Дороги наши разминулись

Пусть и не воздвиг, но придумал себе памятник он сам. 

Могила Андрея Вознесенского на Новодевичьем кладбище. Фото Нины Красновой

Этот артефакт не затерялся в лавине безумных событий, накрывших СССР в 1987 году. А событий хватало. На Васильевском спуске, преодолев самую эффективную в мире советскую систему ПВО, приземлился маленький спортивный самолет с сумасшедшим гражданином ФРГ Матиасом Рустом. Чуть позже Васильевский спуск на несколько недель заполонили сидящие на корточках смуглые люди в белых рубашках и круглых шапочках – крымские татары, требующие возвращения из ссылки на историческую родину. И это был первый звонок грядущих межнациональных конфликтов, которые уничтожат СССР. На стремительно вестернизирующемся телевидении появилась программа «Взгляд», ставшая главным рупором «судьбоносной перестройки». Произошли и действительно судьбоносные события. Так, был снят с поста первого секретаря Московского горкома КПСС, выведен из Политбюро и отправлен в тихую гавань Госстроя Ельцин. Не отставала и культурная жизнь. В толстых журналах, сменивших реакционных редакторов на прогрессивных, началось печатание прежде запрещенных литературных произведений. Их тиражи стремительно росли. В 1987 году были напечатаны «Котлован» Платонова, «Реквием» Ахматовой, «Собачье сердце» Булгакова…

Русский поэт Иосиф Бродский получил Нобелевскую премию. На экраны вышел антисталинский фильм «Покаяние». Были и курьезные случаи. Например, идиотическое восстановление членства давно покойного Бориса Пастернака в Союзе писателей СССР. На Западе начиналась «горбимания». СССР и все с ним связанное становилось крайне популярным. Короче, безумный был год 1987-й от Рождества Христова. А дальше надвигался гораздо более безумный 1988 год, а за ним 1989-й и так далее по календарю…

На этом фоне сохранилась в памяти обложка одного из мартовских номеров журнала «Огонек» (тогда тоже основного органа гласности). С нее победно улыбались (на фото знаменитого советского фотографа Дмитрия Бальтерманца) главные поэтические звезды той эпохи. В роскошных меховых шапках, дубленках, заграничных куртках, под елями стояли поэты Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Булат Окуджава и Андрей Вознесенский. Их горящие глаза и широкие улыбки выдавали неподдельное ликование. «Пришло наше время», – читалось на лицах стихотворцев. Забегая вперед, можно сказать, что вопреки привычному штампу поэты оказались плохими пророками. Их время не пришло, а прошло (как минимум стремительно уходило на момент публикации фотографии). Это было фото на керамике, а не на доске почета победителей соцсоревнования. Так оно и осталось памятником навсегда ушедшей эпохе. Эпохе, в которой эти поэты играли весьма значительную роль. Можно сказать, что никогда не было (и не будет) времени, в котором поэтическое слово звучало бы так громко и значило бы так много.

Это стихотворение Андрей Вознесенский посвятил в 1964 году еще одному культовому поэту тех лет (на обложке «Огонька», к сожалению, отсутствующей) Белле Ахмадулиной. Стихотворение, может быть, и не лучшее, но очень показательное. Напор, уверенность в своих силах и, главное, скорость, скорость.

Вознесенскому необычайно повезло. Он оказался лично связан с великой русской поэзией Серебряного века через Пастернака. (Как через Ахматову с ней оказался связан ленинградский кружок Бродского.)

Москвич из семьи крупного инженера-энергетика («из служащих», как писалось в советских анкетах), он школьником послал стихи Борису Пастернаку. И великий поэт не только его «заметил и… благословил», но и реально подружился с талантливым подростком. Пастернак давал ему читать свои рукописи, включая «Доктора Живаго». Советовался с Вознесенским, ввел его в свой круг. Так советский старшеклассник оказался в центре культурной жизни России своего времени. Четырнадцатилетний мальчишка на вечеринках у Пастернака сидел на равных с музыкантами Рихтером и Нейгаузом, артистом Ливановым, режиссером Рубеном Симоновым, философом-античником Асмусом и многими другими. Это была культурная элита, уходящая корнями еще в дореволюционное время. Тогда же познакомился с последними живущими футуристами, наследником которых себя считал. С соратником Маяковского Николаем Асеевым и создателем «зауми» Алексеем Крученых. Об этом периоде своей жизни он написал взволнованные воспоминания «Мне четырнадцать лет». Дальше был Московский архитектурный институт, где Вознесенский получил серьезные знания, в том числе и по истории искусств. Архитектурная и искусствоведческая терминология прочно вошла в его тексты, а зодчие и художники стали его излюбленными персонажами. Вот стихотворение, с которого началась известность Вознесенского (и которое, как часто бывает, так и осталось одним из лучших его текстов).

