать букинистическим. Большая, захламленная книгами бытовка. Острый запах старых подержанных книг, новых, залистанных (хотел было написать – застиранных), как в магазине секонд-хэнда. Книги здесь продают на вес, как в овощном. Продавщица тоже немолодая, в длинной кримпленовой юбке и цветастой, отдающей хиппи, психоделической блузке. Я купил Пиноккио на английском. Психоделическая барышня на кассе взвесила и пропела: 3.35 долл.! Новые книги легче. Бумажка, обложка не та, что в годы оны. Классика будет потяжелее. Скажем, Толстой или «Братья Карамазовы».

В университетском скверике – сад Шекспира, где выращивают все цветы, упоминаемые в произведениях английского барда. В самом центре пасется парочка влюбленных, Ромео и Джульетта, которые разыгрывают драму вот уже шесть веков подряд. Бронзовый постамент Шекспира безмолвствует.

Мы урожая ждем от лучших лоз,

Чтоб красота жила, не увядая.

Пусть вянут лепестки 

созревших роз,

Хранит их память 

роза молодая...

…Иден Мартин – бывший адвокат. В серых шерстяных в мелкую полоску брюках, светлой рубахе. Типичный американец, высокий и, даже несмотря на возраст, статный. Гостей встречает, словно клиента. Бывший сенатор и адвокат обитает в престижном районе Еванстона Вилтметт. Супруга в чем-то неброском, кремовом кардигане в крупную шотландскую клетку улыбается морщинками. Как и все американки, следит за собой и, по-моему, ничего не ест:

– How are you?

Американки в отличие от русских худеют к старости, в молодости от гамбургеров их талия разъезжается вширь, как бескрайняя пустыня Аризоны.

У Идена три дочери, три сестры, младшая подарила папе прелестное маленькое дитя. Три сестры – не от Чехова ли? Весьма возможно. Чуть более 20 лет тому назад Иден увлекся русской литературой. Зять Идена работает пиар-менеджером в бейсбольной команде...

Шолохов – один из первых завоевателей Америки! Фото автора

Бейсбол – это американское помешательство. О чем бы речь ни заходила, пусть даже вроде только что упоминали Цветаеву, все потом сворачивает, как на хайвей, на бейсбол.

И, казалось бы, что тут такого? Мало ли Мартинов в Эванстоне, Чикаго, в Штатах вообще? Думаю, немало. Мартин – это и есть Америка, патриархальная, протестантская, традиционная с выборами, бизнесом, ланчами, одноэтажным поместьем в пригороде. Но с маленькой поправкой: у Мартина лучшая в Штатах коллекция изданий Серебряного века. Более 600 наименований: Цветаева, Ахматова, Белый, Есенин, рукописные издания, самиздат, автографы, записки, письма. То, чего нет ни в одном литературном музее мира. Все это русское богатство оправлено в картонные или фанерные футляры или упаковочной кофейного цвета бумаге, слово, подернутое патиной времени воспоминание. Некоторые книги даже не разрезаны. Их никто не читал и уже вряд ли прочтет. Несколько лет назад Иден учил русский, читал в оригинале «Войну и мир» и считает ее величайшей русской книгой. Толстой – его кумир. Но увлечение прошло, как с яблонь дым. Осталась коллекция. Полки, коробки, футляры… Глаза разбегаются: первое издание «Тихого Дона», рукописные книги Ахматовой…

Спрашивается, зачем этому стопроцентному американцу Толстой? Но значит – нужен! Русская классика, как больная совесть, будит, будоражит, отвечает на проклятые вопросы…

Меня привел к Идену профессор славистики Северо-Западного университета Ирвин Вайл. Покуда Ирвин, которому сто лет в обед, по своему обыкновению в твидовом профессорском пиджаке и всегдашней бабочке вздремнул в кресле, я беседовал с Иденом на жгучей русско-английской смеси. Иден покровительственно и удивленно слушал меня, а я гладил рукописные книги Анны Ахматовой, записку Цветаевой Тихонову «Милый Тихонов...», как будто говорил с ними. Ни в одном русском музее мне бы не позволили такого святотатства – прикоснуться к автографам Ахматовой, Блока, Ремизова, Мандельштама, «миру искусства».

Иден Мартин – Мартин Иден.

Я вспомнил несчастного Анатолия Иванова, издателя Саши Черного. Его захламленную библиотеку в типовой квартире в Выхино. Саша Черный, изданный в Берлине, книги, купленные в Шанхае, Стокгольме, Париже, Белграде, Мюнхене, Харбине, Данциге, все дореволюционное или прижизненное: Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Марина Цветаева и многое другое. Не думаю, что это были первые издания, как у Мартина. Он знал Веничку Ерофеева. А потом заболел. Я застал его совершенно беспомощным, в старой давно не стиранной, заляпанной кашей байковой рубахе, в трениках, тапочках. Передвигался он в свои лет 60 с гаком с большим трудом и шел, шаркая по паркету, как на лыжах. Глядя на свою библиотеку, он – сердечный – плакал. Родственники, не разделяя его пламенного увлечения Серебряным веком, потихоньку выбрасывали бесценные издания, которые заполонили весь дом, на помойку. Они и на меня смотрели глазами, полными ужаса: кто? что? почему? к кому? и зачем? Он показывал мне редкие издания, и я фотографировал их, чтобы хотя бы на фото сохранить. Что стало с его библиотекой, когда он умер?

У Идена я фотографировал обложки книг. Я говорил с ними, русскими-американцами. Иден был, кажется, доволен. Русский вечер в Эванстоне, вечер русского языка, ломанного об колено английского и книги, книги, книги… Потом был положенный ланч во французском ресторанчике. И я, заикаясь и вспоминая все свои познания в английском, рассказывал о себе. И к концу ланча с ужасным кофе я почувствовал себя респектабельно. Жить в Америке, в Эванстоне, надо, черт меня возьми, респектабельно. По крайней мере покуда не появится Толстой в лаптях и косоворотке и укоризненно не даст пинка…