Вардван Варжапетян
У цветочных запахов бывает очень сложная структурная формула, ее изобразить – красивейшая графика. Такое мог создать только Творец. Клод Моне. Цветы у Ветёй. 1881
«Независимая газета» мне не чужая, я пишу для нее столько лет, сколько она существует. В книге «ИМяННОЙ УКАЗАТЕЛЬ» я вспоминаю всех, кого встретил за 80 лет. Из этих встреч и составилась моя жизнь. А еще это краткая история моей страны, сложенная примерно из 3 тысяч историй разных людей. Среди них гении и безвестные обыватели, рабочие, крестьяне, домохозяйки, монахини, проститутки, солдаты, артисты, колхозники, мыслители и доносчики, убийцы и праведники, люди десятков национальностей, профессий, занятий, званий.
Вот очередные истории из моего собрания.
Люблинская Людмила (1940–2015) – моя одноклассница, химик, доктор фармацевтических наук. Замечательная женщина. Пережила смерть дочери. Светом ее жизни стал внук Коленька – красивый, талантливый, умница, студент. Люся читала ему самые лучшие книжки. В консерватории они вместе слушали самую лучшую музыку. Даже уроки вместе с ним готовила – не за него, а вместе, так интереснее.
– Вот ты писатель… Может, тебе пригодится. Задали Коленьке про Дмитрия Донского. Я, конечно, рассказала ему про Куликовскую битву, про Сергия Радонежского, как игумен благословил двух братьев-иноков Ослябю и Пересвета, как они храбро бились. Рассказываю Николеньке, а у него катятся слезы. Крупные, как виноград: «Хорошо тебе, бабушка! Ты тогда жила, все помнишь. А я ничего не видел!»
Люся обошла с ним все музеи, даже Скрябина и Тропинина, уже ни одного в Москве не осталось неувиденного. И вдруг внук узнал про Мавзолей: «Бабушка, а это какой музей?» – «Это не музей. Там Ленин лежит». – «Живой?» – «Нет». – «Каменная статуя?» – «Не статуя». – «Бабушка, а что же? Скелет?» Так Люся и не смогла внуку объяснить, кто-кто в Мавзолее лежит.
Люсиного внука убили милиционеры. Он ехал вечером в метро и заснул. На конечной станции дежурная растолкала его. А милиционеру показалось, что юноша пьян; стал тащить его в ментовскую. Коля идти не хотел. Второй мент подоспел. Вместе заволокли студента к себе и забили насмерть. Труп вывезли в лес на Лосиный остров, облили бензином и сожгли. Утром грибник наткнулся на труп.
Люся чуть не сошла с ума. Все думала, как отравить то отделение милиции, тех палачей – им ведь ничего не было. Не знаю, что ее остановило. Может, вера: грех это, нельзя. Может, работа, она только и делала, что работала.
В детстве болезненная. В школе – тихая, маленькая, всем улыбающаяся. Дружила всю жизнь с Наташей Маркеловой и Нонной Фоминой. Изредка мы встречались или у Нонны, или у Люси. И в последний Люсин год виделись – весной. Она совсем стала седая, сгорбилась, а улыбка какая-то детская и вся тихая, светлая.
Тогда она и рассказала мне свой удивительный сон:
– Стою. Небо серое. Вдруг – Коленька: в черной кожаной куртке (была у него такая), стрижен коротко, чисто промытый ежик. И с ним девушка, оба красивые, стройные. Я обрадовалась: «Коленька, как ты?» – «Бабулечка, у меня все хорошо. Вот на дачу едем». Я всполошилась, ведь там ничего не готово, еды никакой. А оглянулась: вот же прилавок с хлебом, много разных хлебов. Я схватила один – круглый, большой, горячий. А Колечка с девушкой уже далеко – такой длинный-длинный высокий коридор. И слышу громкий голос: «Чтобы ему поехать на дачу, надо сначала пройти испытание». Я чувствую: Колечка выдержит испытание, у него все хорошо будет. Проснулась, на душе легко. Батюшка в храме тоже сказал: «Хороший сон. Это тебе в утешение».
Не помню, говорила ли мне Люся, как пришла к Богу. Но одно ее изумление помню. Она рассказывала про какой-то крохотный голубенький цветок:
– У этого цветочка запах с невероятно сложной структурной формулой, ее нарисовать – это графика невероятной красоты. И мне как молния сверкнула: такую красоту, такое чудо мог создать только Творец!
Она умерла в декабре. Было очень холодно. Вышла купить хлеб и упала на улице. Никто не помог подняться.
Прощались с Люсей Люблинской в морге на Люблинской улице. Наверное, были и родственники, но в основном те, с кем Люся работала многие годы. И мы, одноклассники: Нонна, Наташа и я.
Муратова Ксения Дмитриевна (1904–1998) – литературовед. Окончила (1930) Институт истории искусств в Ленинграде и там же всю жизнь работала в ИРЛИ (Институт русской литературы) АН СССР, с 1959-го – зав. сектором библиографии и источниковедения. Составитель комментариев в собраниях сочинений Гоголя, Чехова, Горького. Но главное для меня – она племянница поэта Александра Тинякова (1986–1934), которому Михаил Зощенко, как пощечину, влепил приговор: «Смердяков русской поэзии».
