Чистота эксперимента

Семинар Владимира Маканина в Литинституте был немногочисленным. Фото из архива автора

Память дополняется опытом – от этого никуда не деться. Потому так трудны воспоминания, которые хочется видеть чистыми снимками. Но почему бы и не быть воспоминаниям, остановленным на одном из последних повторений – а ведь в каждом из повторений ты уже осмыслял, размышлял, оценивал. Ну так вот, как же это видится из дня сегодняшнего?..

Прав был классик, и смело можно его перефразировать: все хорошие семинары похожи друг на друга, каждый неудачный семинар неудачен по-своему.

Мне кажется, наш литинститутский семинар был удачным, и поэтому так трудно выделить его особенности. Что уж такого необычного – талантливые студенты, умудренный богатым опытом мастер, интересные занятия… Вторник, семинарский день, был главным в нашей студенческой жизни. Его ждали, переживали, ждали следующего… Время шло быстро, напряженно, интересно.

Но все-таки, все-таки. У меня было некое неосознанное ощущение, и сейчас я понимаю, что это было ощущение… эксперимента. Да, именно сейчас понимаю. Дело в том, что у Маканина не было семинаров ни до нас, ни после. Он словно попробовал, проверил себя, поставил эксперимент. И, как всякий эксперимент, этот тоже требовал чистоты, прозрачности, условной выстроенности и четкости. Все это было. О, с какой математической точностью это воплощалось!

Мастер собрал нас – разных, заполнив всю возможную шкалу художественных проявлений. Еще не видя нас, по нашим вступительным работам он провел отбор, который оказался точен. Об этом отборе впоследствии сам Маканин рассказал интересную историю. Когда в приемной комиссии он сложил на стол отобранные рукописи и собрался уходить, уже в дверях его остановил странный звук: дверца шкафа со скрипом приоткрылась, и оттуда вывалилась еще одна папка. И Маканин, даже не читая эту рукопись, положил ее в стопку на столе. Так в нашем семинаре добавился еще один студент, выпавший из шкафа. Маканин осознанно претворил в жизнь закон необходимой случайности – когда к абсолютной выстроенности добавляется маленькая непредсказуемость, и она оживляет схему. 

Надо сказать, что этот «выпавший из шкафа» оказался едва ли не самым интересным участником семинара. «Неподражательная странность» была привлекательной и главной его чертой. «Как по сопкам проскакала сатанинская лошадь» назывался один из его рассказов… 

Мы не пересекались, не отнимали друг у друга прозаическое пространство, ни один рассказ и ни одна повесть каждого из нас не были похожи на произведения других. И через короткое время мы могли определить автора по нескольким фразам, даже не читая фамилию на титульном листе. Это отличие друг от друга, наша ячеистость, своеобразие оказалось очень важным качеством: каждое новое обсуждение было открытием неизвестного острова, вглядыванием в другой мир. Зрение обострялось.

 В основе нашего семинара, конечно же, было то, что за многие годы выработалось в институте: поочередное обсуждение произведений студентов. Но манера ведения семинара у Маканина была тоже продумана по-своему. Она заключалась в том, что любое сумбурное высказывание любого студента мастер переводил на ясный человеческий язык. При этом то, что было лишь поверхностно намечено, Маканин незаметно углублял, делал значительным. И только что говоривший студент просто округлял глаза от удивления перед собственной проницательностью. Но приходилось в нее поверить! Так воспитывалась уверенность в себе, уважение к собственным мыслям и стремление формулировать эти мысли все более и более весомо и значительно. Кроме того, Маканин стремился создать при обсуждении некое особенное напряжение, натяжение смысла – когда слева кто-то говорил в минус, а справа появлялся плюс, и он держал эти полюса, сталкивая и разводя их. 

И это срабатывало. Уже на первом курсе, даже после нескольких занятий, всем хотелось высказываться. И это не являлось обычной потребностью молодости; в конце концов, мы были не такими уж юными. Это было интересно – услышать от самого себя неожиданную мысль, которая родилась тут же, на глазах у мастера и своих однокурсников. 

