Вардван Варжапетян
У тувинца Сорукту был голос неимоверной силы и красоты. Фото из архива автора
«Вот что случается порою...» Не скажу сейчас, из какого стихотворения Пушкина эта строка, но она мне запомнилась. Как и те случаи, о которых хочу сейчас рассказать.
Лето 1971-го. Я охотник-промысловик, живу на берегу озера Ушпе-Холь, встав на колени, пью из него чистейшую воду, ловлю рыбу, раз в месяц везу на лодке в поселок несколько бочек залитых рассолом окуней и сорог, сдаю их приемщику Тоджинского коопзверопромхоза.
Конечно, какой из меня добытчик, только рыбой и кормлюсь. Но я видел великих охотников. Один из них – Ак Мырлаа, он жил, еще когда Урянхай (так до революции называли Туву) платил дань Китаю; только в 1914-м Урянхайский край стал частью Российской империи. За «кирпич» (большую плитку зеленого чая) китаец-купец требовал четыре шкурки соболя. Ак Мырлаа отдавал. Он и за так мог шкурки отдать.
Однажды принес мне соболью шкурку:
– На, рукавицы сошьешь.
– Зачем мне собольи рукавицы? Ты лучше расскажи, как на медведя охотился.
Пока я готовлю чай, старик, словно по старым следам, возвращается к далеким годам.
Вот выследил он медведя, но надо совсем близко подобраться к нему, да так, чтобы за зверем стояло большое дерево, – тогда, если и промахнешься, свинцовая пуля застрянет в стволе, и ее можно ножом достать. Свинец для охотника дороже золота; если у тебя пять-шесть пуль, ты богач.
Ну, зарядил Ак Мырлаа старинное свое ружье, завалил медведя, а пуля, пробив зверя навылет, застряла в кедре или сосне. Первым делом надо пулю найти, выковырять охотничьим ножом из ствола и в рот; пока охотник свежует добычу, зубами катает свинец, чтоб снова шариком стал, меткой тяжелой пулей.
…Так вот, сдал я рыбу приемщику. Купил вина, сел недалеко от магазина повыше, чтоб видеть Енисей.
Тут и подошла знакомая старуха-тувинка Анчимаа, я угостил ее мятными пряниками. Вино пить не стала. Купил ей лимонад. Она пила, причмокивала и улыбалась, как могут только маленькие дети. Достала трубочку, закурила.
Стали мы с ней говорить.
В 1931-м она забеременела. Когда пришло время рожать, села Анчимаа на коня и решила добраться до Тоора-Хема – узнала, что там хороший русский доктор. Почти три дня добиралась. Добралась. Родила мальчика. По тувинскому обычаю рожденному дают имя того, кто перерезал пуповину. Но пока Анчимаа добиралась до родного чума (а путь далекий), забыла имя врача. Долго горевала, даже плакала. И назвала сына Орус – по-тувински «русский».
Я удивился, что она точно назвала год рождения сына, обычно старые тувинцы весьма приблизительно знают свой возраст. Оказалось, потому она запомнила год (1931), что тогда Тува всенародным голосованием решала, какое слово придумать, чтобы женщинам было не обидно. Удивительно: женщины были, а слова «женщина» для тувинок не было, только обидное прозвище – «херээчок» («никчемная»).
Кто-то придумал новое слово, скорее всего Александр Адольфович Пальмбах (1897–1963), преподаватель Коммунистического университета трудящихся Востока, создавший (1930) тувинскую письменность: прибавил к слову «херээ» («нужная») первый слог русского «женщина». И красивое слово «херээжен» («женщина») всем сразу понравилось.
Выпили мы с Анчимой: я – жуткое винище, настоящую отраву «Солнцедар» (в сельпо его продавали в трехлитровых банках), она – лимонад. Закусили пряниками.
Через три года, зимой 1974-го, я вернулся в эту удивительную страну, где находится центр Азии (то есть место, равноудаленное от всех океанов), где начинается великая река Енисей (по-тувински Улуг-Хем – Великая Река), где обитают и северные олени, и верблюды.
Это единственная в России республика, куда до сих пор не проложена железная дорога. Я прилетел туда на самолете, надеясь отыскать великого певца Сорукту. В Кызыле я многих расспрашивал о нем: кое-кто еще помнил его, но пожимали плечами: это же когда было?!
В 1934-м повезли в Москву двух самых лучших хомейчи (мастеров горлового пения), Комбу (1892–1947) и Сорукту, записали невиданное пение, на Московском граммофонном заводе выпустили пластинки, – может, где-то они еще хранятся. Комбу давно умер, а Сорукту вроде бы жил в Эрзине, совсем близко к Монголии.
