Игорь Мощицкий
Если бы Бродский не ушел из жизни так рано, в этом мае ему исполнилось бы 84 года. Фото РИА Новости
В конце 50-х годов прошлого века в Лениграде, в ЛИТО (литературное объединение) при газете «Смена» по четвергам собирались молодые поэты и среди прочих – Иосиф Бродский, Ося, как его тогда все звали.
Ему еще не было и 19. Бедно одетый, рыжий, не по возрасту серьезный юноша охотно давал почитать свои стихи всем знакомым и незнакомым. У меня в руках они оказались уже при третьем посещении редакции; когда я их прочел, он сказал тоном человека, делающего царский подарок:
– Оставь себе.
«Нужны мне твои стихи», – подумал я, но листочки эти у себя оставил. В ЛИТО все поэты по очереди проходили процедуру обсуждения своих творений, за полтора года я выслушал множество стихов талантливых и не очень, но в голове застряли только строчки Бродского, и больше ничьи. Например: «В такую ночь ворочаться в постели приятней, чем стоять на пьедестале» – это он о памятнике Пушкину. Или: «Время, оно уходит, раны оно не лечит». Это в восемнадцать-то лет.
Помню, после обсуждения в ЛИТО его стихов мы вышли на улицу вместе с моим сокурсником, и он отчеканил:
– Если звезды не будут против, Ося станет большим поэтом. Он очень талантлив.
«Почему он так про Бродского, а не про меня?» – обиделся я, а тот продолжил:
– А стихотворение «Художник» будут в школе учить наизусть. Ведь гениально же: «Изображение истины раскладывая по плоскости, он улыбается синтезу логики и эмоции…»!
– И скоро начнут учить? – съязвил я.
– Это не ко мне, – улыбнулся приятель.
Как-то руководитель ЛИТО Герман Гоппе предложил Бродскому, мне и еще кому-то провести одну из литературных консультаций, на которые раз в неделю стекались начинающие авторы со всего города. В назначенное время мы пришли в редакцию и начали прием. Я за три часа ни одного таланта не обнаружил, зато Бродский сразу нашел гения и потащил его к Герману Борисовичу. Тот в восторг не пришел, а когда все чужие ушли, сказал:
– Пойми, Ося, сейчас, когда идет такая борьба с пьянством, нельзя поощрять рассказ, где главный герой – пьяница.
Герман Борисович Гоппе – поэт-фронтовик, за храбрость был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Однако смелость на войне и в мирное время – разные истории, о чем позже Бродский напишет в стихотворении «На смерть Жукова»: «Спи! У истории русской страницы хватит для тех, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою».
В тот вечер Бродский долго наскакивал на Германа Борисовича, и я никогда больше не видел, чтобы один автор был в таком отчаянии из-за несправедливости к другому автору.
Впрочем, Бродский тоже мог быть несправедлив. Тогда в БДТ с огромным успехом шла пьеса Александра Володина «Пять вечеров», и я, будучи знаком с автором, пригласил его к нам в ЛИТО. Он пришел и очаровал всех – кроме Бродского, который с самого начала встречи пытался достать Володина ядовитыми репликами.
На следующем занятии я спросил у Бродского:
– Ося, а с чего это ты в прошлый раз напал на Володина?
– А на нем слишком хороший костюм, – ответил Бродский.
Этот эпизод я вспомнил, когда обнаружил в Нобелевской лекции Бродского такой пассаж: «…подразделение общества на интеллигенцию и всех остальных представляется мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно подразделению общества на богатых и нищих…»
«Ося по-прежнему не любит неравенства», – подумал я.
|
|
Памятник Иосифу Бродскому на Новинском бульваре в Москве. Фото РИА Новости |
– А теперь поэт Иосиф Бродский прочтет еще одно свое стихотворение.
Бродский прочитал то, у которого был эпиграф: «И вечный бой, покой нам только снится…» Мы, остальные, обиделись – как же, все прочитали по одному своему творению, а Бродский целых два! Но начались танцы, и обида растворилась.
А через несколько дней мы с Осей оказались участниками престранной истории. После заседания ЛИТО вместе с Германом Борисовичем и еще тремя начинающими поэтами, разговаривая, как водится, о чем-то высоком, мы дошли до угла Невского и Садовой. Здесь заканчивался так называемый «Брод» (сокращенно от «Бродвей»), начинавшийся у площади Восстания; молодые люди часто ходили по этому небольшому участку Невского проспекта туда-сюда, чтобы «на людей посмотреть и себя показать». Это называлось «прошвырнуться по «Броду». В разгар нашей беседы внезапно рядом возникли два здоровенных отморозка, и один из них с ходу ударил Германа Борисовича в челюсть, после чего оба растворились в толпе прохожих. Не успели мы опомниться, как они появились снова.
– Ну, чего, мужик, давно по морде не получал? – обратился один из них к Герману Борисовичу и заржал.
– Последний раз на фронте. Вот след от пули. – Герман Борисович показал вмятину на виске и надменно добавил: – Вы с напарником для меня никто.
– Смотри-ка, на глазах человеком становишься! А ты чо, правда, на фронте был?
– Нет, я след от пули в пьяной драке заработал! – возмутился Герман Борисович.
– Ты не сердись, мужик, – примирительно сказал отморозок. – Мы с товарищем вышли на Невский бить стиляг. Очищать от них, так сказать, город, как от скверны. А тут ты, на самом их любимом месте, да в ярком шарфе. А на лбу ж не написано, что ты фронтовик.
– Как не написано? Я же вам показал, – возмутился Герман Борисович.
– Ну да, показал... В общем, извини, мужик. Осечка вышла, – заключил отморозок и вместе с другим отморозком исчез.
Получалось, что в объект повышенной опасности они превратились под действием советской пропаганды, что почти умилило Германа Борисовича.
– Не самый плохой вариант, – нравоучительно сказал он. – Вышли бить стиляг. У них гражданская позиция.
Он попрощался с нами и, довольный собой, удалился. Но мы, оставшиеся стоять на углу Невского и Садовой, довольны собой не были.
– Я вообще-то мастер спорта по боксу и с ними одной левой справился бы, но один привод в милицию, и меня посадят. Я под подпиской о невыезде. Вот справка, – сказал молодой поэт, парень лет 25, я его раньше в ЛИТО не видел.
Другой, тоже незнакомый мне поэт, достал и показал справку, что у него в голове титановая пластина – один, даже слабый удар по его драгоценной в буквальном смысле голове, и ему конец. Третий тоже что-то убедительное продемонстрировал, и получалось, что за честь нашего руководителя могли вступиться только Бродский и я, хотя против взрослых упитанных отморозков мы не выстояли бы и 10 секунд.
Наши спутники ушли, а мы с Бродским остались стоять в унынии на углу Невского и Садовой…
...Через год любители поэзии в Ленинграде передавали друг другу машинописные копии стихотворений Бродского, среди них знаменитое «Еврейское кладбище» и «Художник», заканчивающийся строчками:
Молитвы над ним
не читались,
Так забросали глиной.
Но на земле остались
Иуды и Магдалины!
Если бы он не ушел из жизни так рано, в этом мае ему бы исполнилось 84. И, да, давнее утверждение из нашей общей молодости сбылось – поэзию Бродского преподают в школе.
