От Ангары до Игарки. Про мощь и манкость бескрайней Сибири

Сила сибирских рек покоряет… Василий Суриков. Енисей у Красноярска. 1909. Музей-усадьба В.И. Сурикова, Красноярск

Аверрел Гарриман, спецпосланник президента США, в начале войны летел из Мурманска в Москву – оценить возможности России в начавшейся войне. Говорят, что главную задачу визита посол решил уже на борту самолета – дал телеграмму Рузвельту: «Немцы не победят». Бескрайность лесов с отдельными, кажется, затерянными городами до сих пор производит сильнейшее впечатление. И это в европейской части России. А Сибирь (о детстве автора в Сибири см. «НГ-EL» от 28.01.21) – это просто бесконечность, океан.

В 1966 году мы сплавлялись по Енисею на плотах (плот не туристический, а громадный, промышленный – 27 тыс. куб. м леса) от устья Ангары до Игарки. Две недели «шли», и все время чувство неограниченности лесов, силы реки. Но подавленности нет, чувствуешь себя частью всей этой мощи, легко тебе. Вблизи устья Ангары, на Стрелке, левый берег высокий – сосны и лиственницы на нем, а правый пологий, в плесах. Течение сильное, особенно там, где складывается из потоков двух рек. Ближе к Игарке Енисей становится шире, спокойнее, порогов нет, зато штормы бывают. Один и нас застал – два дня стояли у берега, иначе бы все пучки леса из нашего плота через обвязку перекидало бы волной. На плоту, как в камере, никуда друг от друга не денешься, негде уединиться, работа и сон – всё рядом. Днем в свободное время прыгали с крыши деревянного сарайчика, нашей «плотской» общаги, в воду и догоняли – развлечение… Сейчас вот плачут иногда – что ж мы, русские, сибирский туризм не развиваем?

Прочитал недавно приглашение на круиз по Лене. Красота, река великая, ленские щеки (скалы, ограничивающие русло)… И предупреждение – лучше сделать прививку от энцефалита: клещ везде, с мая по сентябрь. И добавляют, мол, прививка полностью не гарантирует, «но облегчает течение болезни». А с сентября по май холодно. Рекламой трудно назвать, зато честно.

Однажды на плоту ясным днем – «солнце сияет, небо синяет» – смотрю: облако серое появилось и как-то низко к нам движется. Гнус. Гнус – не комар, от него не отмашешься, лезет везде, в любую щель на одежде, в дырочки для шнурков на обуви, всюду. А с плота не спрыгнешь, не убежишь, даже просто побегать негде. Олени в таких случаях взбираются на пригорок, чтоб ветерок обдувал. Один из наших чуть не сдвинулся, прыгал, бегал сколько мог, а потом кричать начал. По нему понятно стало, что нельзя себя в злобу отпускать – безвыходно там, лучше держаться…

Зато бывает – подплывут мужики и стерлядь на «Беломор» меняют, по хорошему курсу и для них, и для нас. Я, помню, уху варил: в чан набиваешь крупные куски, сколько войдет, остальное – вода, и варишь. Бульонюшка как остынет – готовый холодец. Или другое «зато» – уйдешь на край плота, по пучкам пробежишь (иногда проверять обвязку надо), сядешь там и орешки кедровые щелкаешь, на берег смотришь, и туманные хорошие мысли вытесняют привычные, беспокойные. Единение с природой – кажется, сейчас умереть и жалко себя не будет. Все кругом громадно, это не на опушке под березой в средней полосе умиляться, тут сдаешься на милость победителя сразу – и от этого хорошо. Бригадир как-то говорит: «К Туруханску подходим». Это звучало в то время как «к Марсу подлетаем». Награда за многое, и за серое облако тоже. Город всем известен благодаря знаменитому ссыльным Сталину. Нельзя сказать, что он потом не знал, куда людей посылает… Дочь Цветаевой, переводчица, поэтесса Ариадна Эфрон, здесь «пожила». Енисей – дорога на край земли, а край – это Игарка. В Игарку «пришли» в солнечный день, вот думаю – прекрасное место: солнце, тепло, чисто, народ дружелюбный… А на завтра снег пошел – в конце-то августа. Помню, был как-то восхищен, что и здесь так далеко от России, или как там говорили, от материка, живут и по-русски говорят люди. Игарка тогда почти вся деревянная была – «а я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы».

С романтикой здорово жить в молодости. Мы и в шабашку ездили с этим чувством. Еще и чувство свободы – страна громадная, и ты можешь куда угодно поехать, и везде ты нужен, потому что квалифицированный строитель везде дефицит. Я потом так и на Урале, и в Казахстане, и на Сахалине побывал. Народу такого – болтающегося по Союзу – много было, края империи еще не «заморозились»: прописка не нужна, история жизни никого не интересует, приехал – завтра на работу. «Комсомольцы» – это те, кто ехал на комсомольские стройки по молодежному набору со всей страны, но больше из славянских республик. Азиатов от семьи не оторвешь романтикой или длинным рублем – только голодом. Вот сейчас они в Россию едут – совсем, значит, прижало. А тогда продолжали заселять Зауралье в основном русские украинцы, белорусы. Где романтика, там и водка – пили, потому что, казалось, имели на это право, потому что первооткрыватели… Кругом малые народы и не очень малые тоже учились. На плоту, пока была еще водка, бригадир наш, из местных, со Стрелки пил, не останавливаясь, пил, пока ее не осталось вовсе. Два дня привычно мучился похмельем, а потом протрезвел и обернулся зловредным мужиком. Помню, приставал, что мы «Беломор» недокуриваем, зря табак тратим и т.п. Довел меня. Первый раз в жизни я человеку на полном серьезе угрожал…

