Валерий Плющев В доме была этажерка. На ее полках в живописном беспорядке размещались тетрадки и учебники старшей сестры. Нижний отдел я приспособил для своих поначалу немногочисленных детских книжечек.
На этажерке жили две великие книги, которые я школьником перечитал буквально на десять рядов: тяжеленные томищи-кирпичи "Пионерский театр" и "Пионерская энциклопедия" - большеформатные, толстенные, с колоссальным количеством картинок, растрепанные и истертые от долгого активного употребления. Я мог, наверное, шпарить из "Пионерского театра" наизусть чуть не страницами за всех персонажей пьес. Бывало так, что, дочитав последнюю страницу, начинал с первой по новой. Что за наслаждение было переживать пьески с картинками, жизненные приключения их героев, таких как "Чук и Гек", "Снежная королева" и многих, многих иных, в числе которых, конечно, была и идеологическая лабуда (это стало ясно много позднее). Не одно поколение поселковых школяров разыгрывало на школьной сцене и даже на сцене сельского клуба действа по этой книге, предварительно высунув языки от усердия, переписывая и, конечно, заучивая слова той или иной роли. Поначалу сестра носила этот "Театр" в школу, затем эстафету принял я. Но и после меня книга продолжала работать - воспользуемся штампом ушедшего времени - несла культуру в подрастающие массы.
Книгу эту, насколько знаю, уже без меня, когда мама лежала в полубеспамятстве от инсульта, выкинули в тележку с мусором во дворе, а затем и вывезли за деревню на свалку. Такую книгу я не видел потом никогда, нигде и ни у кого. Горько...
"Пионерская энциклопедия" обогатила и научила на годы вперед. В школе, к примеру, еще только начинали знакомить с гербами советских республик, а я давно уже все знал, видел все красочные геральдические отпечатки, недоумевая, куда это вдруг исчезла из школьной программы Карело-Финская республика - ведь она в энциклопедии-то числилась с гербом, флагом и всеми обязательными причиндалами. Почему испарилась целая республика? Учительница на этот вопрос не отвечала, чем явно подмачивала свой авторитет педагога в моих глазах. Впрочем, мама, пережившая арест отца и моего деда (о его убийстве властью семья смогла узнать лишь в годы перестройки, мне удалось даже расстрельное дело подержать в руках в Абаканском областном архиве), все популярно объяснила, и я уже не лез с опасными вопросами во время уроков.
В первом классе в самый первый учебный день я записался в школьную библиотеку. Хозяйничала там библиотекарша по фамилии Панченко (имя-отчество, к сожалению, забылось): миниатюрная женщина с прекрасными живыми карими глазами. Хорошо ее помню, но просто счастье мое, что иногда ее подменял муж - Михаил Львович, учитель нашей школы, физкультурник и военрук. Это был носатый худощавый мужик, насмешник с горящими очами увлеченного человека. Очень любил беседовать на равных о прочитанном с нами - малышней, которых старшие школьники поддразнивали "пердачами". Выделял особо своих любимцев: этим оставлял самое "вкусненькое". Я думаю, что входил в круг избранных.
Помню самую первую книжку, прочитанную самостоятельно, - "Булька" Льва Толстого в детской книжной серии, - изданную в самом конце сороковых годов, потому была сильно потрепана и подклеена. Я тогда прочитал с ударением на первый слог фамилию великого Льва и подумал: "Что за мужик такой, толстый?" А над горькой судьбой собаки по кличке Булька горевал по-настоящему, даже слезу пустил, когда никто не видел.
Была в то время своеобразная, отвратительная по своей сути мода: писать на страницах и форзацах свое личное отношение к прочитанному: "Книга очень хорошая!" либо прямо противоположное: "Книга плохая!" Некоторые ухари всю свободную площадь заполняли такими вот откровениями. И не лень было копировать по десять, двадцать раз одно и то же. Было любопытно: ну ладно, один раз написал, а зачем время-то убивать, одно и то же тиражировать десятки раз?
