Ирина Осинцова
Постепенно выяснилось, что забить мамонта (бизона) может каждый, а вот нарисовать его бегущим по саванне – нет. Иллюстрация с сайта www.history.com
Недавно моя коллега спросила меня: «Зачем вообще нужно искусство? И почему все так восторженно относятся к артистам, художникам, режиссерам?» Не то чтобы она не знала этого сама. Я думаю, раз она последние двадцать лет работает в театре, какой-то свой собственный ответ на этот вопрос у нее точно есть.
Но ведь действительно в нашем деле есть какая-то магия. Представьте, знакомят вас с человеком и говорят: «Познакомься, это Петя». И этот Петя для вас пока никто и ничто, ну Петя и Петя. А вот если вам скажут: «Познакомься, это Петя, он артист театра», у вас будет уже совсем иная реакция.
Обычно в этот момент человек немного приосанивается, словно рядом с артистом хочется стать выше ростом, голова немного наклоняется вбок, как у голубя, а в глазах появляется смесь изумления и трепета. И даже если он раньше и слыхом не слыхивал о таком артисте, он будет смотреть на Петю не как на простого человека, а как на полубога.
И собственно, Пете дальше можно уже ничего не играть, самим фактом причастности к Искусству он получает авансом уважение, внимание и почет. Я сама видела такой взгляд много раз и каждый раз испытывала чувство неловкости. Словно теперь я должна говорить только цитатами из Шекспира, дышать духами и туманами и быть принцессой Грезой.
Что же так магнетически влияет на всех? Почему к людям искусства всегда чувствуется особое отношение? И вообще как это началось? В какой момент? Когда-то человек сидел в своей пещере и дожевывал ногу мамонта, которого загнал днем, а потом вдруг встал, выхватил из догорающего костра кусок угля и легким уверенным жестом начертил силуэт этого мамонта на стене. Вряд ли это было проявление нежных чувств непосредственно к этому мамонту. Мол, ну такой был вкусный, что так и хочется нарисовать. Нет! Это явно было первое в истории человечества явление музы! Кстати, это может быть аргументом против известного утверждения, что художник должен быть голодным. Тут как раз было наоборот, художник сначала хорошо поохотился, насытился, а потом уже нарисовал свой ужин. Правда, переевший художник тоже много не нарисует. Так вот, мне кажется, что момент этого творческого порыва – это величайшее событие в сознании человека. Он перестает удовлетворять свои первичные потребности и открывает в себе Творца.
Сегодня для большинства людей искусство выполняет функцию шута. Прежде всего оно должно развлекать. Сейчас даже не всегда понятно, что в первую очередь хочет зритель – новые эмоции или новую фоточку для соцсетей. Но изначально это был способ познать мир. Рисунки на стенах помогали осознанию явления. Постепенно выяснилось, что забить мамонта может почти каждый, а вот нарисовать его бегущим по саванне – нет. Наверное, с этого момента и начинается это разделение на «физиков» и «лириков».
Возможно, историкам и антропологам покажутся забавными размышлизмы артистки театра кукол. Но и в истории моего жанра немало моментов, которые говорят об исключительном отношении к людям искусства. Например, в Древнем Китае кукольники при дворе императора ставились чуть ли не выше министров. Потому что министры – это всего лишь чиновники, то есть люди, исполняющие чужие указы и поручения, а кукольники, понимаешь ли, творцы. Они, конечно, тоже находились в подчинении императору, но не целиком. Какая-то часть их природы от императора не зависела, и даже император это понимал. Как андерсеновский Соловей, эта часть не включалась по приказу.
А в Бирме создатели марионеток ставились наравне со жрецами. Они делали кукол в соответствии с положением звезд, и, когда те приходили в негодность, их нельзя было выбрасывать. Их нужно было похоронить с соблюдением специальных ритуалов, потому что считалось, что художник заложил в них сакральные знания о мире. Поэтому, кстати, настоящих бирманских старинных театральных кукол так мало. Похоронены.
И ведь не всегда искусство должно быть понятным и удобным. Когда Сергей Иванович Щукин приобрел в свою коллекцию первого Пикассо, то, мне кажется, он вез его в Москву, внутренне ужасаясь своему приобретению. Не очень хорошо осознавая, какие мотивы им движут, он приобрел картину, на которую ему вначале даже сложно было смотреть. Поэтому он не стал вешать ее в залах, где была вся его коллекция. Он ее повесил в коридоре. И куда бы он ни шел, ему обязательно приходилось проходить мимо. Там он мог смотреть на нее не долго и постоянно, а по чуть-чуть и по многу раз в день. Такой садомазохизм был необходим, чтобы привыкнуть к этому странному, дискомфортному для глаза новому языку живописи.