Дали мне в обкоме «газик» с водителем, чтобы довез меня до Эрзина.
По пути шофер подстрелил огненно-рыжую, словно костер на снегу, лисицу, хотел мне подарить.
– Спасибо! Но зачем мне лиса? Мне Сорукту нужен.
Добрались мы наконец до райцентра.
В Эрзине не могли поверить, что из далекой Москвы прилетел журналист, чтобы увидеть Сорукту: ведь это простой старик. Да, да, жив еще, сторожем работает, по ночам караулит почту.
Послали за стариком, хотя я сам рвался бежать к нему, не верилось, что увижу великого хомейчи! Но председатель райисполкома правильно рассудил: старик сам не каждый день чай пьет, стыдно ему будет перед гостем за бедность свою. Отдал председатель нам свой уютный, натопленный кабинет, велел сварить настоящий тувинский чай с маслом и молоком, поставить на стол пиалы, печенье, конфеты, пряники. И чтоб нам никто не мешал!
Пришел Сорукту – сутулый старик в рваной телогрейке, ушанке, без рукавиц, а было морозно. Снял шапку: стрижен наголо, как все старики-тувинцы, лицо морщинистое, выдублено ветрами, морозом, солнцем. Неужели у этого маленького человека когда-то был такой мощи голос, что, как мне рассказывали, он слышен был за два часа пути от стойбища. В буран Сорукту просили петь, чтоб заблудившийся путник шел на его голос к теплу и огню, – так в русских селеньях били в колокол на колокольне, а тут голос был силы набатной.
Познакомил нас председатель и ушел.
Не получался разговор: Сорукту мало-мало по-русски понимает, я знаю дюжину слов по-тувински.
Пьем чай, одну пиалу, вторую, третью. А все-таки чуточку понимаем друг друга.
– Шияан ам… Давно это было… – Так начинаются тувинские сказки, так начал и Сорукту.
Родился он, когда тувинцы еще платили дань Китаю и, конечно, местным князькам-нойонам. Назвали его Сорукту (Удалой по-тувински). Вместе с мальчиком Далаа он пас в степи скот местного богатея Уртун-Назына. Далаа хорошо пел, вот и Сорукту стал пробовать. Уртун-Назын иногда звал певцов, велел петь то одному, то другому: если понравится хозяину, бросит кость с мясом, словно собаке; не угодит певец, слуги поставят его на колени и будут хлестать по губам сыромятным ремнем, а богатей на расписной лежанке сидит, жирные щеки от смеха трясутся.
На одного хомейчи Уртун-Назын сильно разгневался («Блеешь, как коза, у которой волки задрали козленка!»), велел стать на колени лицом к войлочной стенке юрты, а растопыренные пальцы просунуть сквозь войлок и так держать всю ночь на морозе. Утром стражник отбил отмерзшие пальцы палкой, как сосульки.
– Спой, Сорукту, – прошу я.
– Совсем старый уже, – виновато смеется. – Слабый совсем.
– Спой как получится.
Старик долго смотрит в пол, кряхтит, тяжело вздыхает… И вдруг поет. Сначала низкие, глухие, какие-то подземные, нечеловеческие звуки; потом слышу трели каких-то птиц, голоса сплетаются-расплетаются, то один голос вырвется вперед, то другой, словно два всадника скачут…
В лице старика ни малейшего напряжения, будто Сорукту не поет, а сам кого-то слушает.
Федор Шаляпин пробовал постичь секреты горлового пения, но отказался: такое исполнение требует огромного напряжения голосовых связок, можно и совсем голос потерять.
Потом дочь Сорукту рассказала мне, что отец иногда во сне затягивает свое загадочное двухголосие, словно он с птицами, зверями говорит.
И еще годы прошли… В 1998-м музыкант Сергей Летов пригласил меня на концерт, где он выступал вместе с артистами из Тувы, были среди них и певцы. А Сергей знал, что я жил в Туве. Концерт получился интересный, но зрители ждали, когда же выйдет знаменитая Сайнхо Намчилак, звезда самых престижных фестивалей этномузыки. Музыке певица училась сперва в Кызыле, окончила Гнесинское училище и давно уже живет в Австрии. Наконец на сцену вышла Сайнхо, зрители приняли ее восторженно.
После концерта Летов нас познакомил.
Да-да, она слышала о Сорукту, но ведь он жил очень давно… И вдруг видит у меня в руках фотографию Сорукту. Сайнхо была потрясена, как буддист, которому показали… фотографию Будды. Я подарил певице фотографию...
комментарии(0)