Вкус, знакомый с детства

Все уже написано до нас, так не перейти ли к сочинительству рекламных роликов... Фото Depositphotos/PhotoXPress.ru

Моя выстраданная профессия – сценарист, но по моим сценариям фильмы не ставят. В своем воображении я поднимала людей с пепелища их порушенной жизни, сводила их вместе после предательств, разлучала как бы навсегда, а на самом деле на  год.  Иногда я и сама уставала от тех несчастий, которые обрушивала на головы придуманных мной персонажей, но зрителей не интересует чужая хорошая жизнь. 

Мои сценарии заворачивали многократно и по-разному. Скорее всего их даже не читали. Как-то меня свели с одним очень известным человеком. Это был почти блат. Продюсер, как мне сказали, – еще и талантливый режиссер. Для своих Волчок, для меня – Иннокентий Модестович. 

Свой внешний вид я продумывала так тщательно, что даже забыла, зачем, собственно,  я встречаюсь с этим Модестовичем. Строгость и ненавязчивый сексапил, холодноватая отстраненность настоящей леди и свобода творческой натуры  – это были  главные краски, которых я решила придерживаться. Погоду, как и всегда, сделают аксессуары: коньячного цвета сумка и такой же ремень со здоровенной золотистой пряжкой, который должен болтаться у меня на бедрах, ни в коем случае не затягивая талию, вернее, то, что от нее осталось. 

Когда-то, Модестович, наверное, был хорош. На сегодняшний день в активе оставались морщины, много седых волос и длинные, тощие конечности. Они ему явно мешали, он поминутно то скрещивал  свои острые коленки, то крупными ладонями обнимал себя за предплечья. Наш разговор еще не начался, а он уже попробовал меня укусить:

– Знаете, лучше ведь выпить кофея, чем не делать ничего, правда? А еще лучше чаю. Олеся! Без сахара, но с лимоном. Резать не как в «Аэрофлоте», а нормальными кружками, как себе дома делаешь. Понял, цыпленок? 

Ну, на мой взгляд, это был вполне оформившийся бройлер. Стол был типично канцелярским, но с претензией: чернильницы  в виде двух женских торсов с соответствующими подробностями. Модестович перехватил мой взгляд и ловко ухватил одну из дам за  бюст. 

 – А давайте мы вон в тот уголок дивана пересядем?  А то, знаете ли, утверждают, через стол с посетителями  говорить – последнее дело.  

Бройлер Олеся принесла поднос с двумя кружками, лимоном, нарезанным в соответствии с указаниями, и конфетами «Коровка», которые в этом кабинете, наполненном портретами актрис, фотографиями самого Волчка, чернильницами с сиськами, смотрелись неуместно по-домашнему. 

– Конфетку  берите.  «Коровка». Помните: «Вкус, знакомый с детства»? Знают, подлецы,  как  до сердечной мышцы добраться. 

– Вы о чем? 

– О  конкурирующей фирме. Этот слоган дорогого стоит. Как они нас опередили, до сих пор простить себе не могу. Я ведь еще и рекламой занимаюсь, может, слышали про мои проекты? 

– Спасибо. Я действительно этот вкус практически только по детству и помню.

– Что ж вы так себя не любите? 

– Напротив, очень люблю. Потому и не ем. 

Можно было подумать, что я к нему приехала чаю попить. Вот сейчас лимон в чашку положу, конфетку съем и откланяюсь. 

– Давно пишете? 

– Давно. А десять лет назад и  высшие сценарные курсы окончила. 

– Что-то я на сценарном вас не припомню. Я там долгое  время почасовиком подрабатывал. 

– Я проходила дистанционное обучение в Питере. 

– Заочка? Ха, ну так бы сразу и сказали! Помните Зельду? Нет, ну вы не можете этого не помнить!

– Какая Зельда?

– Ну, Зельда! Фицджеральд! Это же она сказала, что до сих пор верит, что можно научиться играть на пианино по переписке! 

Это была первая фраза, произнесенная им  по-настоящему, а не для вежливости. Он с довольным видом скалился, и я начинала  понимать, за что его бабы любят. А мне после этой фразы  можно было уже ехать домой. Даже не допив чаю с правильно нарезанным лимоном и конфетой «Коровка».

