Любовь сильней гвоздей

Сошел на землю новый год… Фото Евгения Лесина

Новый год прошел, все его отпраздновали как могли и как умели. Даже старый Новый год прошел, а настроение не уходит. Потому что Новый год – это не только и не столько праздник. Это подведение итогов, это ожидание. Хочется хоть немного хорошего, а что будет – бог весть. Поэты остро чувствуют подобные моменты. Обратимся к ним.

Новый год, сулящий гранулы кратковременного счастья, заставляет и обратиться к думам столь же тяжелым, сколь и обоснованным. Константин Случевский:

Вот Новый год нам святцы

принесли.

Повсюду празднуют минуту

наступленья,

Молебны служат, будто бы

ушли

От зла, печали, мора,

потопленья!

И в будущем году помолятся

опять,

И будет новый год им новою

обидой…

Что, если бы встречать

Иначе: панихидой?

Константин Случевский – глубокий метафизик поэтического действа – словно отрицает само основание для праздника, покуда не изменится человек, не обновит правила и сущность земного своего существования. Но ведь Новый год! Захлеб восторга, пенное счастье, вина разливанные, надежды золотистые, и пускай зазвучит, зазвенит дисками словесной мощи Гавриил Державин:

Рассекши огненной стезею

Небесный синеватый свод,

Багряной облечен зарею,

Сошел на землю новый год;

Сошел – и гласы раздалися,

Мечты, надежды понеслися

Навстречу божеству сему.

Да. Новый год – праздник надежды. Но и праздник сомнений: а будет ли лучше? Блеснет ли нечто подлинно новое? Прекрасное?

Вопрос Федора Глинки останется без ответа, но точность поэтических лучей-строк не стирается обилием прошедших новогодий:

Ах, лучше ль будет мне,

чем ныне?

Что ты сулишь мне, новый год?

Но ты стоишь так молчаливо,

Как тень в кладбищной

тишине,

И на вопрос нетерпеливый

Ни слова, ни улыбки мне…

Но много и детски радостного в новом годе. Новой год – это ворохи счастливых моментов, и поэзия, отдающая им дань, не может быть угрюмо-философской:

В школе шумно, раздается

Беготня и шум детей…

Знать, они не для ученья

Собрались сегодня в ней.

Нет, рождественская елка

В ней сегодня зажжена;

Пестротой своей нарядной

Деток радует она.

Так пел Алексей Плещеев, заражая радостью, буквально плескавшейся из стихотворения в реальность. Был и другой взгляд. Драматизм, переданный нервно-телеграфным, взрывным стилем, врывался в мир, возвещая двойственность праздника:

С Новым годом, Лебединый

стан!

Славные обломки!

С Новым годом – по чужим

местам –

Воины с котомкой!

С пеной у рта пляшет,

не догнав,

Красная погоня!

С Новым годом – битая –

в бегах

Родина с ладонью!

Это Марина Цветаева.

А вот прекрасная, детско-советская Агния Барто касалась совсем других граней новогоднего торжества:

С большим серебряным мешком

Стоит, обсыпанный снежком,

В пушистой шапке дед.

А старший брат твердит

тайком:

– Да это наш сосед!

И что ж, что разочарование стремится украсть радость! Не получится у него, нет. Верен ироническому взгляду на бытование людское Саша Черный. Он живописует ситуацию остро, как лезвием проходится по сердцам:

Родился карлик Новый год,

Горбатый, сморщенный урод,

Тоскливый шут и скептик,

Мудрец и эпилептик.

«Так вот он – милый божий

свет?

А где же солнце? Солнца нет.

А, впрочем, я не первый,

Не стоит портить нервы».

Глубоко нальются розоватым свечением раковин слова Арсения Тарковского. Музыка Александра Блока будет снежно-печальной, скорбь «Новогодней баллады» Анны Ахматовой сложно пропитает духовный воздух. Будут и деревенские звоны: «Вологодское новогоднее» Александра Яшина полыхнет ими, и разольется рубцовское, такое родное, свежее:

Мимо изгороди шаткой,

Мимо разных мест

По дрова спешит лошадка

В Сиперово, в лес.

Дед Мороз идет навстречу.

– Здравствуй!

– Будь здоров!..

Я в стихах увековечу

Заготовку дров.

Конечно, этот праздник, объединяющий сердца, – праздник надежды, конечно, без нее бытование человека почти что пшик, и очень по-разному трактовавшие праздник поэты словно создали отдельный сияющий свод в недрах поэтического пространства: свод новогодней темы, так мощно наполнившей их стихи.

* * *

Но ведь Новый год неотделим от Рождества. Федор Достоевский – всеобщий брат и сопечальник, непревзойденный провидец – живописал случай, произошедший в Сочельник:

Крошку-ангела в Сочельник

Бог на землю посылал:

«Как пойдешь ты через ельник, –

Он с улыбкою сказал, –

Елку срубишь, и малютке

Самой доброй на земле,

Самой ласковой и чуткой

Дай, как память обо Мне».

И смутился ангел-крошка:

«Но кому же мне отдать?

Как узнать, на ком из деток

Будет Божья благодать?»