И уж если я вспомнила про Пикассо, то это самый яркий пример того, что искусство точно не развлечение. Вряд ли существует человек, которого развлечет созерцание «Герники». И мне кажется, это одна из самых поразительных особенностей искусства: оно прямо фонтанирует шедеврами, когда мир оказывается перед лицом какой-то чудовищной катастрофы. Сложно сосчитать, сколько великих произведений появилось во время Второй мировой войны. Тут и Ленинградская симфония Шостаковича, и «Иван Грозный» Эйзенштейна, и блокадная лирика Ахматовой.
Мне кажется, что как раз в редкие моменты всемирного благополучия искусство начинает топтаться на месте, как гончая, потерявшая след. Словно кто-то забыл подбросить дров в печь, и она начинает постепенно угасать. Но такие моменты – к сожалению или счастью – редкость, так что художникам почти всегда есть чем вдохновиться.
С самими художниками все понятно. У них от природы внутри есть как бы еще одна личность, которая иногда настойчиво требует самовыражения, и горе тому художнику, который будет игнорировать эти требования. А зачем нужно искусство зрителям?
Возможно, тут дело в потребности новых впечатлений. Пусть и неосознанно для нас, но человеческий мозг всегда будет настойчиво требовать зрелищ. Желательно, поярче. Вы замечали, что если вы едете по дороге и вдруг рядом происходит авария, то там сразу образовывается пробка? И это не только потому, что из-за аварии дорога сужается, а еще и потому, что все водители, проезжающие мимо, обязательно притормаживают, чтобы разглядеть, что там случилось. И чем больше авария, тем медленнее все едут. А если там еще и скорая стоит, и дымится что-то, то скорость вообще приближается к скорости пешехода.
И ведь, по логике, нужно наоборот сделать! Постараться проехать мимо поскорее, чтобы не создавать затор, не мешать медикам и полиции делать свою работу. Но любопытство сильнее разума. Словно в это момент мозг скомандовал: «О! Авария! Класс! Тормозим!» И вы тормозите, хотя внутри себя иногда испытываете неловкость от того, что глазеете на чужую беду.
А вот в театре реальное горе обычно редкость. Приходя туда, мы знаем, что все, что сейчас увидим, это как бы не по-настоящему. И взаправду погибших не будет. И все Гамлеты мира после сценической смерти выйдут на поклон. Но все равно, даже зная, что все, что мы сейчас увидим, – вымысел, мы идем в театр. Потому что пусть и вымышленные, но достоверно сыгранные чувства нас захватывают. Мы смеемся и плачем над иллюзией. И хотя мы и понимаем, что все это чья-то выдумка, но слезы-то у нас настоящие! И в эти моменты, мне кажется, происходит именно то, почему у нас есть не просто любопытство, а именно внутренняя потребность в искусстве.
Представьте себе скороварку, в которой что-то варится. И когда там уже все кипит и собирается много пара, то нужно открыть клапан, чтобы дать этому лишнему пару выйти, иначе весь ваш ужин разметет по кухне. И вот я думаю, что человек, он тоже немного скороварка. В нем накапливаются энергия, эмоции, и, если не дать им выход, может случиться взрыв. А искусство, возбуждая в нас чувства и помогая им проявиться, как раз и открывает клапан и позволяет избавиться от накопившейся внутри энергии.
Я это замечала по себе. Вот посмотрели вы хороший спектакль. Тут, конечно, ключевое слово «хороший». Допустим, вам повезло и он действительно хороший, вы, по выражению Булгакова, на время забыли, что вы в театре. Три часа вы смеялись, плакали, хлопали, восхищались, со-чувствовали и со-переживали. И потом, выходя из зала, вы чувствуете себя немного опустошенным, словно из вас вытряхнули все лишнее. В этом состоянии вы едете домой, и вам очень хочется сохранить его подольше, поэтому вы готовы смотреть благосклоннее на несовершенство этого мира и даже легко простите человека, случайно толкнувшего вас в метро.
Поэтому, если отвечать коротко, зачем нужно искусство, я бы сказала, что это аварийный клапан, через который из человеческой души через пережитые эмоции выходит лишняя энергия, которая при случае еще неизвестно, во что может превратиться.
Когда-то Бенуа сказал про картину Репина «Иван Грозный и сын его Иван», что человек, который хоть раз увидит эту картину, навсегда застрахован от зверя, скрывающегося у него внутри.