– Марина Павловна, что хочу сказать… Писательство – это такое, понимаешь, дело… Эх, как бы вам объяснить…  Короче, здесь или голый бизнес, или страсть. Причем и то и другое для здоровья неполезно. Кстати, и для фигуры тоже. Крайне тяжелый разрушительный процесс. Кто идет в бизнес, потом оплакивает свой запроданный талант. Кто отдается губительной страсти, подсаживается на наркотик: хочет славы и признания, а получает вместо этого нищету, запои и тяжелую форму мизантропии.   А вот так, чтобы приятно проживать свою жизнь и писать между делом, – не очень получается. И не получится, голубушка, матушка, не знаю, как еще сказать, чтобы вы меня услышали. 

Я начитанно улыбнулась, давая понять, что даже в такой момент сохраняю чувство юмора. 

– Ну умница! Я же вижу, что мы с вами на одном языке говорим.  Так вот, матушка, вы все о сильных потрясениях пишете, а страсти-мордасти  у вас, заметьте, вымученные какие-то. И знаете почему?  Ну смотрите: вы девочка из хорошей семьи –  семья ведь хорошая, правда? Университет, удачный брак, муж устроен, денег немножко больше, чем у других, а если и проблемы, то это «недвижимость подорожала», куда поехать отдыхать или супруг немножко пошалил на стороне. В общем,  проблемы все серьезные, но из серии «жемчуг мелок». Не обижайтесь, пожалуйста, я ведь угадал?

– Хочется  попросить у вас за это прощения.  

– Ничего-ничего, по-хорошему вам завидую. Марина Павловна, не хочу  повторять пошлятину насчет того, что «художник должен быть голодным».  Ну разве что если он не бережет, как вы, свою фигуру. Но чтобы описывать чужие страдания, надо самому через многое пройти. С чужого голоса или по нотам тут ничего не споешь. И простите опять за банальность, но за все надо платить. В том числе и за благополучную, удавшуюся жизнь. Милочка, голубушка моя, не обижайтесь, но это же невозможно читать: у вас если героиня, то с грустными выразительными глазами и тонким запястьем, на котором бьется голубая жилка. И если герой, то обязательно с брутальной мордой и перебитым в детстве носом.  Кругом – сплошные руины, и все плачут. А ведь  самые ужасные трагедии – они из будничной жизни, и самые безысходные слезы – это те, что «невидимые миру». Кто это сказал? Правильно, Чехов. Да и вообще, что тут говорить? Все уже написано до нас, вы же это лучше меня знаете. 

– А что тогда делать нам, несчастным? 

– А нам сочинять рекламные слоганы. Например, как этот: «Вкус, знакомый с детства». Ну здорово, правда? 

– Иннокентий Модестович, спасибо! Я, наверное, откланяюсь и пойду.

Волчков с готовностью закивал седой головой. 

– Вопросик один, на прощание. Можно? Вот вы известный продюсер, свое рекламное агентство имеете,  но вы и как режиссер успели отметиться. А как насчет того, что «за благополучную жизнь нужно платить»? 

Волчков опять перекинул ногу за ногу и  приобнял себя за плечи. Он молчал и смотрел мимо меня на стену. Я обернулась и увидела большую фотографию: он на каких-то самодельных подмостках сидит в заснеженном меховом треухе с матюгальником в руках. Изо рта идет пар, морда усталая, но нет еще этих оденовских морщин, а есть какая-то щенячья доверчивость во взгляде. 

– Знаете, Марина Павловна, иногда мне надоедает себя обманывать и притворяться «успешным и известным»,  и вот тогда  я думаю о том, что жизнь проходит и что все лучшее, на что я был способен, в панике брошено и предано,  и что  «поле битвы давно принадлежит мародерам». Иногда я вспоминаю вкус жизни, тот, который «знакомый с детства», и вот тогда я ухожу в запой. Господи, зачем я вам все это рассказываю? Хотите выпить?

– Я не пью, – соврала я.

– А я пью. И лимончик тут очень кстати. Не обижаетесь на меня? Вы милая женщина, но я очень прошу вас – не пишите вы эти свои сценарии. Ну их! Занимайтесь домом, семьей, мужем. Знаете, бывают ведь такие суки…  Пока ты на горло собственной песне наступаешь, друзей предаешь и с врагами водку пьешь, она, эта тварь, за твоей же спиной… Все. Все! Марина Павловна, Мариночка, вы мой наказ поняли? Ни-ни, не занимайтесь вы больше этой тягомотиной, мягко выражаясь. Просто живите себе и радуйтесь… 

Морщины его расправились, глаза подобрели. Он стал немного похож на того, который сидел за его спиной в развалившемся треухе с завязками, смешно висящими по сторонам. 

Он не заметил, как я ушла.