Ездили мы на заработки и в Северный Казахстан. Здесь – Вавилон. Славяне, чеченцы, немцы… Немцы со времен ссылки в Сибири обосновались, а сейчас многие на «больших постах» – одних губернаторов двое-трое. А ведь в процентном отношении их очень мало – пробиваются, ментальность помогает. В Сибири как-то с давних времен национальная терпимость утвердилась – ссыльный и есть ссыльный, а нация дело десятое. Терпимость, конечно, пределы имеет: выпиваем однажды с бригадиром соседней бригады, бурятом, грузный здоровый парень лет 30–35, по тем местам вполне в возрасте, стариков здесь нет. Уже разговор открытым стал, заговорили про чеченские бригады, что-де они рабским трудом бичей (по-современному бомжей) пользуются и самые хорошие заказы вырывают и прочее – обычный треп застольный. Вдруг бурят говорит: «Я, знаешь, интернационалист – вот, к примеру, если за столом сидят чечен, армян, казах, – помолчал, попробовал подумать и выдал: – Даже если киргиз...» Тут глянул на меня мутно, проверяя, готов ли я к сенсации: «Даже если киргиз – мне все равно!» – последовал победный взгляд рассказчика, несомненно удивившего аудиторию. Чем-то его именно киргизы достали.

При таком великом смешении национальность действительно служила как бы фамилией: «Сходи на склад там кладовщик – Юра-немец, у него получишь» или – «Там в конторе замнача-казах, передай ему». Запомнился начучастка, немец со знаменитой фамилией Гаусс (Гоголь бы написал как про жестянщика Шиллера в «Невском проспекте» что-нибудь в роде «не тот Гаусс – математик, а всем известный Гаусс – начальник стройучастка») – приятный дельный парень. Наверное, потом, в 90-е, на родину предков рванул. А тогда рассказал, как их, специалистов, «в нужных местах» держали. Прораба заставляют наряды на немыслимые работы подписать, чтобы оплатить рабочим аккордную работу, заинтересовать в ударном труде. Вот через несколько лет отработал человек положенный срок (после учебы, например), засобирается домой или просто на материк, в лучшие места, а ему говорят: «И не рыпайся, а то мы сейчас те документы поднимем, под суд пойдешь».

Так и жили многие там подолгу, а потом... привыкает человек. Кроме «комсомольцев» были еще «химики» – это те, кого сослали на строительство заводов большой химии. Хрущев добавил в ленинскую формулу коммунизма свое, получилось «коммунизм = советская власть + электрификация + химизация всей страны». А потом уж всех поселенцев «химиками» стали звать. Поселенцев проще держать – как срок кончается, начстройки просит коменданта продлить «курорт» нужному, например, бульдозеристу. Начальство всё одна команда – пьют, отдыхают вместе. Вот комендант и ловит «химика» на каком-нибудь пустячном проступке, например вечером в барак на две минуты опоздал, и поселение продляется. Многие говорили – зона лучше: там день прошел – твой, а тут никогда не знаешь, сколько еще... Велик и многообразен был Советский Союз. К примеру, Бухара и Рига по культуре, укладу жизни в разных вселенных – но рубль, и прочие стандарты – от зарплаты медсестры до билета в трамвае – одни. И так на всю одну шестую часть суши, исключая Крайний Север, конечно. В этом своя свобода была, ее обозначали и слова культовой песни того времени «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». Сейчас, когда упал железный занавес, понимаешь, каким уникальным явлением СССР был в истории – и кажется теперь, что по многообразию культур эта часть глобуса была не меньше целого. Пройдет время, сменятся поколения, уйдут обиды реальные и вымышленные, и… кто знает, как после Древнего Рима бывшие его провинции будут записываться в культурные наследники, новоделы Кремли/Капитолии строить.

В аэропорту Игарки перед рейсом второй пилот обошел всех спящих – кто как пристроился, многие просто на полу, на фуфайке. Будит, спрашивает, особенно дотошно тех, от кого водочкой тянет, – не в Красноярск ли им. Тут на Севере свой рейс не пропустишь. Высокоширотное уважение к людям – людей мало, а природа не тетка. Потом в полете он же выходит в салон и, как в маршрутке, спрашивает: «Никто в Енисейске выходить не будет?» Так хотелось крикнуть: «Я, я хочу выйти!» – и остаться, потому что ничего еще не понял… Только почувствовал: что-то в этом есть во всем такое, что потом сказать не сможешь, а желание будет. Когда придет ностальгия, станет все чужим. Захочешь куда-то Домой. И он есть, но далеко – за много-много лет отсюда, это просто ты уехал. И иногда приснится Игарка, и посадка на рейс, и возможность сойти где-то Там. Сибирь защищается мошкой, морозами, пространством от захвата человеком. Не желает быть захватанной. Да и не все же ему усваивать-проглатывать. Слава богу, до европейской заселенности и ныне далеко – будут еще люди российскими просторами восторгаться, убеждаться, вдохновляться.