Действительно мощное стихотворение. В нем поэт демонстрирует блестящее владение собственным инструментарием. Сложный, редко встречающийся размер. Текст разворачивается концентрическими кольцами, подобно спирали. Авторская рифма, начинаясь с Гойи, все дальше отходит от нее: горе, голос, голод, горло, гроздья, гвозди, – чтобы в финале вернуться к исходной точке «Я – Гойя». На эту ритмическую и смысловую ось, как на штык, нанизываются неожиданные, но логически незаменимые образы. Ассонанс (навязчивое повторение гласных звуков, в данном случае фонемы «о») производит впечатление мерно бьющего колокола или стука молотка, заколачивающего не то крепкие звезды в мемориальное небо, не то гвозди в крышку гроба. В целом этот крепко-накрепко структурно закольцованный текст производит впечатление графики, чертежа, генплана какого-то архитектурного шедевра. И в то же время обладает огромной мелодической, музыкальной силой, явно рассчитанной на исполнение вслух перед аудиторией. Тут весь арсенал приемов Вознесенского. Повторы, свободные авторские рифмы, парадоксальные метафоры, звукопись, ассонансы, аллитерации…

Вплоть до реверансов в сторону господствующей идеологии. В 1957 году (дата написания стихотворения) такой формалистический текст могло спасти от мусорной корзины в редакции только обращение к теме подвига и страданий советского народа в Великой Отечественной войне.

Он был одним из немногих поэтов, выработавших собственный стиль. Его можно опознать по одной строке, да что там по строке, по названию стихотворения или сборника. «Дубовый лист виолончельный», «Витражных дел мастер», «Параболическая баллада», «Донор дыхания», «Вольноотпущенник времени»…

Причудливое переплетение образов и лексики из научной и бытовой (а то и блатной) сферы, из мировой и русской истории, из церковной жизни плюс англицизмы, впечатления, вынесенные из бесконечных путешествий, собственное словотворчество, эзопов язык...

Наследуя русской классике (по линии Пастернака) и русскому авангарду (по линии Маяковского), Вознесенский в какой-то мере завершал великую мифологию русской поэзии. Например, о чем это стихотворение (а оно печаталось в советских изданиях в семидесятые годы)?

А стихотворение-то об Александре Исаевиче Солженицыне.

Здесь, отталкиваясь от действительно имевшего место быть случая (Вознесенский с женой на машине в Переделкине завязли в грязи, а проходящий мимо Солженицын помог им ее вытолкать), поэт поднимается до высоких обобщений. Машина становится образом России, которая обливает грязью писателя за то, что он пытается вытащить ее из исторического кювета. И конец текста:

видимо, указывает на идеологические расхождения между левым Вознесенским (за социализм с человеческим лицом и конвергенцию) и правым Солженицыным (за православие, самодержавие, народность).

Кроме того, на что уже обратили внимание специалисты, Вознесенский ухитрился стать персонажем старого русского культурного мифа «Поэт и царь».

Николай Первый беседовал с Пушкиным, Сталин звонил Пастернаку. Последним русским поэтом, с которым говорил (точнее сказать, на которого орал) национальный лидер, в истории скорее всего останется Вознесенский.

В 1962 году на встрече руководства СССР с творческой интеллигенцией в Кремле он попал под горячую руку Никиты Сергеевича Хрущева. Начав свое выступление словами: «Как и мой любимый поэт, мой учитель Владимир Маяковский (об опальном Пастернаке, естественно, речи быть не могло), я не являюсь членом коммунистической партии…», Андрей Андреевич был оглушен криком сидящего над ним в президиуме Хрущева.

– Это не доблесть!

– Как Владимир Маяковский, Никита Сергеевич…

– Почему вы афишируете, что вы не член партии? «Я не член партии» – вызов дает! Сотрем всех на пути, кто стоит против Коммунистической партии, сотрем… Ишь ты какой – «я не член партии!». Нет, вы член партии, только не той партии…

Приводить полностью этот фантасмагорический диалог нет необходимости. Дело тут не в подробностях, а в том, что мне, например, трудно представить, что когда-нибудь в будущем России ее президента, или как бы он там ни назывался, будет интересовать, к какой партии принадлежит поэт, какие интервью дает и что вообще пишет.

Кончились золотые деньки.