Тая – имя, короткое, как римский меч

Тая Григорьевна Лишина: по словам Гранина, многие писатели обязаны ей.   Фото из архива автора

В середине прошлого века Таю Лишину знал весь литературный Ленинград и не только. Она выросла в Одессе, друзьями ее молодости были Эдуард Багрицкий, Илья Ильф, Юрий Олеша, Лев Славин и прочие знаменитые одесситы. Прожив много лет в Ленинграде, Тая сохранила неповторимый одесский шарм, благодаря которому казалась одновременно величественной и озорной. Даниил Гранин о ней написал: «Но, может, более всего помогал мне участливый интерес ко всему, что я делал, Таи Григорьевны Лишиной, ее басовитая беспощадность и абсолютный вкус... Она работала в Бюро пропаганды Союза писателей. Многие писатели обязаны ей. У нее в комнатке постоянно читались новые стихи, обсуждались рассказы, книги, журналы...»

Я был представлен Тае Григорьевне как начинающий поэт в свое последнее студенческое лето в курортном Зеленогорске, где она отдыхала вместе с мужем. Она показалась мне грузноватой, но хорошее лицо, умные большие глаза… Мне был устроен экзамен: читал ли я то, се, а если не читал – почему? Я отвечал сносно, правда перепутал Марселя Пруста с Болеславом Прусом, но был прощен.

Во время нашей беседы подошел ее знакомый и пожаловался, что не может найти партнера для бильярда.

– А ты обратись к моему мужу, – посоветовала Тая Григорьевна. – Но учти, он самого Владимира Владимировича обыгрывал, а тот был великий бильярдист.

– Кто этот Владимир Владимирович? – спросил я, когда ее знакомый ушел.

– Маяковский, – улыбнулась она. – Мы с Эдди Багрицким однажды ходили к нему на квартиру читать свои стихи. Он лежал на кушетке и по случаю нашего прихода встать не пожелал. Маяковский был всего на два года старше Багрицкого, но для нас он был мэтром, и от смущения Эдди, вместо того чтобы читать свои стихи, прочитал мои. Ну а я прочитала стихи Эдди. Когда мы закончили, Маяковский, не вставая с кушетки, достал с книжной полки по сборнику своих стихов. На моем экземпляре он написал: «Той, которая не чирикает». Впрочем, эта надпись могла относиться скорее к Багрицкому, поскольку я читала его стихи. Ему он тоже написал что-то, видимо, относившееся ко мне.

После небольшой паузы Тая Григорьевна вспомнила Лилю Брик.

– Она была тоненькая, как спичка, а Маяковского свела с ума. И не только его. Что они все в ней нашли? Кстати, своей посмертной жизнью он обязан ей. Когда не стало Маяковского, его стихи перестали издавать. У нас не любят самоубийц. Как же, написал «…и жизнь хороша, и жить хорошо», а потом застрелился. Контрреволюция какая-то! Тогда Лиля написал Сталину прошение об издании собрания его сочинений. На нем Сталин и начертал: «Тов. Ежов, очень прошу Вас обратить внимание на письмо Брик. Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи».

После Зеленогорска мы с Таей Григорьевной встретились только через пять лет у нее дома, когда я написал свой первый рассказ, больше его показать было некому. Я прочитал его, и она сделала несколько удивительно точных профессиональных замечаний. С тех пор все свои литературные опусы я бежал показывать ей.

Попасть к Тае Григорьевне было не так просто. Я звонил, и она говорила:

– Могу принять тебя в четверг, но только с 18 до 20 часов. Устраивает? Записываю…

Я подъезжал к назначенному времени, а когда оно истекало, Тая начинала нервничать:

– Тебе пора домой, а мне надо отдохнуть перед приходом следующего визитера.

Помимо прочего, поэт был великим бильярдистом. Маяковский в бильярдном зале. Иллюстрация к поэме Н.Н. Асеева «Маяковский начинается».  Изображение с сайта www.goskatalog.ru

– Познакомься, это Даниил Александрович Гранин, – сказала Тая Григорьевна.