Таким же образом мы обсуждали не только себя, но и классиков. Как будто бы один из нас просто не пришел на занятия, а произведение его вот, лежит на столе. Нахальство? Я думаю, все-таки приближение, приучение к профессионализму. 

Единственное, что не удалось мастеру – научить нас писать этюды, то есть рассказы на заданную тему. Например, «На столе лежит газета…». Может быть, он сам не был уверен в необходимости этого для нас. Мы чересчур серьезно относились к нашему занятию и не понимали, зачем надо писать упражнения, если для творчества существует внутренняя потребность. Упражнения все-таки хороши для школьников, для людей, которые еще выбирают. Маканин же видел, что мы уже выбрали. 

Возможно, он чувствовал этот выбор каждого из нас даже острее нас самих, потому что видел наши сильные и слабые стороны. И предполагал, как может развиваться наше творчество. Каждому он говорил об этом наедине. Мне он сказал, что я в равной мере могу пойти двумя путями – писать короткий рассказ или, наоборот, большое повествование. Сейчас я работаю в разных жанрах, но чувствую, что мастер был прав: в виде замысла именно короткий рассказ или большой роман прежде всего возникают в моей голове. При всей кажущейся противоположности этих жанров. А может, дело просто в силе его внушения. 

Из нашей прозы Маканин проводил сквозные линии по всем видам искусства, нелишний раз уверяя нас в том, что проза может быть его объединяющим видом. Остановка кадра, интермеццо, стаккато, светотень – эти термины становились характеристиками прозы. 

Все это я понял только сейчас, после многих-многих лет. Но начал понимать еще курсе на четвертом, когда у нас прошел так называемый объединенный семинар. Два руководителя сидели во главе аудитории, состоящей из двух семинаров с разных курсов. Надо сказать, ничего интересного из этого не получилось. Все лучшее, что, наверное, было в обоих семинарах, угасло под напором ложной соревновательности. Было похоже на КВН в худшем его виде. А какое же в творчестве может быть соревнование? 

Но обычные качества маканинского семинара на этом фоне засияли зримо. Я понял, какой бывает манера ведения семинара у других, и ужаснулся, и обрадовался одновременно. Ужаснулся обычности слов, которыми говорят о литературе, их необязательности и даже глупости. И обрадовался, что у нас не так. Спасибо мастеру. 

И вообще во многом начало того, что я понимаю сейчас о людях в творчестве, было заложено Маканиным и нашим семинаром:

– что странности и необычности недостаточно для искусства; 

– и блестящего интеллекта недостаточно; 

– опыта недостаточно;

– недостаточно даже одаренности. 

И главное, главное – даже если все эти качества сойдутся вместе, этого тоже может оказаться недостаточно. 

А что должно быть? Этого я так и не узнал. Я понял только, что должно быть необходимым – то, что Лермонтов назвал постоянством воли. А к чему это качество должно прилагаться, в каждом случае природа решает по-своему. И это тоже объяснил Маканин. Не напрямую, но понятно. 

Сейчас я уверен, что у Маканина не было никакой сверхзадачи. Может быть, даже задачи не было. Он не хотел основать свою школу, не хотел стать наставником известных в будущем писателей. Он не жаждал быть объектом поклонения своих учеников, сидеть в их окружении за столиком в ресторане Центрального дома литераторов… Это был эксперимент, к которому он подошел по-человечески и по-мастерски ответственно. И эксперимент получился тоже по-человечески и по-мастерски чистым. 

Играли в кроне дерева молодые воробьи, чирикали, суетились, гонялись друг за другом. Старый воробей их успокоил, усадил на ветку, что-то рассказал из своей жизни, из своего опыта, из своих знаний. Притихли воробьи, задумались. И разлетелись. Где они сейчас? Помог ли им этот разговор? А это уже их дело.