Люди со спичками

Разве можно сжигать такую красоту?... Сандро Боттичелли. Новелла о Настаджо дельи Онести. 1483. Музей Прадо, Мадрид

То ли потому, что в феврале предписано классиком достать чернил и плакать, то ли из-за завтрашней годовщины – 180 лет со дня смерти Пушкина, сегодня главная тема «НГ-EL» получилась невеселой.

Начнем, однако, не с гибели Александра Сергеевича на дуэли. В истории человечества встречались разные убийства, и не только людей. Рукописи не горят – непререкаемая, казалось бы, булгаковская истина. На самом деле горят, и еще как. И примеров тому немало, даже если не брать хрестоматийный – с Гоголем и его вторым томом «Мертвых душ». Тот же Михаил Булгаков уничтожил первую редакцию «Мастера и Маргариты» («…и лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе…») и вообще полагал, что печь – это лучший редактор. И Борис Пастернак бросал в огонь рукописи, которые считал неудачными, например, пьесу «На этом свете», написанную по заказу МХАТа. И Анна Ахматова жгла свои произведения, правда, не из-за их несовершенства, а из боязни обысков. И Достоевский… А томский поэт и прозаик Олег Лапшин вообще считает, что рукописи самовозгораются. Что ж, ему виднее –  как доктору физико-математических наук, специалисту по химической физике, горению и взрывам и к тому же финалисту премии «НГ» «Нонконформизм».

Горят рукописи или нет – тут мнения расходятся, а вот книги горят бесспорно. И как раз позавчера случилась годовщина одного события. 520 лет назад, 7 февраля 1497 года, в Жирный вторник (так называется в некоторых странах праздник-карнавал накануне Великого поста), во Флоренции состоялся самый массовый «костер тщеславия» – церемония сожжения светских книг, музыкальных инструментов и других связанных и не связанных с литературой и искусством предметов. Среди них были зеркала и игральные карты. Все они были изъяты у флорентийцев с подачи монаха и реформатора Джироламо Савонаролы – рьяного борца за нравственное и религиозное очищение народа. Тогда в костер полетели «Декамерон» Джованни Боккаччо, «Метаморфозы», «Наука любви» Овидия и другие «грешные» книги. По легенде, компанию им составили и несколько работ Сандро Боттичелли: художник, попавший под влияние савонароловских проповедей, якобы лично предал огню несколько своих полотен на мифологические темы. А ведь несколькими годами ранее Боттичелли по заказу флорентийского купца написал серию картин «Новелла о Настаджодельи Онести» по мотивам «Декамерона»… К счастью, в костер они не попали и до сих пор хранятся в музее Прадо в Мадриде и в одной из частных флорентийских коллекций.

Разумеется, этот «костер тщеславия» был не единственным – книжные аутодафе устраивали с древности. Еще во времена основателя китайской династии Цинь, в 212 году до н.э., главный советник правителя Ли Сы провел масштабную акцию по уничтожению книг. А инициировали ее, как ни странно, философы, «дабы декларировать установления закона»: «В государстве мудрого правителя нет книг и записей на бамбуке, но единой доктриной является закон; нет речений былых правителей, единственным образцом для подражания являются государственные мужи». Сожжением книг не ограничились – состоялось и «погребение книжников»: было казнено свыше 460 «различных специалистов», а также введен закон, запрещавший частное использование книг.

Литературу публично жгли и позже. В Средневековье представители Католической церкви не раз и не два расправлялись с Талмудом. В Испании кардинал-инквизитор приказал избавиться от всех арабских манускриптов, кроме медицинских. Инквизиция уничтожала сочинения философа и врача Маймонида. На Руси сборник церковных и светских законов «Кормчая книга» предписывал: «Если кто будет еретическое писание у себя держать и волхованию его веровать, со всеми еретиками да будет проклят, а книги те на голове его сжечь». И даже в таком, казалось бы, толерантном буддизме сожжение сутр (текстов дискуссий Будды и его близких учеников) было обычной практикой. Хотя делалось это не из религиозно-фанатичных и идеологических соображений, а исходя из дзэнского принципа передачи пробуждения «от сердца к сердцу без опоры на письменные знаки».

