История мирового театра за восемь часов

На бегах рысаками управляют наездники, сидящие в качалке (легком двухколесном экипаже). Фото агентства «Москва»

Еду на интервью. Звонит коллега, театральный режиссер, обсуждаем совместный проект. Тем временем машина останавливается у телестудии. Говорю: «Все, прости, бегу на съемку». В ответ слышу: «Удачи! Про мюзиклы будешь рассказывать?» «Нет, на этот раз не про мюзиклы», – отвечаю. Она с пониманием: «Все равно – про театр?» – «Представь себе, совсем не про театр, – говорю и сама себе удивляюсь. – Буду рассказывать о газете «За рубежом», которая была очень популярна в советские времена». Коллега с некоторой паузой сказала то ли с недоверием, то ли с неодобрением: «Ну, ты многостаночница…»

Амплитуда моих профессиональных забегов на самом деле специфична. Была бы я журналистом, это не было бы столь экзотично, ведь суть журналистики в том, чтобы ярко и броско писать обо всем, ни в чем по-настоящему глубоко не разбираясь. Предвижу, что некоторые коллеги могут обидеться, но это, напротив – комплимент.

Сама это на себе испытала. В конце 90-х годов мне так надоело писать о музыке, что я попросила редактора журнала, где я работала музыкальным обозревателем, дать мне какое-нибудь необычное задание. Он поручил большую статью о Центральном московском ипподроме. Энтузиазму моему не было предела. Два дня работы – и я узнала все, что было нужно. Познакомилась с директрисой, встретилась с жокеями, поговорила с конюхами, сделала ставку и проиграла, выпила кофе с представителем «крыши», выяснила разницу между скачками и бегами, узнала, кто на ближайшем забеге фаворит, прокатилась на красном кабриолете с собственником лошади, выигравшей дерби, а в финале пошла в конюшню, чтобы обнять саму лошадь, носившую имя Бродвей (все-таки театр от меня не желал отставать), и поход этот чуть было не закончился для меня плачевно. И хотя контакт с Бродвеем-конем в отличие от «Бродвея»-мюзикла обернулся сильнейшей аллергической реакцией, я была на седьмом небе. Неделю я щеголяла перед приятелем, игравшим на тотализаторе (делавшим ставки на скачках), своими знаниями о жокеях и лошадях. Потом все забыла, даже имена жокеев. И думаю, если бы лошадку звали не Бродвей, а как-то иначе, я бы и его забыла. Потому что не профессионал я в этом.

Тема профессионализма всегда меня занимала. И всегда беспокоил вопрос – чем он определяется? Если человек окончил электротехнический институт и не имеет консерваторского диплома, он может считаться профессиональным композитором? Например, автор шлягеров, музыки для кино, знаменитого мюзикла «Свадьба Кречинского» Александр Колкер в то время, когда его коллеги получали академическое образование в музыкальных вузах, просто посещал семинар педагога-подвижника по фамилии Пустыльник, посвятившего себя самодеятельным музыкантам. И результат был убедительным: Колкер занял свое почетное место на олимпе в ряду композиторов его поколения.

Дилетантизм и самодеятельность – понятия чуть ли не ругательные. И если человек мечется от ипподрома к опере, от оперы к написанию рекламных слоганов, причем не только для театра, но и, скажем, для недвижимости, а потом, написав пьесу, организует от и до PR-кампанию коммерческого проекта, попутно разработав курс преподавания «Внешние коммуникации и журналистика в сфере музыкальной культуры», то что с таким человеком делать? Как его атрибутировать? Считать ли его универсалом, окружив почетом и славой и наградив специально учрежденным орденом Леонардо да Винчи? Или заклеймить позором за нахальство, с которым он лезет во все щели?

А предложения продолжают поступать. Два года назад ко мне обратился профессор МАРХИ Александр Кожевников с предложением встретиться с его студентами и рассказать о театре.

«А зачем им театр?» – поинтересовалась я.

Оказалось, профессор Кожевников разработал для студентов-архитекторов уникальный курс «Проектирование театральных зданий». Студенты получают специальные знания в своей сфере – здесь и конструктив, и акустика, и много такого, что я даже и назвать не берусь. Но им – так объяснил мне профессор – нужно понимать не только «как?», но и «что?». То есть что это за театр такой и для чего он? Почему надо его проектировать и строить?

Задача была интереснейшая. И я провела свою первую лекцию в МАРХИ, где за полтора часа рассказала о том, чем, на мой взгляд, является феномен театра, в чем его специфика и каков он сегодня. Приятно удивила реакция – искренняя заинтересованность, много вопросов. Некоторые были для меня неожиданными – для молодых архитекторов в новинку было то, что казалось мне совершенно очевидным. Впрочем, я представила себе, что впервые слушаю лекцию по архитектуре, и подумала, что тоже сделала бы для себя немало открытий.

Прошел год… И профессор Кожевников вновь позвонил мне с приглашением от МАРХИ. Я радостно согласилась – это был уже новый набор, и возможность рассказать еще одной генерации молодых архитекторов о театре была заманчивой. Но здесь меня ожидал сюрприз – руководитель курса ощутил, что одной лекции недостаточно, что студенты должны получить представление об истории театра, понимать вектор его развития, смыслы и формы, стили и жанры.

Проектируя здание театра, архитектор должен понимать, какие шаманства там будут происходить.  Фото с сайта www.mos.ru

И тогда я, взвесив «за» и «против», решила, что попробую справиться с этой задачей. Хочется мне, чтобы будущие архитекторы, которым доведется проектировать театральное здание, понимали, для чего оно нужно, какая мистерия, какое шаманство, какие таинства будут там происходить. Если есть хоть малейший шанс заразить кого-то из них своим видением театра как сакрального института, способного влиять на душу человека, то я тряхну студенческой стариной, сяду за учебники и освою матчасть. А то, что я – дилетант, вернее, неофит, только роднит меня с ними, с этими молодыми ребятами, которые зашли в театр из другого пространства – не из поэтики и эстетики, а из мира чертежей, расчетов, планировочных решений.

Последовала череда лекций. В результате их было не четыре, а пять: студентам захотелось узнать, что такое иммерсивный театр, и ему мы посвятили отдельную встречу. Что же до всемирной истории театра от Античности до наших дней, включая оперу, мы уложились в восемь академических часов. Для нас не так важно было, сколько пьес Еврипида дошли до наших дней, зато было интересно узнать, что артист в античном греческом театре чувствовал запах крови недавно принесенной Дионису жертвы. Мы говорили о Леонардо да Винчи, который был великим сценографом. Его спектакль «Даная» в Милане стал сенсацией. Постановочным эффектам позавидовали бы на Бродвее: Меркурий спускается с небес, Юпитер изливается золотым дождем, сотрясаются стены. В финале Юпитер выезжает из глубины сценического пространства на троне, охваченном пламенем. Настоящем, разумеется, видеопроекций не существовало.

Мы вместе разбирались, почему шекспировский театр «Глобус» оказался круглым, а потом дружно сокрушались, узнав, что он сгорел из-за небрежно выполненных спецэффектов. Гордились русским театром, который в кратчайший срок прошел путь от тотальной экспансии европейской культуры к полной самодостаточности, позволившей ему в ХХ веке стать законодателем театральных технологий и методов. Больше всего мы говорили о смыслах, о том, что тезис «Мир – театр, люди в нем актеры» – это не про лицедейство и не про притворство, а про метафизику.

Рассказать об истории театра за восемь часов возможно. Разумеется, если говорить о сути, а не перебирать, как четки, факты и имена.