К тому времени роман «Иду на грозу», по-моему, у нас в стране прочли все, кто умел читать, и для меня имена Толстой и Гранин звучали в одном ряду. Я хотел было спросить его о чем-то, но не успел.

– Извини, Игорь, но у нас Даниилом Александровичем должен состояться небольшой мужской разговор, а потом мы продолжим наш женский, – пробасила Тая Григорьевна и увела его на улицу, чтобы он втайне от жены выкурил сигарету.

Она общалась со многими фантастическими людьми, ставшими легендами при жизни. Дружила с Львом Кассилем, Ираклием Андрониковым, сестрой художника Павла Филонова... Все картины брата хранились тогда у той дома, и только в 1988 году, через 47 лет после смерти художника, в Русском музее состоялась первая выставка его работ, переданных ею в дар.

В последний год нашего общения с Таей Григорьевной я был удостоен высокой чести: она показала мне первую главу своей будущей книги воспоминаний «Так начинают жить стихом…», имевшую диковинное название: «Пеон четвертый» и «Мебос». Так назывались одесские литературные кафе, где в трудные и голодные 1920–1921 годы собирались молодые поэты, друзья Таи – Багрицкий, Ильф, Славин, Олеша. Название «Пеон четвертый» привлекало, но оно нуждалось в разъяснении, и у входа в заведение поместили плакат с четверостишием из сонета Иннокентия Анненского: «На службу лести иль мечты, равно готовые консорты, назвать вас вы, назвать вас ты, Пэон второй, Пэон четвертый?». Позже кафе переместилось в полуподвальчик и стало называться «Хлам» (художники, литераторы, артисты, музыканты), а вскоре было переименовано в «Мебос», что означало «меблированный остров».

Тая Григорьевна вытащила из рукописи нотный листок и показала мне.

– Ты умеешь читать ноты?

– Нет, – засмущался я.

– Жаль. Это ноты «Песенки о милой Джейн», сочиненной Багрицким. Ее в конце каждого вечера пели все посетители «Мебоса».

Песенка заканчивалась таким куплетом: «Прошел апрель, настал уж май, / я сплю на дне песчаном, / прощай, любимая, прощай / и только чаще вспоминай / мой взгляд, встающий за туманом».

«Как странно, – подумал я. – Посетители веселого кафе каждый вечер завершали песенкой, где герой посылает прощальный привет со дна океана».

Тем временем Тая Григорьевна достала несколько листов глянцевой бумаги, исписанных крупным разборчивым почерком.

– Это фотокопии писем Ильфа ко мне и моей подруге. Они войдут во вторую главу моей книги, но об этом в следующий раз.

В следующий раз я застал ее расстроенной. На столике лежало письмо от Бориса Полевого, главного редактора журнала «Юность».

– Он написал, что не может объяснить, почему мой, как он выразился, замечательный материал не будет опубликован в его журнале – сказала Тая. – Подумаешь, секрет Полишинеля. Боится упреков в восхвалении писателей южной школы в ущерб остальным. Жаль! «Юность» – это два миллиона подписчиков.

На следующий день я уехал в командировку на месяц, а вернувшись, узнал, что Тая Лишина накануне умерла. Последние ее слова были: «Как же так, мне еще книгу писать надо!»

А через три месяца после ее смерти 100-тысячным тиражом вышел альманах «Прометей», где по соседству с мемуарами Рокоссовского и Малиновского появились две главы из ее недописанной книги. Фамилия ее была в траурной рамке, а в некрологе были такие слова: «Бывает абсолютный слух у музыкантов. Тая Григорьевна обладала «абсолютным слухом» по отношению к поэзии, к слову. Общение с ней, вся ее личность – безошибочный вкус, ум, широчайшая культура, высокое благородство, беспредельная скромность – как это было важно для нас, как много».