О книжных кострах в период новейшей истории известно достаточно, и самый показательный пример – нацистская Германия, уничтожавшая Маркса, Фрейда, Генриха Манна: об этих событиях напоминает памятник, установленный в Берлине в середине 1990-х.

Да и на самом деле история идет по спирали, и Средневековье нет-нет да и напоминает о себе:  то «Гарри Поттера» сожгут, то еще что-нибудь «неправильное». Почти как у Брэдбери в антиутопии «451 градус по Фаренгейту», главный персонаж которой, пожарный Гай Монтэг, профессионально занимается уничтожением книг (иногда  вместе с их владельцами), пока однажды не задумывается: «Сколько керосина я израсходовал за эти десять лет. А еще я думал о книгах. И впервые понял, что за каждой из них стоит человек. Человек думал, вынашивал в себе мысли. Тратил бездну времени, чтобы записать их на бумаге. А мне это раньше и в голову не приходило».

…Даже если очень и очень холодно. Иван Ендогуров. Зима. Возле костра. Конец XIX века. Харьковский художественный музей, Украина

Для нас, сотрудников приложения «НГ-EL», целиком посвященного книгам, тема книжных казней особенно болезненна. Мы физически не способны причинить литературным изданиям какой-то вред – максимум (нечаянно, разумеется) уронить маленький книжный монблан (коими заставлены все редакционные столы) себе под ноги. И мы, как никто другой, солидарны с брэдбериевским героем в том, что «кто-то должен остановиться. Солнце не остановится. Значит, похоже, что остановиться должен он, Монтэг, и те, с кем он работал бок о бок всего лишь несколько часов тому назад. Где-то вновь должен начаться процесс сбережения ценностей, кто-то должен снова собрать и сберечь то, что создано человеком, сберечь это в книгах, в граммофонных пластинках, в головах людей, уберечь любой ценой от моли, плесени, ржавчины, тлена и людей со спичками. Мир полон пожаров, больших и малых». А «торжествующий невежда» будет «приговорен и осужден» –  это уже из Беллы Ахмадулиной, из ее «Дуэли», посвященной Пушкину. И не только Пушкину:

И снова, как огни мартенов,

Огни грозы над головой...

Так кто же победил: 

Мартынов

Иль Лермонтов в дуэли той?

Дантес иль Пушкин? 

Кто там первый?

Кто выиграл и встал с земли?

Кого дорогой этой белой

На черных санках повезли?

Но как же так!  

По всем приметам

Другой там выиграл, другой,

Не тот, кто на снегу 

примятом

Лежал курчавой головой!

Что делать, 

если в схватке дикой

Всегда дурак был на виду,

Меж тем как человек великий,

Как мальчик, попадал в беду...

Чем я утешу пораженных

Ничтожным 

превосходством зла,

Осмеянных и отчужденных

Поэтов, погибавших зря?

Я так скажу: на самом деле

Давным-давно, который год,

Забыли мы и проглядели

Что все идет наоборот:

Мартынов пал под той горою,

Он был наказан тяжело,

А воронье ночной порою

Его терзало и несло.

А Лермонтов зато сначала

Все начинал и гнал коня,

И женщина ему кричала:

«Люби меня! Люби меня!»

Дантес лежал среди сугроба,

Подняться не умел с земли,

А мимо медленно, сурово,

Не оглянувшись, люди шли.

Он умер или жив остался –

Никто того не различал,

А Пушкин пил вино, смеялся,

Друзей встречал, озорничал.

Стихи писал, не знал печали,

Дела его прекрасно шли,

И поводила все плечами

И улыбалась Натали.

Для их спасения навечно

Порядок этот утвержден.

И торжествующий невежда

Приговорен и осужден.

А о негрустном в следующий раз. Наверное.