Держать осанку

В детстве Марина Цветаева была счастлива в «маленькой, мирной Тарусе». Хотя по памятнику этого не скажешь.

Как и у миллионов советских дошкольников, а также младше-, средне- и старшеклассников, да и взрослых тоже, мое знакомство со стихами Марины Цветаевой (1892–1941) произошло 1 января 1976 года, когда по Центральному телевидению впервые показали «Иронию судьбы, или С легким паром!». Честно говоря, сам факт просмотра я не помню, но не сомневаюсь, что в тот первый вечер наступившего года моя семья, как и большинство проснувшихся после праздничной ночи жителей СССР, вряд ли пропустила такое событие, как премьеру телефильма. Вот и многознающая Википедия подсказала: аудитория первого показа – 100 млн зрителей.

Так с легкой руки режиссера Эльдара Рязанова голосом Аллы Пугачевой, устами Барбары Брыльской цветаевские стихи в виде двух песен из фильма – «Мне нравится…» и «У зеркала» – пошли в народ. Который в большинстве своем (как я, например) тогда знать не знал ни об авторе, ни о ее поэзии – в СССР до конца 1980-х Цветаеву практически не издавали. А иначе и песня могла бы восприниматься по-другому:

Хочу у зеркала, где муть

И сон туманящий,

Я выпытать – куда Вам путь

И где пристанище.

Если знать историю создания стихотворения, то Наденьке, героине Брыльской, было бы уместнее адресовать всю нежность и печаль этого романса не Жене Лукашину в исполнении Андрея Мягкова, а какой-нибудь из своих экранных подруг – Тане (Лия Ахеджакова) или Вале (Валентина Талызина). «У зеркала» входит в цикл «Подруга», который Цветаева посвятила поэтессе Софье Парнок – своей подруге и возлюбленной. Их знакомство состоялось в 1914-м, роман продолжался около двух лет. Кстати, еще одно стихотворение из того же цикла звучит в другом фильме Рязанова – «Жестокий романс». И Лариса Огудалова в исполнении Ларисы Гузеевой поет, обращаясь опять же к мужчине, а не к женщине:

Еще один памятник – московский – напоминает кладбищенского ангела.

...Все передумываю снова,

Всем перемучиваюсь вновь.

В том, для чего не знаю слова,

Была ль любовь?..

Хотя кто или что расскажет читателю не об авторе, а о стихах больше, чем сами стихи? Помню свое молодое увлечение кузминской поэзией (для искушенных столичных читателей подчеркну, что речь о Кузмине без мягкого знака и из Серебряного века – о Михаиле) – тогда я не знала о тонкостях личной жизни автора и воспринимала его произведения так, как, наверное, и нужно – как «просто стихи»: «Сухой цветок, любовных писем связка,/ Улыбка глаз, счастливых встречи две…» И так ли важна гендерная принадлежность любовной лирики – тем более что цветаевскими адресатами были и мужчины и женщины. Можно выстраивать версии – что это: внешнее проявление внутренней свободы, вольные нравы Серебряного века? Или почитать дневники самой Марины Ивановны:

«Для полной согласованности душ нужна согласованность дыхания, ибо что – дыхание, как не ритм души?

Итак, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом.

<…>

«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!» – Простите, но если я, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвого – можно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейне – тот же, вся разница в том, что он может войти в комнату.

Итак: любовь к двум лицам, из которых каждое в любую минуту может войти в комнату, – не любовь. Для того, чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). – Не всегда выполнимое условие!»

Здесь, на тарусском берегу Оки, хотела бы лежать Марина Цветаева. Фото Александра Анашкина

Пересказывать биографию Марины Цветаевой на газетной странице нет смысла – это все равно что пересказывать жизнь Пушкина или Лермонтова. Знающие знают (хотя бы в общих чертах), а для интересующихся есть целый пласт цветаеведения и цветаеведов – Мария Белкина, Анна Саакянц, Вероника Лосская, Виктория Швейцер, Ирма Кудрова… И автобиографическая проза самой Марины Ивановны, ее дневники, письма, записные книжки... Вот отрывок из ее автобиографии 1940 года:

«Родилась 26 сентября 1892 г., в Москве. Отец – Иван Владимирович Цветаев – профессор Московского университета, основатель и собиратель Музея изящных искусств (ныне Музея изобразительных искусств), выдающийся филолог. Мать – Мария Александровна Мейн – страстная музыкантша, страстно любит стихи и сама их пишет. Страсть к стихам – от матери, страсть к работе и к природе – от обоих родителей.

<...> Любимое занятие с четырех лет – чтение, с пяти лет – писание. Все, что любила, – любила до семи лет, и больше не полюбила ничего. Сорока семи лет от роду скажу, что все, что мне суждено было узнать, – узнала до семи лет, а все последующие сорок – осознавала…»

Но не зря сказано: многие знания – многие печали. Настоящее мое знакомство с поэзией (и прозой, и подробной биографией) Цветаевой, переросшее в восторг и попытки стихотворного подражания (к счастью, быстро прекращенные), произошло в юности. Возможность побывать в некоторых цветаевских местах – Тарусе, Александрове, Елабуге, Феодосии, Праге – появилась гораздо позже. Несколько лет назад расслабленные теплоходные туристы, путешествующие из Москвы в Пермь и обратно, во время стоянки в Елабуге были привезены в Музей Цветаевой. Даже не музей – целый мемориальный комплекс. Нас отвели в Дом памяти Марины Ивановны – избу Бродельщиковых, где Цветаева прожила последние дни и покончила с собой. Невеселое место, рассказ экскурсовода вкупе с чтением вслух стихов произвели на одну из туристок – женщину постбальзаковского возраста – такое впечатление, что она разрыдалась со словами «я же про нее совсем ничего не знала» – и проплакала всю дорогу до следующего пункта нашей программы – Музея кавалерист-девицы Дуровой. Которая тоже умерла в Елабуге, но естественной смертью в возрасте 86 лет… На меня не столь сильное, но тоже мрачное впечатление произвел памятник Марине Ивановне напротив ее московского музея в Борисоглебском переулке – не хватает только крыльев для полного сходства со скорбящим ангелом с кладбищенского надгробия.

Вообще с виденными мною памятниками поэту не очень повезло – они угрюмы, сутулы. Даже в Тарусе – любимых местах цветаевского детства – монумент изображает грузноватую женщину средних лет. Как будто Цветаева никогда не была молодой, не умела держать осанку («Есть в стане моем – офицерская прямость…») и не написала в юности: «Не думай, что здесь – могила,/ Что я появлюсь, грозя.../ Я слишком сама любила/ Смеяться, когда нельзя!» Вряд ли она хотела бы видеть подобное даже на своей могиле. Разве что тарусский кенотаф – камень, который ныне лежит под любимым цветаевским деревом, рябиной, на берегу Оки. «Я бы хотела лежать на тарусском хлыстовском кладбище, под кустом бузины, в одной из тех могил с серебряным голубем, где растет самая красная и крупная в наших местах земляника.

Но если это несбыточно <...> я бы хотела, чтобы на одном из тех холмов <…> поставили, с тарусской каменоломни, камень:

Здесь хотела бы лежать

МАРИНА ЦВЕТАЕВА», – писала она в автобиографическом эссе «Хлыстовки». Тарусу обожал и Константин Паустовский, которому в этом году тоже исполнилось 125 лет. Его я тоже любила в юности. Надо перечитать.