...В ранние детские годы зима с завидной регулярностью насылала крещенские морозы. В отличие от нынешних небольших градусов, при которых занятия в школе сразу отменяются, я помню лишь один отмененный урок в первом классе, когда мы, отзанимавшись три часа, сидели в пальтишках и шапках на четвертом уроке да чернила замерзли в непроливашках, а надо было писать. На улице все тонуло в тумане, на три шага ничего не видно, градусы свирепели - минус 45, и это днем, в классе к этому времени оставалось в строю меньше половины личного состава, остальные заболели, и нас, дрожащих и заледеневших, к великой радости все-таки отпустили домой. В тот день я, лежа на кушетке у теплой русской печки, за остаток дня одолел симоновские "Дни и ночи". Подобный подвиг позже не удавалось повторить долгое время. Весь остальной период крещенских морозов, повторявшийся ежегодно с завидной постоянностью, мучаясь и замерзая, мы дисциплинированно отбывали в классе все положенное урочное время, хотя на улице заворачивало так, что собаку не выгонишь. Мороз был страшным: носы, щеки, подбородки прихватывало запросто, несмотря на варежки, вязанные мамой из овечьей шерсти, и валенки с носками и портянками, пальцы на руках и ногах, пока добежишь до теплого дома, задеревенеют настолько, что не чувствуешь. А потом у печки, топившейся круглые сутки, греешь и ревешь, когда отходят с болью.
И вот в такой-то день мы с Вовкой Олесовым - моим другом той ранней школьной поры, умным мальчишкой-книгочеем, - бегали без пальто, только в шапках на большой перемене в библиотеку: метров 80 от школьного двухэтажного деревянного здания. Что было мочи неслись в низкорослое строение с покосившимися оконцами и низкой дверью, обитой для тепла в продранное тряпье. Вот там и ютилась библиотека средней школы. Она, конечно, была нищей по нынешним меркам (у меня сейчас книг много больше, о разнообразии вообще молчу), но тогда казалось, что в этом месте сосредоточены несметные богатства и сокровища. А как мы завидовали однокласснице, которая приходилась племянницей библиотекарше!
Время было удивительное, тогда некоторые книги буквально на глазах становились учебниками жизни. Таким учебным пособием для нас с Вовкой стала "Школа" Гайдара. Томик в красном переплете в серии "Школьная библиотека", который я, наверное, перечитал раз десять, никак не меньше! Восхитительный рассказ, мальчишечья романтика, испытания жизнью - все это буквально завораживало. В школьной библиотеке был только один экземпляр "Школы", а читался он всеми "влет". Выстраивалась длиннющая очередь из жаждущих. Сдавая книгу после чтения, тут же становился в строй ожидающих. И каждый из очередников следил, когда дойдет время до счастливого предшественника, а затем нельзя было упустить его, направляющегося сдавать прочитанное: бежать на переменке в библиотеку надо было только вместе. После чего, получив в руки заветную книжку, испытывал счастливое блаженство.
Уже взрослым перечитал гайдаровскую прозу вновь. Написано добротно и интересно. Однако магия и очарование куда-то испарились. Как исчезли они и у "Двадцать тысяч лье под водой", и у "Капитана Сорвиголова", и у многих других юношеских книжек.
Как-то с моим другом (было нам в ту пору лет по сорок) согласно пришли к твердому выводу: "Мы прочли главное, что надо было прочитать в детстве и отрочестве". Советская власть лучшее для этого возраста издавала так, чтобы было доступно и городскому пацаненку, и деревенскому. И на дефицит литературный нашему поколению жаловаться грех. Туфту не переиздавали, если она все-таки проскакивала, то редко, и не переводили пустые книги с чужих языков. Зато главные сокровища литературы, пусть даже у плодовитого автора за его жизнь появлялось всего одно достойное произведение, делали доступными для всего подрастающего поколения".
