Анна Берсенева
Скульптура, изображающая тактильное восприятие в саду для слепых в Бонне. Фото © Axel Kirch/CC BY-SA 4.0 (via Wikimedia Commons)
Я всю жизнь буду помнить это чувство: поезд подъезжает к Кельну – и перед тобой вырастает собор. В декабре 1990 года, в первый мой приезд, это казалось необыкновенным не только потому, что я никогда не видела готики, но и потому, что не знала такого сочетания: будничная суета вокзала и в шаге от нее, практически прямо в ней – чудо великой архитектуры, блоковская «Кельна дымная громада». Потом я поняла, что это и есть Европа: повседневность и вечность переплетены так тесно, что их невозможно разделить, и быт поэтому пронизан не убожеством, а красотой и историей.
Кельн, в котором я оказалась в 27 лет, был моей первой заграницей, но у меня не случилось культурного шока – в том смысле, что я не упала в обморок в супермаркете при виде свежей зимней клубники. Хотя за три дня до этого, тщетно пытаясь купить в Москве хоть какие-нибудь сувениры для поездки в Германию по первому нашему литинститутскому обмену, забрела даже в магазин «Кулинария» на улице Горького и увидела прилавки, вместо съедобных товаров сплошь уложенные полиэтиленовыми пакетами с изображением кота Леопольда и бодрой надписью: «Ребята, давайте жить дружно!» А при входе с перрона в здание Кельнского вокзала первое, что я увидела, был сверкающий рождественский киоск с пряничными домиками, золотыми колокольчиками, стеклянными ангелами и бесчисленными сладостями. Но, глядя на сказочную рождественскую Германию со всеми ее ярмарками и аахенскими пряниками, я испытывала не шок, а радость от того, что она есть. И удивление от того, что в ту самую минуту, как я увидела этот невиданный мир, он стал казаться мне совершенно естественным, просто-таки само собой разумеющимся явлением действительности. Это ощущение естественности видимого мною и происходящего со мной было сначала смутным, а потом, когда оно стало повторяться раз за разом, я смогла его не только уловить, но и осмыслить.
Что это было? Понимание, что все, чего ты хочешь, достижимо, если при достижении этого ты намерен опираться на собственные силы. У тебя точно все получится хотя бы потому, что в этом случае обязательно и очень скоро найдется кто-то, кто захочет тебе помочь и станет помогать. Это было так ново, так непривычно, что не могло не поразить. Даже в перестроечной Москве, где жизнь уже кипела по сравнению с застойной, на каждом шагу приходилось сталкиваться с чем-нибудь недостижимым – из-за того, что на это нет денег, или это никому не нужно, или, особенно часто, это просто запрещено по неизвестной причине. В Германии не было ни запретов, ни фатальных препятствий такого рода. Ты чего-то хочешь, сознаешь, что твои способности позволяют тебе этого достичь, и готов прикладывать усилия к достижению? Это не угрожает жизни и здоровью людей? Значит, ты этого добьешься, можешь даже не сомневаться.
В моем случае это касалось двух вещей: здоровья и культуры. Я приехала в Кельн через год после тяжелой автокатастрофы, ходила на протезе. Сотрудники Института славистики заметили это и немедленно втайне от меня расспросили моих коллег, в чем дело. Через несколько дней профессор Казак, директор института, уже отправлял письма по множеству адресов, выясняя, кто готов оплатить мне медицинскую консультацию в Германии. Я его об этом не то что не просила, но даже понятия не имела, что такое вообще возможно, поэтому для меня было потрясением, когда он сообщил, что в ближайшее время я должна буду приехать еще раз для реабилитации. Это теперь в Москве деятельность такого рода, волонтерская, благотворительная, не редкость, а тогда для меня это было из области фантастики – что люди готовы помогать совершенно незнакомому человеку, причем не дверь перед ним мимоходом придержать, а потратить на это время и немалые деньги.
