Андрей Ваганов
Что такое научно-популярная литература, знают все. Дать четкое, всех устраивающее, а главное – «работающее» определение этого жанра не может никто. Фото автора
«Популяризация науки равносильна умалению божества». Высказывание это приписывается некоему итальянскому ученому и принадлежит уже далекому XV веку. В общем-то, о том же самом с автором этих строк говорил – уже в XXI веке – и выдающийся современный математик академик Людвиг Фаддеев: «Нужно популяризировать те области науки, которые уже полностью понятны. Фундаментальная наука всегда элитарна».
Вряд ли академик Фаддеев, высказывая эту свою убежденность во вторичности научной популяризации, предполагал, что фактически делает парафраз другого высказывания – писателя, создавшего свой особый жанр научно-художественного повествования, Даниила Данина. Еще в 1960 году Даниил Семенович в эссе «Жажда ясности. Что же такое научно-художественная литература?» очень четко выразил одну парадоксальную мысль: «Когда итоги науки доступны всякому любопытствующему, как это часто бывает в искусствоведении, популяризация и не нужна. Когда недоступны, как это еще чаще случается в естествознании, популяризация необходима. Но почти невозможна».
Получается, что наука как максимум – «божество», как минимум – «элитарна», где-то посередине – «почти невозможна». Все – верно, кажется. И тем не менее…
В середине 80-х годов прошлого века каждая 20-я книга, издававшаяся в Советском Союзе, проходила по жанру научно-популярных. Тираж журнала «Наука и жизнь» превышал 3 млн экземпляров. Даже узбекский клон этого ежемесячника – «Фан ва турмаш» – выходил тиражом в 500 тыс. экземпляров!
А спустя всего два десятилетия Джон Хорган, обозреватель научно-популярного журнала Scientific American, не без иронии тонко подметил: «Каждый писатель и журналист, пишущий о науке, время от времени сталкивается с людьми, которые искренне не хотят внимания от средств массовой информации, желая, чтобы их оставили в покое и не мешали выполнять свою работу. Ученые часто не понимают, что подобная черта делает их еще более соблазнительными».
Что такое научно-популярная литература, знают все. Дать четкое, всех устраивающее, а главное – «работающее» определение этого жанра не может никто. Ситуация знакомая. «В повседневной жизни люди довольно точно понимают большинство вещей, пока их не попросят определить их; и если их не спрашивают, то необходимость определять не возникает вообще», – замечает известный социолог Зигмунт Бауман.
Сегодня парадоксальным образом в обществе, целиком построенном на технологических приложениях науки, точкой кристаллизации общественного интереса становится не наука как таковая, а популяризация науки. Для того чтобы эта популяризация была именно научной (а не мета-, псевдо-, лже-, квазинаучной), приходится искать определения объекта исследования – что такое эта самая «научно-популярная литература». То есть – искать определения жанра.
Жанровые «разборки» одни из самых опасных. Судите сами.
«Оказалось, что даже на такой простой вопрос, как «что такое жанр?», затруднительно найти однозначный ответ, – давала сжатое представление состояния проблемы известный лингвист и литературовед Валентина Полухина. – Общеизвестно, что в ХХ веке идет активная дезинтеграция, декомпозиция, деформация всех жанров. Жанры на наших глазах теряют свое жанровое содержание, а их грани размываются. А между тем до недавнего времени, по словам Нортропа Фрая, «критическая теория жанров легко обнаруживается на том же месте, где ее оставил Аристотель»... Методика поиска универсалий, да, по-видимому, и само состояние современной литературы заставили французских теоретиков отказаться от греко-римской триады (эпос, драма, лирика)... Любой жанр, по Тодорову, представляет собой трансформацию других жанров средствами инверсии, смешения, комбинации, любой жанр может стать моделью для трансформации. Если для Тодорова жанр не что иное, как кодификация дискурса, то для Женетта это – слияние культурных и социологических факторов... Оба подчеркивают онтологическую преемственность жанров, обеспечивающую их постоянство».
Другой отечественный литературовед, Иван Кузьмичев, солидарен со своей коллегой: «…жанровая теория и критика в ее нынешнем состоянии на многие кардинальные вопросы дает прямо противоположные ответы, и читателю самому придется решать, где находится истина… Многочисленные попытки теоретиков Запада создать жанровую систематику, по словам польского профессора Стефании Скварчинской, «образуют картину интегрального хаоса в этой области».
В общем, это достаточно увлекательная забава – конструирование жанров. Этим может заняться любой желающий. Надо только представить разумную аргументацию принципов такого конструирования. Недаром попытка составить полную и абсолютную систему классификации чего бы то ни было – мечта многих известных и еще большего числа безвестных ученых-систематиков. Аристотель, Линней, Ньютон, Дарвин, Маркс, Менделеев, Любищев... Систематики – это остов науки, ее хребет, несгибаемая хорда.
Кстати, возможно, у блестящего шведского натуралиста XVIII века Карла Линнея мы нащупываем хотя бы подходы к определению – что такое род (в сочинениях Линнея род и вид – понятия фактически синонимичные.) «Не признак составляет род, а наоборот. Признак вытекает из рода, а не род из признака. Признак необходим не для того, чтобы создать род, а для того, чтобы распознать его… Признак – слуга, а не господин!» – настаивал отец систематиков всех времен и народов.
Другими словами, Линней призывает подыскивать признаки уже реально существующему естественному порядку. Иначе говоря, жанр – это тяготение к образцам. В нашем случае – к реально существующему корпусу текстов, которые любой из нас почти безошибочно отнесет к научно-популярным. Но вот почему изначально мы относим те или иные тексты к этому жанру, почему возникает ощущение этого «естественного порядка», объяснить можно с трудом. Мы так чувствуем!
Ситуация становится еще более запутанной, если мы учтем, что даже создаваемые изначально как научные некоторые тексты неизбежно «мутируют» в научно-популярные. Вот хотя бы такая запись о классическом, легендарном даже, лабораторном эксперименте:
«Гальвани готовил для своей жены, в то время больной, бульон из лягушек; он их почистил и положил случайно на изолятор недалеко от электрода электрической машины. Один из племянников, работавших у него, нечаянно прикоснулся концом скальпеля к внутренним бедренным нервам одного из животных; тут же мышцы органа сократились в сильной конвульсии. Жена Гальвани, присутствовавшая при этом явлении, была уверена, что оно совпало с электрическим разрядом…» Какое же это описание научного эксперимента?! Это – тема для научно-фантастического романа.
Известный философ, медиевист Умберто Эко приводит еще один интересный пример: «Трактаты Галилея, несомненно, имели огромное философское и научное значение, но в итальянских школах их по сей день изучают как образцовые примеры художественной литературы, шедевры стиля».
Случается и наоборот. Сугубо фантастический (fiction) текст становится частью строго научного дискурса. Так произошло, например, с тремя законами робототехники, впервые сформулированными американским ученым и писателем Айзеком Азимовым в фантастическом рассказе «Хоровод» (1942):
«1. Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред.
2. Робот должен повиноваться командам, которые ему дает человек, кроме тех случаев, когда эти команды противоречат Первому Закону.
3. Робот должен заботиться о своей безопасности, поскольку это не противоречит Первому и Второму Законам».
Без обсуждения эвристического потенциала этой триады сегодня редко обходится какая-либо крупная международная конференция по робототехнике, нейронным сетям и системам искусственного интеллекта.
Этот дайджест можно было бы продолжать довольно долго. Но возможно, нам следует удовлетвориться ироничным афоризмом: определение – это гробик для мысли.
