Анатолий Найман Только что вышел новый роман Василия Аксенова "Вольтерьянцы и вольтерьянки (старинный роман)" (журнал "Октябрь" # 1-2, 2004). Попробуем прочесть эту вещь, как произведение некоего неизвестного нам автора.
Первое непосредственное и с самого начала уже не отпускающее впечатление - освобожденность повествовательной речи от условностей, тоже с самого начала вроде бы старинным романом принятых. Никакой имитации, стилизации под эпоху, скорее пародия на саму возможность такой стилизации. "Уноши", "клоп-с", "радикюльные обстоятельства" - это забавно. "Скрып збруй завершает переписку пейзажного масла: то есть натюрморт на наших глазах и при наших ушах обращается в натюральную романею". Да было ли когда-нибудь такое словцо - романея, да писалась ли натура через "ю"? Что за переписка масла? Если уж искать, что это напоминает, то Гоголя - который ставил не всеми желаемое слово, а свое, диковатое, вот именно - какую-нибудь романею, чтобы она нелепой убедительностью ударяла по подбрюшным, а затем и надгубным центрам смеха. Или молодого Аксенова - у которого шахматные болельщики подсказывают своему: в раму его, дуплетом хлобыстни, жгентелем его, жгентелем.
Это приключенческий роман, и так он и читается: столкновения сменяют друг друга, преграды преодолеваются, конфликты сглаживаются и растворяются в ночном эфире, тайны разгадываются. Жанровое своеобразие проявляется в том, что жестокий абордаж логически переходит в сшибку религиозных концепций и полемика о крепостном праве - в погоню верхом. Изрядная доля чертовщинки опять приводит нам на память предыдущие книги Аксенова - это его фирменный прием. Так же как непременное, легкодоступное свойство двойничества, тождественности, размытости контуров персонажей. Так же как в крайних обстоятельствах превращение их обыкновенных во всемогущих и неуязвимых. Так же как постоянная нацеленность особ слабого пола на то, чтобы припадать к особам сильного, а этих - изливать на них свою мощь и нежность┘ Но не затем это все написано.
Это книга о России, ищущей Запада, конкретно в лице Франции, и о Западе, воображающем себе Россию и вчитывающем в нее себя. О взаимной тяге, никогда не способной привести к слиянию. О русской страстности и европейской усталости, наталкивающихся одна на другую в процессе сближения. О сближении, немедленно превращающемся в отдаление, едва стороны подходят к критической дистанции между ними.
Выбранный исторический период в некотором смысле идеален. Никто не возьмется утверждать с последней определенностью, была Россия ХVIII века екатерининской или пугачевской, карамзинской или радищевской, куртуазной или крепостной. То же и Запад: великолепие Версаля или гильотина, энциклопедисты или члены революционного Конвента? Восток представлял себя миру - и зеркалу, в которое гляделся, - парсуной, а то и лубком, Европа - гобеленом. ХVIII век легко обозреваем, его действующие лица все известны по именам, а кто не известен, те составляют симпатичную массовку. Крестьяне, даже бунтующие, больше походят на вышитых шелком по канве, разбойники - всегда чуть-чуть оперные, санкюлоты - натурщики для больших полотен Делакруа.
Именно эта сторона исторического времени высвечена в романе. Ее оказалось достаточно, чтобы внятно проговорить то, о чем до сих пор нечленораздельно бормочут наши телевизоры. Чем Россия хороша? Тем, что, во-первых, она хороша собой. Как Екатерина - с боярышниковым румянцем на щеках, с нежной кожей, высокой грудью, с "изгибом", через сто лет сводившим с ума старого Карамазова. Тем, во-вторых, что она молода. Как Екатерина - у которой хватает сил и запала быть и романтической возлюбленной, и эротической любовницей; и любовницей и интеллектуалкой. В-третьих - что она таинственна. Как Екатерина - которая может предстать и женщиной и медведицей.
В-четвертых - что она полномерно богата и обладает полномерной властью. Как Екатерина - не считающая расходов и не боящаяся риска предпринимаемых авантюр и ослепляющей роскоши. И в-пятых - что она крупнее всех представлений о ней. Как Екатерина - названная Вольтером Великой.
Чем манящ Запад? Знанием, знанием, знанием. Восемнадцатью столетиями знаний. Или двадцатью восемью? Короче, знанием, ставшим культурой, - как земледелие. Систематизированным, как флора и фауна. Знанием, уточняющим, обостряющим самое себя, изыскивающим спрятанные в своей глубине идеи и постоянно себя производящим обновленно. Знанием, которое воплотил в себе Вольтер. Вольтер-златоуст, прельститель, райский змей, эссенция таланта. Властитель дум и стиля. Прапрезидент еще не обнаружившего себя к тому времени Европейского парламента.
Чем они сомнительны - порой и отталкивающи? Россия - готовностью к насилию: и ни с того ни с сего, и по оплаченному заказу. Всегда беспощадному, сплошь и рядом бессмысленному. Взращенному и воспитанному дома и без затруднений проникающему со всеми своими наколками, порванными ноздрями, вдетыми в ухо самодельными кольцами хоть в Париж, хоть на затерянный датский остров, дающий приют линкорам последней модели. Насилию на экспорт: киллерству, пугачевщине, мировой революции┘ Запад - пресыщенностью, слабым желудком, болезненностью, старостью, повышенной зависимостью от комфорта. Внезапными выбросами варварского бешенства - попавшими в роман под именем "вольтеровских войн".
Эта книга не притча и не символизм, хотя, меняя время от времени фокусировку, можно высмотреть в ней и то и другое. И уж ни в коей мере не постмодернизм, хотя "Капитанская дочка" со сценой встречи с гуляющей инкогнито Екатериной, лишь назавтра опознанной как царица, автором наверняка учтена. Это "роман с ключом". Центральных героев - людей действия - два, Михаил и Николай. Но если Николай похож, пусть анахронистически, на портрет из эрмитажной галереи генералов 1812 года, то Михаил - фигура более сложная и не только объемная, но уходящая в "нездешнее" измерение. Его любовь к невесте, потом жене, сродни той, что содержится в одном из самых трогательных в русской поэзии стихотворений, гумилевском "Заблудившемся трамвае": "Как ты стонала в своей светлице, / Я же с напудренною косой / Шел представляться Императрице / И не увиделся вновь с тобой". Его чувства - к государыне, к коню и к битве, к старику Вольтеру, к России, к земле - вызывают наше сочувствие. Его вожделение к красоте крепостных девушек не вызывает нашего протеста: как и они, он "награжден сложно-свободной божественной нравственностью" - если воспользоваться формулой Шкловского. Нас охватывает печаль, когда он умирает: ощущение сродни личной потере.
Все-таки этот роман написал Василий Аксенов, больше некому. Он и в самых первых своих вещах предпочитал не находить в истории объяснения, а угадывать ее последствия. Но сейчас мы узнаем его не только по пристрастиям, по манере, приемам, словарю, а и по писательской позиции, неотделимой от общественной, которую он исповедует и демонстрирует в последние годы. Это лежит в традициях русской литературы, глубинных, не подвергаемых сомнению, неизменных, пожалуй что, с самого этого ХVIII века. Бесконечно далеких как от идеологических деклараций соцреализма, так и от эстрадной выспренности восклицания "поэт в России больше, чем поэт". Основание этих традиций - подспудная убежденность читающих русских людей в том, что настоящий писатель не тот, кто сочиняет книги, своего рода пишущее животное, а человек, которому есть что сказать другим сверх художественности, сверх образов, интриги и перипетий сюжета. Хотя и именно через них.