Я несколько лет в 1990-е потратил на изучение этого феномена, горбился над подшивками старых газет, работал в архивах, искал тех, кто знал Тинякова. Так и встретился весной 1990-го с Муратовой. Она уже была пенсионеркой – маленькая, сухонькая, энергичная, голова ясная. Жила на улице Халтурина, 24, одна. По крайней мере, когда мы говорили, в квартире больше никого не было. Согласилась на встречу очень неохотно.
– Решили вспомнить Александра Ивановича? Лучше бы не трогали. Знаете, не буди лихо, пока оно тихо. Вот и Тиняков! Талант у него, конечно, имелся, все отмечали: и Блок, и Гумилев, и Зинаида Гиппиус. Горький считал, что Тиняков мог вырасти в большого писателя, очень хвалил его рассказ «Пропащий». Талант был. Стержня не было! – Она даже кулачком по столу пристукнула. – А без стержня – кисель, не человек! Гимназию бросил, образования не получил, но при том замечательная память и громадное чтение. В 16 лет пошел паломником в Ясную Поляну – спросить Толстого: «Как жить?» Лев Николаевич посоветовал вернуться в гимназию, помириться с семьей. Тиняков ведь ненавидел родителей. Отец упек его за непослушание в сумасшедший дом. А мой дед (они с отцом Александра Ивановича были двоюродными братьями) приехал в больницу, застращал местного доктора, что привезет из Москвы психиатра, и вызволил ослушника. А ведь деньги на первую книжку Шуре Тинякову родной отец дал! А он ему чем отплатил? После революции написал донос на отца. Конечно, вся родня от него отвернулась.
Я его видела и девочкой, и уже когда приехала учиться в Ленинград. Однажды кто-то из земляков (мы – орловские) нам сказал: «Шурка-то богородицкий (Тиняков родился в селе Богородицком Мценского уезда, а я – в Болхове) на Литейном стоит с шапкой: «Подайте поэту, впавшему в нужду». Мы с сестрой написали маме: «Может ли такое быть?» Мама ответила: «Шурка может. А вы подойдите к нему, скажите, что вы Муратовы».
Мы пошли. А он – пьяный, ругается, и картонка на шее дурацкая: «Подайте бывшему поэту!». Мы с сестрой подали и убежали. Потом кто-то сказал: «Шурку богородицкого как нищего, пьяницу и вредный элемент определили строить Беломоро-Балтийский канал, но он вроде и там сгодился стихи писать в газету, которую чекисты издавали для заключенных. Словечко «зэк», «зэка» там ведь появилось, это сокращенное от «заключенный каналоармеец». Максим Горький в августе 1933-го снарядил туда целый пароход писателей книгу писать.
Думаю, Алексей Максимович говорил с чекистами о Тинякове, помог ему вернуться в Ленинград. Но он по-прежнему пил, безобразничал, побирался. Мама иногда посылала меня передать ему краюху черного. Вдруг он нас пригласил на свой день рождения. Мама несла гостинец – несколько картофелин и кулек сушеных снетков. Мы ведь сами бедствовали. Замерзли, пока дошли. Ноябрь, холодно. Он уже был женат на Марии Николаевне Левиной. Не знаю, любила она его, но крест несла.
Вошли… А Тиняков сидит за столом, жрет-пьет. Один! И стол ломится от вин, ветчины, колбасы, сыра! Мама развернулась – и прочь. Так плакала! А когда он совсем заболел, приходила его жена, просила помочь. Мама ей что-то подала. Но на похороны не пошла.
На прощание Ксения Дмитриевна все-таки похвалила меня за то, что смог точно установить, где и когда умер Тиняков: 17 августа 1934 года в больнице «Памяти жертв Революции».
Кругликов Роман Ильич (1928–1995) – выдающийся специалист по биохимии высшей нервной деятельности, доктор биологических наук и доктор философских (!) наук (диссертацию «Принцип детерминизма и деятельность мозга» защитил в 1980-м, издал в 1987-м).
Окончил медицинский институт в Минске (1950). Путь его в науку я не знаю. Знаю, что Кругликов жил в подмосковном Пушкине. Внешне неприметный, небольшой, почему-то сейчас, когда пытаюсь вспомнить его, кажется взъерошенным, как воробей, не сдающийся ветру – наверное, потому Кругликов вспоминается мне таким от «взъерошенности» нестандартного мощного мышления. Он был другом моего тестя – выдающегося нейрофизиолога Михаила Яковлевича Рабиновича.
Дома у Михаила Яковлевича я и увидел Романа Ильича в середине 1970-х, он тогда писал докторскую по философии. Тесть был старше Кругликова, прошел всю войну как военврач. Он особо выделял Кругликова из всех коллег, бывавших в его доме, переживал, что того недопонимают, недооценивают (он сам испил полную чашу непонимания у академических сановников – слишком далеко опередил коллег). Еще их роднила любовь к философии, которую оба считали основой всякой науки: а как же иначе? Увы, оба оказались белыми воронами в стае своих коллег.
Давно их уже нет: Михаила Рабиновича, Романа Кругликова. Нет Павла Ощепкова, Сергея Аверинцева, Михаила Гаспарова, Дмитрия Фурмана, Ионы Дегена, Соломона Апта – великих людей, с которыми я был знаком и всегда мог спросить у них о том, чего не понимаю, и они терпеливо мне объясняли. Вопросов с каждым годом все больше, а тех, кто знает ответы, все меньше. Придется меньше недоумевать.