Уже в следующий свой приезд я увидела, как широка эта деятельность. По немецкому телевидению тогда подряд шли передачи о том, в каком тяжелом положении оказались миллионы людей в России – старики, дети, многодетные семьи, больные. Переход от выморочной экономической системы к нормальной не дается легко, в Германии это понимали буквально все, и не было в Кельне (не только в нем, но в нем я видела это своими глазами) такого офиса, в котором сотрудники, вместо того чтобы спешить домой к семьям, не задерживались бы после работы допоздна, чтобы паковать и за свой счет отправлять посылки в Россию – с едой, с новой или аккуратнейшим образом выстиранной и выглаженной одеждой, детским питанием, лекарствами. Когда я сейчас слышу, что «нас Европа не приняла», и поэтому «мы пережили ужасную травму унижения», мне хочется взять провозглашающего эту хамскую ложь за шкирку и ткнуть носом в те свои воспоминания; жаль, что это невозможно. Про разнообразные программы совместной научной, производственной, творческой работы, про конференции, стажировки, форумы, обмены, помогавшие жителям России, и далеко не только Москвы, включаться в нормальную мировую профессиональную деятельность, я даже не говорю – им просто не было числа.
Но тому, чтобы я осознала неограниченность человеческих возможностей, способствовало даже не то, что в Германии помогали именно России, вернее, не только это.
Профессор Вольфганг Казак рассказывал мне о себе гораздо раньше, чем его биография появилась в Википедии и чем сама Википедия вообще появилась. О том, как его, 16-летнего, забрали в 1945 году на фронт санитаром, как он чудом выжил в советском лагере для военнопленных и приобрел в результате всего этого жгучий интерес к русской культуре, как составил свой знаменитый на весь мир «Лексикон русской литературы ХХ века», собирая сведения для него по крупице, потому что не имел возможности не то что приехать в СССР, но даже списаться с советскими писателями (Западная Германия! славист! шпион, конечно же!).
И вот в числе своих прочих культурных начинаний он издавал серию книг по славистике, главным образом по русской литературе, – и исследований, и художественных текстов. Текст, который он во время уже не первой моей стажировки в Кельне как раз подготовил, был сборник стихов Яна Сатуновского, одного из самых ярких поэтов Лианозовской школы, Второго поэтического авангарда. Помню, я с удивлением узнала, что издание это не финансирует ни государство, ни даже университет. «А кто же финансирует?» – «Да Союз промышленников черной металлургии Рурской области». «Но какое отношение черная металлургия имеет к стихам советского авангардиста?! – изумилась я. – Зачем это рурским промышленникам надо?» Казак удивился такому моему вопросу не меньше. «Они хотят способствовать развитию культуры, – терпеливо (насколько вообще мог быть терпелив этот взрывной, феерический человек) объяснил он. – Они полагают, что я разбираюсь в этих вопросах, и готовы доверить свои деньги мне, заодно они спишут эту сумму со своих налогов».
Еще и Интернета тогда не было, но вот эта система, когда каждое культурное начинание имело воможность осуществиться, если находился человек, который был в его осуществлении заинтересован, уже была. Вольфганг Казак был, безусловно, известным человеком, но все-таки дело было не только в его личной известности. Каждое созидательное начинание. Каждое. В этом дело. Любое человеческое стремление к созиданию – личное ли, общее – драгоценно. Оно должно быть поддержано и будет поддержано. Именно это я поняла в Германии в первый же свой приезд, и это понимание совпало с моим личным ощущением жизни, а потому, с одной стороны, поразило меня больше всего, а с другой – показалось совершенно естественным. Все остальное, что я впервые увидела 27 лет назад и вижу сейчас, приезжая в Германию, – цветущие во дворах сакуры и магнолии, чистые подъезды, удобный общественный транспорт, сад для слепых на берегу Рейна, где таблички с названиями растений выполнены шрифтом Брайля, плоды киви, свешивающиеся наружу через низенькие заборы палисадников Бонна, сантехник, устраняющий засор в ванной с помощью какого-то космического оборудования, – является прямым следствием этого.
