Алексей Минин
Собрался ехать в Москву, поступать в духовную семинарию. Фото Михаила Безносова/PhotoXPress.ru
Когда‑то автор материала служил иподиаконом и пресс‑секретарем у епископа Курганского и Шадринского. По делам церковным довелось ему познакомиться с пономарем Женей. Хороший был парень, церковную службу любил и знал. Но жизнь у него складывалась криво. Как он сам говорил: Курган – город тоскливый, не зря сюда при царе вольнодумцев отправляли – чтобы среда их поскорее заедала.
Жизнь у Евгения начиналась просто, по‑советски. Выучился на фотографа. Хорошая профессия в то время – особенно если подхалтуривать на свадьбах, юбилеях и прочих торжествах. Деньги водились, компанейский был парнишка. Приятелей и подружек много. Да никто не любил его, и он сам ни к кому теплых чувств не испытывал. Вел на кухнях антисоветские разговорчики. По радио ловил втихаря «Голос Америки» и прочие «вражьи голоса». И всем это было до лампочки. Фотографы – они почти художники, творческая советская интеллигенция. А ей по статусу полагалось быть антисоветской. Курган – город маленький. Все знали, что фотограф Женя насчет партии и правительства ругается как сапожник. Но не был он интересен ни горкому, ни милиции, ни тем паче КГБ. Пока Женю не дернуло удариться в религию.
Ко временам перестройки у творческой интеллигенции закрепилась новая мода – увлекаться религией. Кто‑то занимается йогой, кто‑то буддизмом, кто‑то иконы собирает… А Женя начал посещать церковь. И однажды захотелось ему стать священником. А что? И при деле, и деньги хорошие – попы тогда много от церковных сборов имели. С антисоветскими убеждениями Жени это желание прекрасно сочеталось. Собрался ехать в Москву, поступать в духовную семинарию. И тут «Галина Борисовна» (госбезопасность то бишь) им и заинтересовалась. Вызывают его на беседу, а может быть, оперативник зашел в фотоателье как бы невзначай. Предложили Жене: ему КГБ помогает поступить в семинарию, в церковной карьере посодействует, а взамен он подписывает соглашение о сотрудничестве. Что тут было! Женя отказался сотрудничать и еще наговорил, что думает про КГБ и «совок». Ему: «Можете быть свободны».
Женя потом с гордостью вспоминал, как на кагэбэшников наехал. Но с семинарией и духовной карьерой у него не сложилось. Он сломал ногу, кости плохо срослись, стал хромать. А калекам в священники путь был закрыт еще библейской Книгой Левит и Вселенскими соборами. Из фотографов его выперли – якобы за профнепригодность. Устроился Женя пономарем в единственную тогда в городе церковь – храм Александра Невского. Приняли его хорошо: диссидент, непризнанный художник, начитанный интеллигент. Женя спокойно вздохнул: при церкви, модно, да и душе легко. Но мечта о рукоположении и собственном приходе покоя не давала. Женя стал крепко выпивать. А как напьется, то видится ему, как он в алтаре в клубах дыма пахучего от ладана литургию служит, а потом с проповедью к народу обращается… И слушает его народ церковный, затаив дыхание. И поет хор «Херувимскую». И такая благодать, что взмывает у всех душа прямо к небу. И с каждой рюмкой мечты все светлее и благостнее…
Но этих мечтаний отец‑настоятель не оценил. Застукал он Женю в очередной раз пьяным. Говорит: «Все время запах от тебя, на ногах не стоишь! Проваливай отсюда, и чтоб в алтаре тебя я больше не видел! » Из алтаря вышвырнули. Но Бога любить Женя не перестал. Только дорогу в храм стал другую протаптывать.
Пробовал добиться рукоположения через Русскую православную церковь заграницей. Тогда зарубежники принимали из Московского патриархата практически всех. Кроме Жени. Не срослось у него с зарубежниками. Видимо, сочли они, что влияния на паству такой поп иметь не будет. Кто он такой? Пономарь – никто, и звать его никак. А может быть, постоянно исходивший от Жени винный дух исходил и от его прошений.
Подался Женя в церковные правозащитники. Писал статьи, заступался в них за курганских попов, обиженных церковным начальством. Вот только эти попы обиженные шарахались от своего самозваного адвоката как черт от ладана. Поговаривали: «С этим Женей свяжешься – ничего не добьешься, а на себе как на священнике сразу можно крест ставить». Больно было Жене. Ведь он за каждого униженного и оскорбленного (как он считал) батюшку всей душой переживал. Собственную маму в свою правозащиту втянул. Мама как‑то говорит такому батюшке: «Женя как узнал про ваши проблемы, занял денег, купил бутылку и напился с горя». Поп в ответ: «Я теперь должен покупать ему бутылки, чтоб он с горя за меня пил?» Мама опустила глаза и больше попа этого не видела. Да и Женя понял, что священству его правозащита – как папе Римскому советский значок ГТО.
Как раз рухнул Советский Союз. Настали времена свободные и голодные. Работы нет, жены и детей нет, с ногою все хуже. А Женя к тому времени стал не просто священником, а иеромонахом. Постриг его в монахи и рукоположил какой‑то деятель из Киевского патриархата. Люди Филарета (Денисенко) и до глухого Зауралья нашего добрались. Стал Женя служить в клобуке, мантии, с крестом – как мечтал. Облачение ему мама пошила. Вот бы жил и радовался. Но Женя был честный. Сказал он филаретовскому епископу: «Ты знаешь, что ты не епископ, а я знаю, что я не священник. Мы затеяли богохульное дело и искушаем народ». Тот Женю прогнал.
Жить стало не на что. Женя побираться пошел. С утра наденет свое облачение с крестом – и на городской рынок. Женя там в любую погоду – и в зной, и в холод, ковыляет туда‑сюда на больной ноге. На шее ящик с надписью «Подайте на истинную православную церковь». Подавали плохо. Как мелочи насобирает под конец дня – идет к ларьку. Покупал там обычно пачку вонючих сигарет «Родопи» и бутылку крепленой настойки «Атаман». В ходу она тогда была в Кургане. Дешево и сердито. Мозги отшибала наглухо. Придет Женя домой – выпьет эту бутылку, закурит сигарету. И воображает себя уже не священником, не епископом, а князем, родичем династии Романовых. Хотя никаких аристократов у него в семье не водилось. Обычный курганский парень.
Одна зима выдалась на редкость холодной. С рынка Женю давно прогнали – милиции денег за место не давал, как другие нищие. Бродил по улицам со своим ящиком. Почти ничего не насобирал в один морозный день. Доковылял замерзший, голодный и трясущийся до дома, лег на диван. И уже больше не встал. Провожала его на кладбище только мама. Больше никому он не был нужен. Ну а кто нас еще больше всех любит, кроме наших матерей?
Курган
комментарии(0)