Существует феномен поэзии Достоевского, данной ярче всего в изломах диковатых стихов капитана Лебядкина. Но рождественское стихотворение – серьезное и печальное – показывает такое русское отношение к небесному пантеону, что чувствовать многое начинаешь иначе даже в предельно прагматично-эгоистические времена.

Вспыхивают словесные оркестры Александра Блока, наследника отчасти фетовской, отчасти лермонтовской музыки:

Был вечер поздний и багровый,

Звезда-предвестница взошла.

Над бездной плакал голос

новый –

Младенца Дева родила.

На голос тонкий и протяжный,

Как долгий визг веретена,

Пошли в смятеньи старец

важный,

И царь, и отрок, и жена.

Голос Блока – весь из бездны и весь прошит, пронизан золотистой тайной.

Крестьянское Рождество в щедрых красках и точных мазках, с звездно-крепкими ощущениями и вспышками по небу драгоценных росинок звезд передано Сергеем Есениным:

Тучи с ожерёба

Ржут, как сто кобыл,

Плещет надо мною

Пламя красных крыл.

Небо словно вымя,

Звезды как сосцы.

Пухнет Божье имя

В животе овцы.

И – совершенно небывалым, но в то же время и параллельным Есенину звуком течет русское Рождество в Абиссинии, православном отсеке Африки. Это Николай Гумилев:

И сегодня ночью звери:

Львы, слоны и мелкота –

Все придут к небесной двери,

Будут радовать Христа.

Ни один из них вначале

На других не нападет,

Ни укусит, ни ужалит,

Ни лягнет и ни боднет.

Чары Николая Гумилева полыхают разноцветно, жарко горит небо праздника, и звери, как дети, соединенные неожиданно во Христе, словно подчеркивают глубину события.

Мудростью белой, крупнозернистой соли пересыпаны музыкальные – словно нежная скрипка звучит – строки К.Р., Константина Романова:

Благословен тот день и час,

Когда Господь наш воплотился,

Когда на землю Он явился,

Чтоб возвести на Небо нас.

Мистика странным образом переходит в повседневную жизнь, призывая безо всякой дидактики жить иначе.

* * *

Где Рождество, там и Христос. Образ Христа проступает сквозь своды русской поэзии различно, разнообразно, иногда в самых неожиданных ракурсах, как, например, у того же Гумилева:

Вскрываются пространства

без конца,

И, как два взора, блещут два

кольца.

Но в дымке уж заметны

острова,

Где раздадутся тайные слова,

И где венками белоснежных роз

Их обвенчает Иисус Христос.

Русские особо чувствуют Христа. И нежно, часто по-домашнему, порой по-крестьянски, когда Он входит в деревни, встречается с детьми или взрослыми, испытывая их. И по-аристократически, как пел Алексей Апухтин:

Распятый на кресте

нечистыми руками,

Меж двух разбойников Сын

Божий умирал.

Кругом мучители нестройными

толпами,

У ног рыдала мать; девятый

час настал:

Он предал дух Отцу. И тьма

объяла землю…

Совершенно особый Христос у Есенина. Он – млечный, хлебный, просяной – и Христос, и язык Есенина:

Я вижу – в просиничном плате,

На легкокрылых облаках,

Идет возлюбленная Мати

С Пречистым Сыном на руках.

Она несет для мира снова

Распять воскресшего Христа:

«Ходи, мой сын, живи без крова,

Зорюй и полднюй у куста».

Иисус – среди нас. Образом Христа, Его сущностью пропитана поэзия Есенина:

Вот она, вот голубица,

Севшая ветру на длань,

Снова зарею клубится

Мой луговой Иордань.

Славлю тебя, голубая,

Звездами вбитая высь.

Снова до отчего рая

Руки мои поднялись.

Вижу вас, злачные нивы,

С стадом буланых коней.

С дудкой пастушеской в ивах

Бродит апостол Андрей.

А вот сложное, в чем-то тяжкое, очень величественное постижение доли Иисуса, продемонстрированное поэтом, не снискавшим широкой известности, Николаем Николаевым:

Любовь сильней гвоздей

к кресту Меня прижала;

Любовь, не злоба Мне судила

быть на нем;

Она к страданию терпенье

Мне стяжала,

Она могущество во телеси

Моем.

И та любовь есть к вам,

хоть вы от ней бежите;

Крест тело взял Мое, а сердце

взяли вы:

Но Я дарю его, а вы исторгнуть

мните,

А вы на агнеца, как

раздраженны львы.

Сложно и невозможно

проникнуть в тайны

лабиринтов божественной

любви…

Валерий Брюсов – математик поэзии, он будто стремился рассчитать формулу каждой строки:

Настала ночь. Мы ждали

чуда.

Чернел пред нами черный

крест.

Каменьев сумрачная груда

Блистала под мерцаньем звезд.

Мощно видела Анна Ахматова. Тут знание того, что Вселенная есть единый организм, а люди плохо умеют чувствовать это:

В каждом древе распятый

Господь,

В каждом колосе тело

Христово.

И молитвы пречистое слово

Исцеляет болящую плоть.

Взрываются корни, мы отдаляемся от Христа все дальше и дальше. Мы живем как подлинные материалисты. Но поэзия живет иначе.